***
— Уходим, — непререкаемым тоном сказал Вернер, пусть гордый барон взором молил его подождать хоть до конца схватки белоснежно-зелёного "фоккера" с канадцем. — Не для того моя птичка чуть не угробилась тут на радость вражьей пехтуре, чтобы врачу достался твой хладный труп! — и дал газ, осторожно двигая ногой: боялся повредить другу. — А то и оба трупа сразу, только не врачу уже, а австралийским ублюдкам! — и зло кивнул на убегающие назад чужие позиции, на холмы Морланкура, где смерть — горькая, нежданная (как и всегда в бою, увы!), обидная смерть с земли — едва не унесла величайшего из асов мира. И где он, Фосс, осмелился дать костлявой в ухо, вырвал добычу у неё из лап и ушёл невредимым. Благодарный Герингу за помощь, он не имел ни права, ни просто возможности попробовать героически-глупо свести её к нулю: в тесной кабине "фоккера" много не навоюешь, когда шевелить и руками, и ногами тебе невольно мешает тяжелораненный товарищ. Манфред с усталым, тихим вздохом уронил голову и обмяк. Вернер в испуге дёрнулся было к нему — но только зубы стиснул до скрипа и яростно, порывисто, с тугой упрямой силой нажал на газ ещё, ещё и ещё. Будто двигатель, и без того работавший на максимуме, мог приложить не замеченную ранее чуточку мощи и быстрее помчать к госпиталю серебристо-голубой триплан с такой смешной — усатой, устрашающе большеротой (в полёте из-за вращения винта), бровасто-глазастой — физиономией на оливковом капоте. Тёмная кровь пропитывала импровизированную повязку на боках Рихтгофена, пятная словно вином белую ткань шарфов. Не артерии — и то хорошо, и то хорошо, убеждал себя Фосс. Его самого друг до госпиталя дотащил, когда в прошлом году, двадцать третьего сентября, в грудь пулю словить довелось — и он друга дотащит. А то, что сам был ранен в лёгкое, причём прямо, а не в живот справа наискосок, и крови потому гораздо меньше вытекло — это неважно. Не стоит про такое думать, у Манфреда рана ничуть не опаснее. Он, Вернер, смог выжить (сознание в полёте от кровопотери не терял, но это всё мелочи! это мелочи!) — выживет и Манфред. Страшно… Как же страшно… От тяжести тела Рихтгофена у Фосса затекли ноги. Под крыльями голубого триплана проплывали — стремительно проносились! — квадраты полей, уходящие за горизонт ряды изгибающихся траншей, большой лес, только оперяющийся нежным пухом листвы, не видной ещё с воздуха. Да и не до листвы Вернеру было. Метр за метром, десятки, сотни. Всё меньше километров. Ближе, ближе… Быстрее! Быстрее! Быстрее! Он нажимал на газ ещё и ещё, словно шпорил измученного коня, который хоть и живое существо, и вовсе не раб, а товарищ и друг, но всё-таки должен через боль добежать вовремя, даже когда сил нести всадника уже не остаётся. "Только бы не мёртвым, только бы не мёртвым… Кровь натекает… Господи, он же успел спасти меня: и перевязал, и довёз! И я его перевязал — хорошо, туго! Он не имеет никакого права умирать, когда я уже тащу его домой! Слышишь ты, слышишь, Манфред?! Ах, да быстрее, быстрее… Манфред, ты ведь точно так же боялся не успеть, когда ясным, красивым вечером сентября вёз к нашим меня? Уверил, что я до госпиталя доживу, а сам боялся, теперь-то знаю… Мне было больно, из-за этой дыры в лёгком я кашлял и пытался казаться веселее — а ты улыбался, как старший брат и, может быть, действительно верил, что моя рана не смертельна. И всё равно где-то очень глубоко боялся, что я не в пути, так в палате ослабну, задохнусь наконец и умру… А у меня, Манфред, чёртова ты свинья, даже уверенности нет, что ты до сих пор жив! Манфред! Нельзя же так! Да быстрее же, только