Студент Московского университета Сергей Александрович ШЛИХТЕР Родился 31 декабря 1894 г. Ранен в бою под Барановичами 20 июня 1916 гв Скончался 25 июня 1916 г.
— Ну вот, а ты страдал! — Шуточно толкнул я в бок Мишку. — Есть! — Одно единственное… — недовольно ворчал мой друг. — Ну и что? Одно нашли, и ещё найдём! — Ну нашли… могила Шлихтера какого-то…. «Опять немец!» — звякнул в моей голове непрошенный колокольчик. Кругом они у нас жили тут, что ли? А когда перестали жить? — Слушай, а могила-то фальшивая! — вдруг сказал я. — Почему? — Мишка осмотрел на меня во все глаза. — А надписи нашей азбукой сделаны! На настоящем памятнике шестнадцатого года было бы старой азбукой написано: с ятями и ерами. — Праада… — Мишка смотрел как на чудо. — Может, надгробие потом сделали? — Может… но тогда насколько точно передали старую надписи? — А почему не точно-то? — Ну а зачем убирать старую было? Вон на Ваганьковском с ятями и твёрдыми знаками надписи, и ничего. Никто их не убирает. — А больше тут искать нечего! — раздался сзади чуть насмешливый голос. Мы оглянулись. Прямо за нами стоял пожилой человек в очках и зимнем пальто. Он выгуливал дога на поводке, и тот, укутанный в шерстяную одежду, не очень доброжелательно смотрел на нас. — Как нечего? — не удержался Мишка. — А так. Больше тут ничего не сохранилось. Только надгробие Шлихтера, — пояснил он. Мы посмотрели на него, словно умоляя рассказать. — Интересуетесь? — усмехнулся он. — Шлихтер был студентом, добровольно пошёл на фронт. Умер от ран под Барановичами. Так как родители были революционеры и евреи, он оказался в чести у новой власти. В семнадцатом году даже его дневники отдельной книгой издали. — Еврей? — спросил я, уже искренне удивившись, что не немец. — Самый настоящий, — ответил дед. — Мать Евгения Самойловна. Да и немцев бы могилу не сохранили, — понизил он голос. — Повезло… — пробормотал Мишка. — А почему написано нашей, а не царской азбукой? — спросил я. — Ишь ты…. Царской…. просек! — прищурился дед. — Этот памятник в начале двадцатых установил сам скульптор Меркулов! Когда сносили кладбище, отец не дал, Александр Григорьевич. В Совнарком писал! — Ого… А дальше с ним что стало? «Мраморный» дог наконец гавкнул на нас, словно был чем-то недоволен. Впрочем, может, ему просто погулять хотелось. — Да ничего. Лет восемь назад опять хотели снести, да не дали… — сказал дед, — Больше тут смотреть нечего. Дог снова гавкнул и потянул хозяина. — Пошли, Дунай, пошли, — сказал дед ласково, потрепав любимца за холку. — До свидания! — крикнули мы. — Вот же противные собаки, — шепнул Мишка. — Не люблю догов…. — пробормотал он. Я, однако, догнал прохожего, хотя дог рыкнул на меня. — Погодите…. — спросил я. — Неужто нечего посмотреть тут совсем? — не понимал я. — Стариной интересуешься? — усмехнулся дед. — Тут недалеко было кладбище Арбатец дореволюционное, показал он. — Там военных хорнонилп с Крымской, Турецкой и Японской. Только там тоже одно надгробие всего сохранилось. — Одно? — Это весной лучше посмотреть, когда сирень зацветёт, — улыбнулся старик и вдруг сказал, — до хорошей жизни, вьюнок, дойти можно только, если никто в тебе сапиенса не заподозрит! Я ничего не понял и смотрел как ошарашенный. Сапиенс… это что-то из первобытной истории. Хомо Сапиенс — человек разумный, учили мы. Если никто разумного не заподозрит? Интересно. — Ну что, пошли? — вывел меня из оцепенения Мишка. Он был прав: солнце уже садилось, и короткий зимний день подходил к концу. Мы нырнули в арку и пошли наверх немного иной дорогой к метро. Мы шли под аркой, а я все размышлял над тем, что совсем недавно ходили здесь обычные люди, молодые военные и гимназисты, как мы, и думали прожить счастливую жизнь. А вот не осталось от них ничего, даже надгробий, словно жили в каком-то Древнем Египте. Хотя от Египта-то как раз остались. От римлян могил не осталось или от фраков каких. Один Шлихтер остался, да и то неизвестно, что там на самом деле было написано и его ли это камень. «Вот она, та Россия, — подумал я. — Вроде недавно была, а ничего толком нет. Одно надгробье, и то, то ои подлинное, то ли нет». — Гляди, сквер