***
Мусье Жакоб проснулся на исходе ночи по естественной надобности. И заснуть больше не смог. Мусье ворочался с боку на бок, подминая подушки то так, то эдак — все напрасно. В голову одна за другой лезли мысли, маленькие, меленькие, пихались, отталкивая друг друга, и та, которой удавалось пролезть дальше других, начинала вдруг пухнуть, расти, как тесто на дрожжах, обретая небывалую важность и заполняя собой весь мир. Вот, к примеру, куры — передушили их, да. И как теперь, позвольте осведомиться, мусье Жакобу обходиться без свежих яиц? Надолго ли хватит запаса в кладовке? А дальше что? Покупать на рынке? Заменить утиными? Меренга на утиных яйцах?.. Сон не шел. Мусье поднялся и подошел к окну. Оно было задернуто плотными гардинами, не пропуская ни единого лучика света — хотя, как убедился мусье Жакоб, слегка подвинув занавесь, пропускать еще было особо нечего. Утро пока не наступило. Пойти сварить кофе и поставить тесто на утиных яйцах… Или все же попробовать еще поспать? Что это? Кто-то кричал? Или послышалось? Маленькое оконце, выходящее на задний двор, было законопачено на зиму по требованию мусье до полной герметичности («Умереть в этой варварской стране от сквозняка? О-ля-ля, спасибо, нет!»), и звуки сквозь него почти не проникали. Мусье прислушался. Тихо. Послышалось все же. Оно и понятно — нервы у всех обитателей Старых Мышей в последние дни ну просто на пределе… Два утиных яйца должны вполне заменить три куриных. Да нет же, кричат! И где-то поблизости, но не в усадьбе. Mon Dieu, что же это такое? Так кричат на пороге смерти! Нужно поднять людей. Тревога! Мусье Жакоб выскочил в коридор как был, в ночной рубахе и спальном колпаке, и завопил во все горло: — A l’arme! A l’arme! Alert! Montjoie! Saint Denis! * Чувствуя себя крестоносцем на стенах Иерусалима, мусье Жакоб пронесся по коридору, долбя кулаком в каждую дверь, что попадалась ему на пути, заскочил на кухню, подхватил со стола свой драгоценный нож, вылетел в сени и распахнул дверь на задний двор: — A l’arme!!! Тут он увидел, как открылась калитка в воротах конюшни и появился пан Амброзий, полностью одетый, в сапогах и бекеше (старой, поношенной), с фонарем, с ружьем в руках — последние две ночи, после переполоха с курами, пан Заблуда-Приблудовский, беспокоясь за жеребую кобылу Фрозю, ночевал в конюшне, оставив дом на верных слуг. — A l’arme! — крикнул мусье Жакоб еще раз. — Мсье Амбруаз! Alerte! Но я вижу, вы уже знаете! После чего повернулся и пошел обратно в дом, расталкивая поднятых его криками домочадцев, добрался до своей комнатки, лег в постель и заснул, выронив нож на половик, крепким сном человека, выполнившего свой долг.***
Истошный крик, разодравший в клочья тишину морозной ночи на версты вокруг, смолк внезапно, за секунду до того, как Стах добрался до места — развилки трех дорог, отмеченной, как и полагается, крохотной дорожной часовенкой. И даже ему, много чего повидавшему, стало не по себе: снег вокруг часовни был сплошь залит кровью. На дороге, на самом повороте к Старым Мышам, лежал на боку опрокинутый возок, вокруг которого валялись какие-то свертки, корзинки, ящички, баулы — это были те самые гостинцы, которые не успела до приезда к сестрице прикупить торопливая кузина Ванда и которые с любовью, толком и расстановкой подготовила для внучатых племянников тетка Еуфрозина Мария Богуслава Хрясь-Поломацка из Кобыльниц, что под Слупском. Пани велела возчику доставить подарки как можно быстрее, намекнув на щедрое вознаграждение, и он, на беду свою, выехал из Крынок пораньше, до света — что там и пути-то по хорошей санной дороге? Раньше приедешь — раньше уедешь, а там глядишь — и сам быстрее дома будешь, и от пани за доставку к Рождеству что-нибудь перепадет. Всего этого Стах, разумеется, знать не мог, да особо и не разглядывал он раскиданное в снегу барахло — не до того было. Одна мертвая лошадь лежала тут же, возле возка, неестественно высоко закинув к спине полуоторванную голову — кобылка умерла мгновенно, не успев даже как следует испугаться. Из отверстой раны на шее вытекала ручьем густая темная кровь, скапливалась лужами в подтопленном снегу. Чуть подальше, за часовенкой, ближе к обступившим развилку деревьям, бесформенной кучей темнел еще один лошадиный труп. Стах покачал головой: ему всегда претила бессмысленная смерть. К тому же столько крови разбазарили впустую! А где же возница? Кричали-то явно не лошади. И тут он заметил кое-что, давшее ему ответ на главный вопрос. Деревья. Липы росли у развилки, сколько он себя помнил. Старые деревья сменялись молодыми, то их было больше, то становилось меньше, но они были тут всегда. Но никогда не бывало на них такого украшения: по нижним веткам трех ближайших деревьев развешены были чудовищной бахромой еще дымящиеся багровые потроха — лошадиные, наверное? Потому что человек, сидящий чуть повыше на одной из лип, был цел — хотя и вряд ли невредим. Но жив: мертвые не бормочут молитвы и не пытаются осенить себя крестным знамением. Впрочем, Стах едва глянул на него. А вот кровавую бахрому на ветвях рассмотрел. Кажется, он знает, кто тут поработал — видывал подобное, довелось. И вот только этого сейчас и не хватало! И тут поплыла над поляной, перешибая сладкий запах пролитой крови, мерзкая вонь, та же самая, что на кладбище, только гуще, плотнее — хоть топор вешай. Мертвая лошадь вдруг словно разбухла, распухла на глазах, зашевелилась. Запах недодавленных клопов стал совсем нестерпимым, из распоротого лошадиного брюха выползла наружу жирная тварь. Больше всего напоминала она сытую пиявку — если только бывают пиявки размером с человека и с подобием человеческого же лица с узким крючковатым носом и торчащими наружу кривыми длинными клыками — в них застряли рваные клочья сырого мяса. — Ба! Сколько лет, сколько зим, — пробулькала тварь и сыто цыкнула зубом. — Пан Сташек! И не сдох еще, быдлово семя? — К-курва, — Стах невольно отступил на пару шагов — уж больно воняло! — Говорил же: надо было тебя под порогом протащить. Надо! Мужик, сидящий на липе, конечно, не поверил бы, если бы его назвали везунчиком. Но на самом-то деле он в рубахе родился, не иначе: на Стаховой памяти пережить встречу с молодым упырем из Болотных Ялин не довелось никому. __________________ * A l’arme! A l’arme! Alert! Montjoie! Saint Denis! - "К оружию! К оружию! Тревога! Монжуа! Святой Дионисий!" (фр.) Мусье Жакоб почему-то припомнил древний клич французских рыцарей (иногда переводят как "Под знамя Сен-Дени!")