быстрее…" Фосс чувствовал, что в глазах у него печёт и по щекам текут горячие слёзы. Попеременно он то молился, то почти с ненавистью ругал друга, то просил и подгонял, будто живую, широкококрылую машину. Какая-то насмешливая, злобная сила так и тянула разрыдаться от отчаяния и страха, от количества крови, от того, что Манфреду, быть может, уже не в силах помочь никто, что этот тяжёлый обморок утянет раненого, как душная промокшая парусина, в смерть. И одно для них обоих будет слабое, жалкое утешение: умрёт Красный Барон не сбитым, не на земле — в воздухе, где так долго и грозно царил. — С небес — в небеса, путь известен и прям… — прошептал Вернер слова, сами собой сложившиеся в как будто стихотворную строчку. — С небес — в не-бе-са… Рихтгофен застонал, не приходя в сознание. Его тело напряглось, и Вернер в испуге наклонился к нему, чудом не стукнувшись о приборную панель: решил, что это последнее усилие не желающих навеки расслабляться мышц. Но Манфред боролся лишь с обмороком, не со смертью, и наконец открыл глаза. Мгновение смотрел удивлённо, не понимая, что же случилось такого, что друг столь испуганно вглядывается в него. Затем на лице мелькнула, да так и осталась мучительной гримасой тоска: вспомнил барон, что враз лишился и сил, и знаменитого по обе стороны фронта самолёта, и только беспримерная, безумная, самоубийственная отвага младшего товарища не дала в плен попасть. В плен! — Господи… Господи, Вернер, от какого позора ты меня спас… — Ты меня повышаешь в чине, я пока только ангел, — улыбнулся Фосс на его шёпот и снова с силой вдавил газ, но уже не от отчаяния, а от могучей надежды. Оставаться в сознании порой значит отвоёвывать себе жизнь. — Не богохульствуй, — даже в таком разбитом положении Манфреду удалось вложить в укор достаточную долю суровости. — Слушаюсь, герр риттмайстер! — сидя вытянулся в кабине юный обер-лейтенант. — О, мы уже прибыли! Он зашёл на посадку так осторожно, как будто триплан был из тончайшего фарфора. Мягко потянул за тормоз. К остановившейся машине торопливо шёл Лотар фон Рихтгофен. — Вернер, что случилось? Ты ранен? — с беспокойством спросил он, из-за высокого бортика кабины ещё не видя старшего брата. — Не я. Манфред. Сбили. Я его вытащил из самолёта и вот привёз. Помоги мне его опустить на землю, Лотар, и несём быстрее: я перевязал, но рана опасная: в правый бок, живот прострелен… Через десять минут хода до госпиталя и три часа операции Лотар, задравший рукав до плеча при первых словах доктора о необходимости переливания крови, сидел у изголовья брата, от тревоги бледный едва ли не больше его, и слушал нехитрую повесть Фосса о драме на холмах Морланкур.***
…Три минуты уже прошли, а воз и ныне там. Опытен канадец, ни разу ещё в прицел не попал, а Герингу самолёт от носа до хвоста исцарапал. Герман уже весь извертелся как акробат на трапеции и, что греха таить, от мыслей о победе начал переходить к мыслям о том, выдастся ли вообще момент дать тягу. Ни быстро, ни с достоинством, ни стратегически отступить не получалось, поздно: противник как-то понял перемену настроения молодого баварца и собирался отпустить его не иначе чем в свободный полёт на тот свет. Геринг почувствовал, что ему становится неуютно. Очередь свистнула, вспорола кожанку и китель, оцарапала левое плечо. Герман за порванную одежду возмутился и с новыми силами пошёл на боевой разворот. Не удалось поймать в прицел, конечно, кто бы сомневался. Наудачу выстрелил с отчаяния — промах, разумеется. Похоронно щёлкнули затворы опустевших пулемётов. И тут он увидел, как в поединок вмешивается на своём