Записки сельского вампира

Среди многочисленной и разнообразной жениной родни, Поломацких, выделялись особенно две ветви: Хрясь-Поломацкие и Поломацкие-Вдрызг. Два, так сказать, сука на родовом кустистом и развесистом древе. Последние пользовались в семействе недоброй славой; тому виной была история полуторастолетней давности о поддельном завещании пра-прадеда Вдрызга, который, устав под конец жизни от выходок своего беспутного наследника, завещал разделить все, чем владел, поровну между всеми Поломацкими, кроме собственно Вдрызгов, с чем сын его был совершенно не согласен, а потому и принял решительные меры. Но подлог раскрылся, был большой скандал, Вдрызг-младший даже отсидел сколько-то в остроге, но в конце концов семейство согласилось, что каторжник им в роду не нужен. Вдрызга-младшего то, что называется «отмазали», пустив на взятку почти все завещанные деньги (остаток ушел на судебные издержки), так что он оказался на свободе гол как сокол и с запятнанной репутацией, чего простить родне не смог ни он сам, ни его потомки. С Вдрызгами старались лишний раз не общаться, не звали ни на свадьбы, ни на крестины; являлись они лишь на похороны, куда всякий имеет право прийти без приглашения отдать усопшему последний долг, ну и заодно поесть как следует на поминках. Не то — Хрясь-Поломацкие. Хряси были гордостью рода, торжественным девизом на фамильном гербе — с незапамятных времен и по сю пору. Давным-давно, в те года, когда поляки и литва вместе с русскими по всей стране били крестоносцев и в хвост, и в гриву, молодой Ваць Поломак, от других не отставая, тоже воевал. Он подвизался в одной из хоругвей славного Януша Мазовецкого — кашеваром. Потому как к иному военному делу он по хилости здоровья пригоден не был. Зато кашу настропалился варить отменно! И вот в середине лета встали осадой вокруг Мальборка. Замок был велик и неприступен, и сколь ни плевались в него каменными ядрами тяжелые бомбарды, толку от этого не было никакого — так, малые пробоины в толстых стенах красного кирпича. Дальше — больше. Соскучившись в осаде, тевтоны понабрались смелости, да и наглости, и стали выбираться за стены на вылазки. Вот тут-то Ваць и отличился. Как-то раз в самом начале осени малый отряд рыцарей выскочил из боковых ворот замка и ударил прямо в середку Вацева лагеря, туда, где еще дымился над прогоревшим костром почти полный котелок с кашей. Скорее всего, на котелок с кашей тевтоны и метились. В тот день каша Вацю не задалась — кажется, в первый раз. То ли вода после дождей была нечиста, то ли еще что, только схватило у Ваця живот, и не у него одного — пол-хоругви животом в тот день маялась, от чего и котелок с кашей остался почти нетронут, а вывалить негодное оказалось некому. Но однако ж отпор оголодавшим тевтонам дать сумели — те, кто был способен. Без лат, без шлемов, похватали мечи, кто на конь, кто пеши — отмахались от немчуры, а главного их так и вовсе загнали в лес. Но поймать не получилось — удрал. Конь под белой попоной к полудню вышел. А всадник — нет. Как сквозь землю провалился. Ваць же все утро и половину дня просидел безвылазно под ракитовым кустом. Так что ни про налёт тевтонов, ни про удравшего их капитана знать ничего не знал. Где-то после полудня вроде бы отпустило его. Подождав для верности еще немного, Ваць поднялся, выдохнул с облегчением, подтерся мятым лопухом (повезло — росли вокруг в изобилии) и натянул штаны. И только собрался вознести хвалу небесам за избавление от напасти, вдруг чу! — шебуршит что-то. И не просто шебуршит, а приближается. Ваць, не будь дурак, за ракиты шасть, да и пригнулся. Авось это что-то мимо прошебуршит. И глаза зажмурил. А оно знай себе шебуршало, да как раз туда, где Ваць просидел орлом все утро и половину дня. А потом раздался какой-то чавкающий звук, и сразу следом — грохот, лязг и крик: «Шайзе!». Уже потом Ваць выяснил, что «шайзе» — это так тевтоны дерьмо называют. И долго размышлял, что именно бедолага рыцарь имел в виду: то ли свою неудалость, то ли то, на чем он, собственно, поскользнулся. Ну да это не так и важно. Важно то, что Ваць, не растерявшись, на свалившегося в кусты рыцаря кинулся, пока тот не очухался, кулаком ему в морду тевтонскую заехал… А потом еще подхватил обломок суковатой ветки, что рядом валялся, и добавил. Ветка хрясь! И пополам. Хоть и слабосильный, а кровь немчуре из носу пустил. Шнурок из порток выдернул и руки рыцарю связал — крепко-накрепко. И побежал за подмогой. Весь день до вечера Ваць и