Базовые настройки

Какие-то вещи должны быть вшиты в базовые настройки. То есть ты должен знать: если разрезать палец — будет больно. Если долго смотреть на Наташу — будет больно. В общем и целом организм та еще мразь: подсаживается на то, что его бессознательно — или сознательно — может убить. Смерть — это не больно. Но если уж надумал умереть, то будь добр делать это тихо: сцепи зубы, отвернись к стенке, а других людей не тревожь. Умирай себе на здоровье. И о чувствах своих помалкивай, а то, чего доброго, молва пойдет. «У него жена раком болеет, а он за новой юбкой носится». Неправда это. Она брюки предпочитает, а в юбке он ее единожды видел, да и то внимательно не смотрел: а то слюна, струящаяся по подбородку, точно привлекла бы внимание. Он ее и разглядывал украдкой. Только украдкой. Так, пока никто не видит, даже она сама. Особенно, она сама. Наташа была правильной. Прилежной ученицей. Она слушалась учителей, была ответственной и уроки никогда не прогуливала. А Боков… Боков был из тех, кто в это время курил за гаражами. И куда это их привело? В одно пасмурное утро. Тучи тогда сгрудились на небе и налились, земле не хватало солнца, тепла и света; и темный предрассветный горизонт не добавлял радости наступающему дню. Боков проснулся с головной болью. «Башка раскалывается», — сказал бы, если не дикий спазм, сковывающий виски от одной мысли проворчать что-нибудь заплетающимся языком. Он тихонько стонет, когда на соседней стороне кровати, запутавшись в цветастом пододеяльнике, замечает блондинистую кудрявую прядь. Боков видел многое. Если кадры из его памяти оцифровать и распечатать, то показывать их можно только тем, кого нужно свести с ума. Боков привык. И к воспоминаниям, и к своей голове, и к чертовщине, творящейся там, но одного не просек. Что именно девушка, мирно спящая рядом, заставит все тело содрогнуться в спазме. Она не была уродливой, кожа была на месте, и вместо головы не было заячьей морды, но… Она была Наташей. И это, пожалуй, было хуже всего. Помирай себе тихо и никого не впутывай. Зубы сцепил и к стенке. Повторял же это правило сотню раз. Он смотрит на нее слишком долго. Изучает, как ее веки подрагивают во сне. Под кусочек пододеяльника, доставшийся ему, он даже глядеть боится. Знает, что там ничего не увидит. Обрывки воспоминаний вспышками всплывают в голове. Вот мрачная забегаловка. Вот сто грамм водки на завтрак. Вот сто на обед. А вот на ужин, потому что все еще ни хера не меняется. Дети дохнут как мухи, маньяк гуляет на свободе, упиваясь своей вседозволенностью, а им ничего не остается, кроме как друг друга жалеть. Козырев уходит первым. Извинившись, его корабль отчаливает в свою гавань: к жене и сыну. А им двоим, вольным странникам, мало что остается, кроме как бороздить морскую гладь в попытках найти ответ. Но то ли из-за количества выпитого, то ли пережитого, или и от того и другого вместе взятого, начинается шторм, и их суда сталкиваются сначала носами, потом губами, а потом и телами. Боков снимает первый попавшийся номер в отеле. Перед глазами идет рябь, когда он делает это, не отдавая себе отчет, насколько завтра он будет жалеть, потому что, ну. Это не правильно. Как минимум это неправильно. А как максимум — аморально. Так их учит начинающийся разваливаться союз, так считает уже свихнувшийся на ней Боков. Базовые настройки летят к чертям. В какой-то момент, когда она закатывает глаза, находясь в его объятиях, ему кажется, что больно уже не будет. Ему кажется, что оторви ему руку — он ничего не почувствует, кроме как свалившегося на его голову счастья. И… Как же он ошибался. Сейчас — больно. Возможно, если у Маруськи остался Морфий, он бы воспользовался им, потому что дело не в голове. Она, конечно, тоже болит паскудно, но проблема в другом. Он должен уйти. Прямо сейчас, пока Наташа еще не проснулась. Собрать свои вещи, разбросанные по комнате, напялить носки, затянуться ремнем и уйти. Переступить через это. Переступить через себя, как через очередное дерьмо, встретившееся на пути. Ее грудь мирно вздымается под одеялом. Интересно, она тоже чувствует это? Состояние, когда ты еще жив, но уже не… Ничего не решаешь, не контролируешь. Отвернулся к стенке и ждешь положенного конца. Полумертвой она точно не выглядит. На ее щеках румянец, пухлые после поцелуев губы призывно блестят и манят к себе магнитом, и стоит сглотнуть вмиг густеющую слюну, чтобы не сделать это. Чтобы не поцеловать ее напоследок, в последний раз. Какая разница? Она же все равно ничего не почувствует и не вспомнит. А если у нее когда-то и возникнут