Записки сельского вампира

— Ёлки-палки, — только и сказал староста, в минуту оказавшийся на полянке в полном одиночестве. — Это чего такое было? Спешно затоптав костерок, Прокоп поспешил следом за монахами — от греха подальше. До дороги было всего ничего — если идти прямо, а не петлять зайцем вокруг каждого куста. На дороге, возле закопанной ямы, он наткнулся на Якима. Тот стоял, разинув рот, в руке у него горел синим пламенем целый пучок тоненьких свечек. — Это кто же у нас так вопить-то горазд, а, Прокоп Тарасыч? — спросил он, едва староста вышел из лесу на дорогу. — Они ведь маленько меня не затоптали! Вона, как понеслись! Все горшки с бошек пороняли. — Эй, дядька Прокоп! — крикнули сверху. — Огонь-то запалите! Впотьмах несподручно мне! Яким запалил заготовленный факел. С развесистой старой липы упал конец веревки, и по нему ловко спустился на землю сын кузнеца. Выглядел он немного странно, потому как поверх порток на нем болталась широкая юбка, а на голове повязан был свиными ушками бабий платок, из-под которого торчали вроде как длинные желтые волосы, при ближайшем рассмотрении оказавшиеся соломенными. — Ты чего это вырядился? — спросил староста. — Мы вроде такого не затевали? — А, — парень улыбнулся широко, — это Яким придумал. Русалка я! На ветвях сидела. Ну, если бы вдруг ведьмы не сработали! Где они, кстати? — Ведьмы-то? В село пошли. Чего им зря мерзнуть-то? За свечками я и сам последить могу, — сказал Яким. — Пора бы и нам по домам. — Да пора бы, — согласился староста. — Пойдем. — А кто ж это орал-то? — Вот и я думаю, кто же это орал-то? — пробормотал Прокоп, пнув ногой брошенный на дороге медный шлем. — Может, зверь какой? — спросил Яким из-за спины. Староста, не оглядываясь, отмахнулся: — Да какой зверь-то? Нету у нас тута зверья, чтобы так вот заходилось… С кладбища ор-то шёл, да из-под земли… И ведь так вовремя, ты подумай. Не то бы до света мне в лесу торчать да зубы монашьи заговаривать. Одно слово — вовремя заорали. Но выяснять, откудова да почему, не полезу. И вас не пущу. Как говорится, не буди лихо, пока… орет тихо. — Все-таки, думаю, зверь, — сказал Яким. — И это, давайте-ка, мужики, по домам. Утро вечера мудренее. Монахи-то, поди, уже на том краю села. — Обратно не сунутся, — усмехнулся Прокоп. — Если что — в кузне до утра перемогутся, а как рассветет — скатертью дорога. — Вот и славно, — Яким тоже усмехнулся. — Пойдем и мы. — Пойдем, — согласился Прокоп. — Слышь, мужики… — Эй, где вы там застряли? — раздался вдруг крик. Впереди на дороге, на границе рассеянной огнем темноты, стоял… Яким. — Сами говорят «Пойдем», а сами стоят! Будя на морозе торчать! — Ты как там… — начал было Прокоп, — а с кем же я тогда?.. — но не договорил. Обернулся резко — но никого не увидел. Мелькнуло что-то за старой липой, то ли тень, то ли померещилось… — По домам, мужики! И бегом давайте! Чтобы не хуже монахов! И они припустились по дороге резвой трусцой: впереди Яким, за ним кузнецов сын, последним — староста. Свет факела исчез за поворотом. Высокая темная фигура выступила из-за дерева. Наклонилась, подняла брошенный медный шлем. Но этого уже никто не увидел. — Вы вот что, — сказал староста, когда поравнялись с церковью. — Вы идите, а я к отцу Силантию загляну. — Да он уж спит, поди, — засмеялся Яким. — Не спит, — ответил староста. — Огоньки в окошке, вишь, мелькают. В маленьком окне сельской церкви и впрямь мелькнул огонек, мелькнул — и тут же погас. Дверь церквушки растворилась, и вышел священник. На плече у него вольготно расположился черный мордатый кот. — Вот он-то мне и нужен, — староста зашагал навстречу коту и попу. — А то ведь с утра домой возвращаемся, хотя хата и старая, а считай все равно что новая. Кота надо первым пустить, а он, вишь ты, загостился! Отец Силантий покачал головой, сгрузил кота на руки старосте. Потом глянул на небо — там горели яркие звезды. Четверг закончился. Отец Силантий вздохнул: — Свечи из храма утащили… — Утащили, батюшка, — согласно кивнул Прокоп. — Так мы ж для дела! Возместим! — Не богоугодно! — снова вздохнул священник. — Грех ведь! — Грех, — Прокоп и тут возражать не стал. — Да тут уж ничего не поделаешь. — Орали всяко! Тут Прокоп открыл было рот, чтобы сказать: «А это уже не мы, батюшка», но передумал. Промолчал. — Сколь лет тут служу, а все никак не пойму вас, — отец Силантий протянул руку и погладил кота. — Почему вы — вот так?.. Кот довольно заурчал, а Прокоп, вздохнув, ответил: — Потому, батюшка, что долг платежом красен. Пойдем-ка домой. Оглянувшись на темную дорогу, ведущую к кладбищу, он вздохнул и подумал: «А наш-то… обносился совсем. Кафтанишко обтерханный. Ну да, где ж ему новый взять?». — Поспешим, батюшка! Тебя матушка, поди, заждалась. И меня тоже ждут. Не спят. Идем.