следующий день до заката рассказывал и пересказывал, как дело было — пока были те, кому хотелось слушать. Два дня слышалось над разоренным лагерем: «Хрясь! И пополам». И неважно, что рыцарь, оказывается, башкой об корень со всей дури приложился и совсем бесчувственный был. Важно, что оказался он племянником комтура, и за него потом хороший выкуп дали. В общем, кто с войны раненый пришел, кто с добычей, а Ваць — с новым прозвищем. С тех пор стал он не просто Поломак, а — Хрясь-Поломак. И потомки, коих, несмотря на всю хилость здоровья, оставил Ваць в изобилии, звались — Хрясь-Поломацкие. И перед остальными родичами Поломацкими нос высоко задирали, гордясь давней славой и подвигом Ваця, первого Хряся. — Ну что ж, Хрясь — так Хрясь, — сказал пан Амброзий и пожал философически плечами. Историю эту, пан Амброзий, разумеется, знал, Поломацких почитал и даже к Вдрызгам относился сносно (мало ли, как жизнь повернется и кто где тогда окажется), но особо шапку ломать перед ними не привык: Заблуды-Приблудовские тоже род не из последних, а уж всяких историй в семье хранится видимо-невидимо, никаким Хрясям не переплюнуть. — Хрясь! — пани Хоня неврически сжала письмо тетушки в кулаке. — Кастусь, боюсь, ты не понимаешь важности момента! Кузина Ванда до сих пор никогда у нас не гащивала. Она вообще, как из-за границы приехала, никуда не выезжает из Варшавы. И если ей у нас не понравится… Боже мой, боже, могу себе представить, сколько будет пересудов! Даже не знаю, что и делать. — Ну, — хмыкнул пан Амброзий, — ясно, что делать. Прикажи проветрить угловую комнату да проверь, нет ли в перине клопов. Пани Хоня укоризненно свела бровки: — Кастусь! Угловая комната? Ты еще предложи поселить ее в жеребятнике! Я думаю, ради кузины Ванды мы можем отпереть старый дом. Хочу приготовить для нее комнаты прадедушки. Собственно, я пришла взять у тебя ключ. Ты ведь не возражаешь? Пан Амброзий не возражал. Потому что это было бесполезно. Да и, собственно, почему бы и нет? Прадедушка тоже был не против — он уже лет тридцать как упокоился с миром, и как раз с тех пор жизнь Заблуд-Приблудовских постепенно, не спеша, год за годом перемещалась в новую половину дома, которую тот же прадедушка и начал пристраивать, дедушка продолжил, а отец пана Амброзия закончил и завершил переезд. Старые комнаты закрыли, оставив там все, как было при прадедушке, и отпирали только изредка, чтобы впихнуть в чулан очередной узел какого-нибудь старья, которое выбросить жалко, а применить не к чему, или же наоборот, достать из шкафа прадедушкин жилет к перелицовке (вполне сойдет среднему сыну для рождественского бала у Магницких — не новый же шить!) или забавную прабабкину шляпку для маскерадного костюма старшенькой. — Придется, конечно, потрудиться, чтобы привести там все в порядок, — озабоченно говорила пани Хоня. — Но зато у кузины Ванды будет своя гостиная и личный будуар — если удастся открыть двери из спальни прадедушки в комнату прабабушки. В общем, раз ты не против, дай, пожалуйста, ключ! Пан Амброзий удивился — он вроде бы не успел высказать ни согласия, ни возражений. Однако спорить не стал. Поднялся с кресла, стараясь всячески не задеть ничего правой полой шлафрока, где притаилась в кармане верная бутылочка темного стекла, подошел к шкафчику, что висел на стене — там и хранились ключи от старой половины дома, два больших тяжелых ключа с узорными бородками, один посветлее (им пользовались чаще), второй совсем темный. — Мерси, мой друг, — пани Хоня присела в коротеньком поклоне. — Сегодня же и начнем приготовления. — А когда она приезжает-то? — спохватился пан Амброзий. — Хонората, когда?.. — К Рождеству! Прости, Кастусь, я побегу — времени в обрез! Столько всего надо успеть! Пан Амброзий только головой помотал: действительно, почти два месяца впереди, как тут поспеешь? Впрочем, пусть ее бежит. Пусть занимается обустройством комнат — всё при деле. Он опустился обратно в кресло, налил полчашки остывшего кофе, достал из кармана бутылочку (в ней, к слову сказать, была сегодня настойка на калгане с черносливом). Хотел было плеснуть в чашку, но раздумал, быстро бутылочку взболтал и опрокинул прямо в рот — обойдемся без посредников! — Амбруаз! — громкий вопль раздался из глубин дома, со стороны старой половины. Пан Амброзий поперхнулся, закашлялся, так что калган чуть было не пошел у него носом. — А-а-амбруа-а-аз! Пани Хоня звала мужа, причем звала его на французский манер — верный признак того, что дело было плохо…