к нему вопросы, всегда будет можно грубо схватить ее за локоть, потянув на себя. — Ничего не было, ясно? — почти грубо. И досмотреть до конца, покадрово, как она задыхается от его наглости, лживости и лицемерия. Гнев на ее лице выглядит красиво. Как и сон, в котором она потягивается и… Открывает глаза. — Евгений… Бывают события, после которых можно отбросить такие фамильярности, как отчество. И совместная ночь точно из их числа. Ее голубые глаза расширяются. Да, дорогая, я тоже в ужасе. — Не смотри на меня так, дыру выжжешь, — бросает он ей в лицо и садится на кровати, отвернувшись. Изнутри поднимается гнев. Гнев, как горящая спичка, стоит только чиркнуть и вот он уже, здесь. Он же не один в этом виноват, верно? Она тоже допустила происходящее, пошла у него на поводу. И где ее хваленая спесь? Необъятное чувство справедливости? Где ее правильность? Видимо, там же, где и ее белье: далеко под кроватью, лежит закинутое и растоптанное его кожаными туфлями. — Представим, что нам все это приснилось, — с барского плеча разрешает он, делая вид, что до безумия занят поисками носков. Смотреть на нее стыдно. Смотреть на нее — больно. И поздно делать вид, что он не знал, что так будет. Вспороть себе руку и с удивлением кричать: «О боже мой, кровь!» — как минимум — глупо. Кровать сбоку от него разрывно трещит, проходясь по барабанным перепонкам сотней розг, но до того, как он успевает возмутиться этим фактом, повернуться, сделать хоть что-то его, как минимум, не обвиняющее, а как максимум, оправдывающее, чувствует, как поперек груди его обхватывают тонкие ручонки и с непомерной для них силой тянут на себя. — Представим, — ее голос звучит решительно и очень-очень храбро. Наверное, такому учили в школе, когда он курил за гаражами, — что ты нашел в себе силы признаться. — Шо ты такое говоришь, Наташа? — Не сдается он даже когда оказывается поперек ее груди, а она прижимается всем телом и — лучше не думать — полностью обнаженным. Он глядит в потолок и последнее, что его волнует, что побелка с потолка осыпалась и не сегодня завтра на них упадет штукатурка. Но смотрит на это он так внимательно, будто бы на этом мир зиждется. — Что ты найдешь в себе силы признаться, что это все, — она целует его куда-то за ухом, что пулеметной очередью выбивает из груди весь воздух и заставляет сердце выбивать сто тысяч ударов в минуту, — это все не ошибка, а результат наших собственных желаний, — слово «наших» она выделяет особенно, чтобы, как он и мечтал, не снимала с себя ответственности. Он бы гордился ей, если бы оставался начальником, но она закидывает на него бедро, вынуждая развернуться и, оказавшись сверху, смотрит на него хищно. На такую ситуацию его полномочия не распространяются. Он умирает. На самом деле это выглядит и чувствуется так. Стыд и слабость, и угода своему низменному желанию создают небывалый по послевкусию яд, выжить после которого невозможно. — А как же моя жена? Марина, — произносит он то, что, возможно, последним застрянет на его губах. — Ты ее не любишь, — отмахивается, как от назойливой мухи, наездница его бедер. Она даже не думает, ответ находится так быстро, словно она ловит его из воздуха. Ах нет. Она же, наверняка, готовилась. — Ты просто чувствуешь себя обязанным — вот и всё. Можно было поспорить. Можно было не согласиться. Можно было найти сто тысяч миллионов причин для этого. Но Наташа целует, прогнувшись в спине. И — о Боже — как же она права. От ее легких прикосновений кровь сумасшедше несется по венам-трубам, и располосованная рука почти не болит, словно в ее губах тот самый Морфий, о котором он грезил пару минут назад. Она целует его — сама — первая, то ли принимая его проигрыш, то ли празднуя свой триумф. Поцелуй мимолетен, как прикосновения крыла бабочки. И после прикосновения ее губ в нем не остается горечи. Боков снова живет. Смотрит на нее осоловело-пьяно и тянет на себя, окольцовывая в объятиях. — Наркомана. Из меня. Сделаешь. — с паузами говорит он, впечатываясь в ее рот своим, и пытаясь урвать еще положенной ему дозы. Какие-то вещи должны быть вшиты в базовые настройки. Не хватайся за провода, не ныряй в прорубь, не прыгай под машины. А также не лги, не воруй, не прелюбодействуй. Пытайся сохранить себе жизнь всеми возможными путями. Оставайся в рассудке и добром здравии. Будь тверд, спокоен, непоколебим. Не бойся. Береги себя изо всех сил. В общем и целом организм должен знать: тебе похер. И когда штукатурка мелкими кусочками срывается вниз, а кровать ходит ходуном, то зависимость становится не самой большой проблемой.