сапфирово-синем триплане лейтенант Вольфрам фон Рихтгофен, в полку просто "Ульф". Почти новичок, которому — Геринг, как и все остальные, слышал на инструктаже перед полётом — старший кузен строго-настрого велел не лезть в эпицентр боя. А Ульф взял и влез, чтобы помочь ему, Герману. И как-то сразу подумалось, что если кузен Красного Барона сейчас погибнет, а он, обер-лейтенант Герман Геринг, останется жив, то лучше на базу и вовсе не возвращаться… Бело-зелёный триплан выждал момент и, взревев мотором, вломился в круг, который описывали друг за другом Вольфрам и канадец. Враг, проходя слишком близко, увернуться не успел. Баварец ударил шасси по его верхнему крылу, круша фанеру, и, зацепившись за какую-то конструкцию, сам вместе с противником кувырком полетел вниз. Через три секунды панического страха Геринг почувствовал, что вновь свободен, и управление машиной удалось вернуть. Но вдруг что-то затрещало: правое верхнее крыло, видимо задетое одной из очередей в бою, надломилось. Это был точно конец: с пробитым топливным баком ещё полетаешь, без крыла — могила. Гибнуть в обломках было неохота; Герман, пока ситуация не вышла из-под контроля, неловко приземлился. Выбрался. И, смутно вспомнив, что хранил последнюю пулю для себя — а уже подбегали разъярённые солдаты противника из дальних окопов — безотчётно ринулся к канадцу, который с трудом смог вылезти из разбитого самолёта (по случайности находившегося рядом с местом посадки белого "фоккера"), и со всей ненавистью к врагам Германии, с ненавистью умирающего выстрелил в чужое молодое лицо. Если самому так и так погибать, не лучше ли потратить последний заряд на того, кто иначе сядет в новый самолёт и, судя по мастерству, убьёт не одного ещё, не двух твоих товарищей? Хоть пользу фатерланду на прощанье принесёшь… Австралийские пехотинцы завопили. Геринг резко развернулся к ним и набычился. Те замерли невольно, притихли. "Ну, жрите, гиены! — подумал Герман, поустойчивее расставив ноги. Левой рукой он стиснул дуло разряженного "парабеллума" (будет как кастет или дубинка, хотя очень вряд ли враги дадут перейти в рукопашный бой) — правой, чуть отведя назад, держал за лезвие широкий нож с тяжёлой, словно специально созданной для метания рукоятью. — Я сдохну, а этого прикончил и ваших пострелял порядком. Берите, берите же кайзеровского лётчика, ублюдки! Ну, что не подходите?" Было страшно. Очень. Но руки не дрожали. Геринг чувствовал: как только австралийцы отомрут — разорвут на куски, и повезёт, если с использованием ножей. Сердце как будто заледенело. Он ждал. Метнуть нож, конечно, не удастся — расстреляют с безопасного расстояния. Но даже в пламени дракона с неуязвимой чешуёй рыцарям, наверное, умирать было чуточку легче, когда у них в руках оставался хоть вовсе несерьёзный кинжал. Австралийцы наконец начали переглядываться, делать движения, смахивающие на попытку вскинуть винтовки — но как-то настороженно, пока несмело. Герман уже заскучал. Чего они ждут? На этот-то раз, когда немец не Красный Барон и никто не спешит приземляться на помощь — чего? Или Фосс в одиночку за весь бедовый "Летающий цирк" сегодня зрителей потешил — до сих пор всё отойти не могут? Как выяснилось в следующую секунду, насчёт отсутствия подмоги Геринг пессимистично ошибся. Стремительно нарастающий, давящий на уши с такого близкого расстояния, взрыкнул над головой рокот мотора. Враг мигом отмер, в небо яростно взметнулись десятки стволов. Но им словно кто-то вдруг перехватил глотки: пальба медлила. Лейтенант проследил за взглядами австралийских солдат — и увидел с невольной дрожью, как