***

Лошадки бежали резво, да недалеко. Жуткий вой больше не повторился, так что они вскоре успокоились, а когда, пробежав через село, завидели кузню, где пылал во дворе большой и жаркий костер, свернули туда не задумываясь — они были памятливы на доброе обхождение. Там и догнали их запыхавшиеся пожарные братья. Надо сказать, что им повезло: никто в потемках не заблудился, не упал, не сломал ногу. Никто, ни кони, ни люди. А кузнец словно ждал гостей: на костре булькала в котле горячая вода, а в сарае обнаружилась большущая копна свежей соломы. Напившись горячего и помолившись, братья завалились спать. Обсуждать ночное происшествие никто не решился. Брату Гиацинту не спалось — то ли по молодости лет, то ли по тонкости душевной организации. Ему было страшно. Ворочался на соломе, то на один бок повернется, то на другой… С одной стороны похрапывал брат Алоизий, с другой посапывал брат Пульхерий. Гиацинт присел. Потом опять прилег. — Да чтоб тебя, брат, — пробормотал Алоизий и чувствительно пихнул Гиацинта локтем в бок. — Что маешься, болезный? — спросил и кузнец, который заночевал тут же, на лавке (не бросать же гостей, хотя бы и незваных?). — До ветру надо — иди на двор. Не шебурши! И брат Гиацинт отправился на двор. Там было тихо. Красными угольками посвечивал в темноте догоревший костер. Лошадки стояли под навесом и фыркали во сне. Брат Гиацинт немного успокоился и, отойдя к стороне, занялся сугубо личным делом, после чего, оправив рясу, нагнулся, подхватил горстку снега, растер в ладони. — Тихо! — сказали ему прямо в ухо. — А… — брат Гиацинт вдохнул холодный воздух, а выдохнуть не смог — ворот облачения стянулся вокруг горла мертвящей петлей. Краем глаза видел он стоящего сбоку, но разглядеть как следует не мог. — Кто такие? — спросили у него. — Что тут надо? — У-у-убить вампира, — честно прохрипел брат Гиацинт; врать он не стал: во-первых, это и так уже знала вся деревня, во-вторых, монаху врать не пристало, а в-третьих, это просто не пришло ему в голову — когда тебе так сжимают горло, уже почему-то не до вранья. — Кто надоумил? — Н-не знаю… Какая-то заблудшая пани, — ответил Гиацинт, сам понимая, что несет полную чушь. Однако вопрошающему, видно, все стало ясно. — Иди спать! И чтобы с утра духа вашего тут не было! Ворот рясы отпустили, и на голову Гиацинта обрушился здоровенный подзатыльник. — Всё понял? Так своим и скажи. К сожалению, ответить брат Гиацинт не мог, потому что прикусил себе язык. Он закивал изо всех сил и припустился к сараю, но все же на бегу умудрился оглянуться, и успел заметить во тьме белый блеск клыков и две красные точки над ними, ну как есть угли от догоревшего костра. — Ну чего? — кузнец поднял с лавки всклокоченную голову. — Ложись давай, не мельтеши! Бедолага… Брат Гиацинт бросился к нему как к святым мощам: — Там, во дворе… Это… Господи помилуй… У него клыки! — Мгум… — пробормотал кузнец. — Не шебурши. Это клыки у того, у кого надо клыки… — повернулся на другой бок, да и захрапел себе. Брат Гиацинт постоял-постоял и тоже лег. И уснул. И спал, как ни странно, крепко и спокойно до самого утра. Потому что брат Сульпитий, хотя и обещал перед тем, как улечься, поднять всех на полунощную молитву, проспал. Поутру пожарные братья несолоно хлебавши покидали Нижние Петуховичи. Проверять старое кладбище никто не собирался — хватит с них и одной ночи. Особенно настаивал на этом брат Гиацинт. Кузнец погрел им воды — попить горячего на дорожку. Они попили и поехали. На развилке отряду пришлось посторониться — навстречу им летел по заиндевевшей дороге запряженный парой возок, а за ним волоклись сани с поклажей и скакали следом трое казачков. В возке сидела панна в шубке и шапочке с пером — очень красивая и очень надменная. Возок свернул к Старым Мышам. «Ишь ты», — раздраженно подумал брат брандмейстер. — «Ездят тут всякие, а ты дорогу уступай! И горя нет, что ты полночи не спавши! Что тебе еще перед настоятелем ответ держать! Задание-то не выполнили, да еще и обмундирование растеряли, эх…» Забегая вперед, скажем, что настоятель отнесся к невыполненному заданию на удивление спокойно. В вампиров он, как и его коллега из ордена кармелитов, верил не вполне. А при оформлении заявки на проверку склепа на погосте в Нижних Петуховичах в договор предусмотрительно было включено условие о невозвращении аванса независимо от результатов изысканий. Так что единственной потерей для монастыря святого Тефтония Померанского стала утрата медных касок. Хотя их тоже жалко — они так красиво блестели на солнце!