Чапаева, — вдруг дёрнул меня Мишка. Ему, похоже, были мало интересны мои размышления. Да и мое нынешнее общество его, наверное, удивляло или тяготило. Я обернулся. В самом деле здесь совсем рядом был сквер Чапаева. Я вспомнил, как уже много лет назад, мы с Мишкой играли в красных и белых солдатиков. Весело тогда было! — Слушай, — вдруг сказал я, — а кого ты ещё из полководцев Гражданской знаешь? — Ммммм… — опешил мой друг. — Ну Буденного, конечно…. — Уверенно сказал он. — Ворошилова. — Фрунзе, — добавил я. — Маловато как-то, не находишь? Между домов уже был залит небольшой каток, и мальчишки, под свет загоравшихся фонарей, уже начинали скользить по нему. Мишка с легкой завистью посмотрел на них — Да ладно, маловато, — покачал он головой. — Четверо, не так и мало! — А армий много было. — Я продолжал задумчиво смотреть на заснеженные деревья. — Ещё Пархоменко был! Помнишь, фильм про него? — Нет, — махнул головой Мишка, — не помню. «Чапаева» помню, а про Пархоменко нет. — Зря, хороший фильм. Там он с Махно воевал. И с немцами под Харьковом. — С немцами? — Ну да…. Немцы до Харькова дошли точно тогда. Я вот только не пойму… эта та война, что в четырнадцатом году началась, и уже другая? — Не знаю… — Мишка махнул головой. — А зачем тебе это все? — Понимаешь…. Ехали мы с родителями с моря через город Харьков. — Да мы тоже через него ехали, — подтвердил мой друг. — Вот. И зашли в исторический музей. А там полно плакатов четырнадцатого года. И все хорошо, наши немцев на них бьют и гонят, бьют и гонят. Только вот что потом случилось, раз немцы в Харьков вошли? Где мы так проиграли? В какой такой битве? — Черт знает. Не думал. — Вот и я не знаю. Я только сейчас понял, что объявили станцию Аэропорт. Мишка вдруг сказал мне, что хочет завтра на хоккей пойти, а мне как-то не хотелось. Я поймал себя на странной мысли, что никогда не встречал семьи, где дома бы лежали плакаты или фотографии Империалистической войны. Словно допотопные времена какие-то, хотя было это всего навсего полвека назад. Ещё не старики люди, родившиеся тогда. Интересно было бы посмотреть на квартиру, где лежат плакаты Первой мировой или кружки-подарки времён Ходынки. Странно, что ничего этого ни в одной семье нет.***
Этот вопрос я задал себе снова вечером, когда читал Гиляровского. Родился он сам собой, только немного по-другому. Прочитал я одну фразу:Двое суток я прожил у милых казаков. Старик, участник турецкой кампании на Балканах, после серьезной раны безвыходно поселился на хуторе и хозяйствовал. Его дом был полная чаша, а жена, красавица с седыми кудрями, положительно закормила меня. Такого каймака я никогда и нигде не ел!
«Вот интересно, — думал я, — почему никто у нас в классе не говорит, что его дед или прадед участвовал в той Турецкой войне 1877 года? Не так уж давно это и было. Ста лет еще нет! Вполне могут помнить дома предка, участвововашего в ней. Чем не ветеран в семье? И у нас говорят о ней не плохо, как об освобождении братьев-славян, и болагры чтят ее. А попробуй у кого что узнай — тишина. А потом — стоп. Не снится ли мне?«Я фотографировал группы семьи — вся семья только трое: отец, мать и холостой Саня, — потом снял калмыка, а потом… Вот я о чем жалел, когда выехал на холеру, — забыл у них свой кодак, засунув его в книги, и получил его почтой в Москву вместе с чудным окороком и гусиными копчеными полотками».
Не в Москве, а на Дону фотографии делали! Отчего же ни у кого дома нет ни одной фотографии предка, воевавшего на Турецкой войне? Опять же — не времена Иоанна Грозного, чтобы все фотографии разом потерялись. И не стыдно показать. Но почему-то ни у кого я таких фотографий никогда не видел. В музеях лежат. А дома, извните, не было и нет. Словно мы никто тут и не жили. Словно пришельцы какие. Вот оно! Меньше ста лет назад текла себе в Москве другая жизнь, другие люди жили, и много людей, и все с нами никак вообще не связаны. Вот жили люди, потом исчезли, и мы появились. То есть вроде как нет, мы живем, но только ни вещей их не видели, ни самих тех людей не знаем. Мы для них словно пришли из ниоткуда, а они словно ушли в никуда.