сапфирово-синий триплан Вольфрама практически сразу из пике круто заходит на посадку метрах в ста от места падения геринговой машины. Да что это такое?! Чем думает мальчишка?! Летающий цирк, чёрт возьми! Два снаряда в одну воронку не падают: здесь и сейчас безумный подвиг Фосса не повторишь, враг же уже очухался — и озлился с неудачи, как голодная стая жюль-верновских красных пампасских волков! Сцапают дурня или изрешетят прямо сейчас, всадят все магазины в медный лоб! Улетай, идиот, ни к чему двоим подыхать, меня одного хватит, если судьба! Австралийцы прицелились — и, не спустив курков, вытаращились на нового визитёра с тихими возгласами изумления. Герман очнулся от мыслей, глянул… Да, Вольфрам вёл себя как-то странно! Не сел и не перешёл на шасси, а приближался на "максимально бреющем" (кажется, родилось название нового вида полётов) в ювелирно-математически выверенных двух дюймах над землёй, едва не чиркая массивными колёсами по пробивающейся траве. Как он удерживал тяжеленного крылатого скакуна в этом будто бы позёрском, трюкаческом положении, упорно не поддаваясь искушению подняться хоть немного или сесть наконец — Герман не знал. Но ему захотелось то ли заругаться, то ли расхохотаться, когда Ульф, находящийся уже лишь в сорока метрах спереди-справа, левой рукой отпустил управление и суматошно замахал, раздирая горло и лёгкие в крике: — На крыло-о-о! На крыло-о-о!! Его вопль, напоминая пронзительный визг дерущейся пантеры, сбивался на "А-а-а!", отчего крик получался какой-то совсем уж дикий: "На крыло-о-а-а-а!!" "Мать твою. Летающий цирк…" — подумал молодой баварец, когда понял. А метров до "фоккера" оставалось не более тридцати, да ещё вправо — с десяток… Мгновение он стоял, понимая, что сделать это практически невозможно. А затем отмер. Без крика, чтобы не сбить дыхание, не выпустить с воздухом из сердца отвагу, швырнул во врагов нож и пистолет, придав себе своеобразное ускорение, и легко-длинным кошачьим прыжком ринулся прямо на самолёт Вольфрама. Это было всё равно что пытаться вскочить на летящий полным ходом встречный курьерский, но Геринг сейчас не думал ни о чём. Сосредоточился, не чувствуя, как замирает сердце от вида накатывающей машины, и пружинисто бежал. — Он сумасшедший, что ли? — Самоубийца… — Его размажет. — Ой, что сейчас будет… — громче, чем следовало, испуганно-любопытным тоном зрителя на гладиаторских играх пропищал какой-то юнец. "Цирк будет, чёрт подери", — зло пообещал Герман, услышав последнюю оптимистичную фразу. Он злился и на себя, и на ситуацию, и это заставляло кровь как будто пузыриться шипящими толчками. В ладонь ему мчалась круглая деревянная перемычка между концами крыльев. По коленям готовилось ударить нижнее крыло. По лбу — среднее. Вскочить на нижнее, только бы встать твёрдо на нижнее и держаться за перемычку, а там уж ничто не снесёт… Три метра! Два! Один! Ну, матерь божья, выручай… Он оттолкнулся от земли, как только его пальцы коснулись прохладной перемычки, и даже не вскочил, а взлетел на среднее левое крыло, вспрыгнув опорной правой ногой на нижнее и от разбушевавшегося адреналина подтянувшись на руках так молниеносно-легко, что сам не заметил, как уже лежал грудью и животом поперёк прохладной гладкой синей поверхности. Сила инерции чуть не скинула его носом вперёд — но Геринг уцепился крепко и даже ухитрился, аккуратно елозя, устроиться для баланса вдоль крыла, так что ноги (а немало грязи и глины с поля перекочевало на его сапоги) теперь упирались в чистый фюзеляж чуть не перед лицом у Вольфрама. Мысленно извинившись, Герман замер, теперь цепляясь за