***

Мельничный Дядька сидел на крыше старой водяной мельницы и рассматривал окрестности. Далеко видно. Вот поблизости Петуховичи. Нижние, конечно. Дальше за полем и перелесками — Старые Мыши. За ними где-то там — Крынки. А оттуда и до Луёвых гор уже недалече. Зима. Все белым-бело. Теперь уж до весны. А оттепели в этом году и не жди — не будет. Такие вещи Дядька хорошо чуял и не ошибался никогда. Теперь только снег, ветер, вьюга… Река встанет, лед толстенный нарастет. Ну и хорошо! Спокойно будет. Ну, разве мальчишки на коньках когда кататься придут, погалдят, да это нечасто — морозная идет зима. Весной, правда, плотину придут разбирать, опять шум да суматоха… Но это еще когда будет! А пока впереди целых три месяца тишины. А то и все четыре. И что за жизнь пошла? Ни от кого покоя нету, от всякого шум да грохот. Даже покойники, и те умудряются. Вот зачем, спрашивается, устроили давешней ночью переполох? А вроде почтенная нежить! Уважаемая. А все туда же… Гудели, шумели. Зверушку чуть не разбудили! Дядька наклонился над краем крыши и вгляделся в застывшую воду. Там, в глубокой-глубокой пещерке под самым колесом, спал зверушка. Свернулся в клубочек и дрыхнет себе. Ну и пусть дрыхнет. Маленький еще. Крылышки почти прозрачные. А пасть уже совсем как у большого — зубастая. Когда зевает, так и Дядьке не по себе становится, хотя ему-то, казалось бы, чего бояться? Он зверушку еще яйцом помнит. Он его и спать уложил. Сам и пещерку вырыл, поглубже да помягче. Ишь, лапку заднюю выпрямил, потянулся… И снова спит. Все правильно! Ему еще спать да спать. И шестисот годков не сравнялось, совсем детеныш, им много спать полагается. Иной до тысячи лет спит беспробудно, хотя такое редко. Мельничный Дядька вздохнул. Зато уж как пробудится, так никому мало не покажется. И огнем полыхнет, и хвостом ударит. Разрезвится! Но это еще не скоро, это лет так через сто-сто пятьдесят. Самый шебутной возраст! С цмоками, с ними всегда так. Пусть уж лучше спит! Баюшки-баю…