благословенную перемычку обеими руками — и чувствовал, как в горле встаёт комок страха и восторга и мышцы живота каменеют, когда триплан тяжело, гудя мотором от напряжения при удержании равновесия, начал медленно набирать высоту. Один миг слабости в руках Ульфа — и самолёт перевернётся, и смерть обоим… Один прогиб — и ты погиб. Подхват Геринга на крыло видели все находившиеся на поле солдаты противника, брызнувшие в разные стороны ничком, чтобы не попасть под случайный удар — и понятно, с каким любопытством, вновь невольно забыв о вражде, они ждали, что будет в финале этого второго за пятнадцать минут беспримерного трюка! Хлеба и зрелищ, чёрт подери… Летающий цирк оправдывал своё имя сполна: Вольфрам смог не рухнуть и тоже, как отчаянный Фосс, успел подняться достаточно высоко, прежде чем проклятые австралийцы спохватились и заколотили по движущейся мишени изо всех стволов (ладно хоть после герингова гуляния людей в окопах стало поменьше). Одна-единственная непромазавшая малокалиберная пуля, словно в отместку за устроенную в окопах бойню, клюнула баварца в мякоть предплечья, пробив среднее крыло. Ну, могла и куда посерьёзнее попасть, подумал Герман. Например, в двигатель или топливный бак. Или, не приведи господи, в Вольфрама. Но последний, судя по тому, что обернулся и показал горе-стрелкам язык, был совершенно точно цел. Мотор, рокотавший без перебоев и кашля, также на здоровье не жаловался. Ульф, выпрямившись и застыв в кресле с сосредоточенно-бесстрастным, ничего не выражающим лицом, был бледен от напряжения. Корпус и крылья синего триплана мелко и часто подрагивали, как дрожали натянутыми струнами руки пилота. Геринг не шевелился и даже почти не дышал: признаться, он вообще дивился, что крылья "фоккера", ломающиеся порой на испытаниях чуть не от порыва ветра, держат тяжесть человеческого тела! Но даже в мыслях он дивился очень тихо: мало ли, дойдёт до кого на небе или в аду — мигом решат, что да, и вправду обер-лейтенант Герман Вильгельм Геринг какой-то уж слишком везучий… Так что всё идёт как надо, всем доволен, ничего необычного. Думать только о том, как же это забавно: лететь зайцем на крыле! А что, у него действительно иногда возникали такие хулиганские, детские мечты… Англо-канадцы и свои уже мирно направлялись восвояси. Обе группы потрёпаны, но кроме тех самолётов, что уже были сбиты, иных потерь у противника Геринг не заметил. А свои, слава небесам, все живы, удаляются тремя двойками в ряд. И как будто парни совсем новые: не видно среди них знакомой пары друзей, неразлучной в бою со дня возвращения Фосса в строй, не видно алого и серебристо-голубого трипланов. Первый сбит — второй на всех парусах спешит домой, чтобы довезти друга или хотя бы его тело. Белоснежный тоже уже не поднимется на сломанных шасси — а его всадник, который был готов на всё, кроме тарана, пассажирствует после этого тарана на крыле сапфировой машины, чей пилот явно обладает скрытой силищей Портоса. Самолёт тысячу один раз перевернуться к чертям мог! Не шутка, когда у тебя на одном крыле — семь десятков килограммов, а на другом — нуль! А у Вольфрама руки словно железные, держат и держат управление, будто усталости нет в них совсем. Ох, хоть бы кто-нибудь по возвращении наорал за брошенный табельный пистолет и потерянный самолёт… Хоть бы риттмайстер оказался не настолько опасно ранен и выговор сделал, пусть тихо, но поругал бы… А то ощущение такое тягучее, полусон-полуреальность, даже не понимаешь, давит это на тебя или нет… Выйти из этого состояния поможет нагоняй. Впрочем, это же виноваты только "похмелье" после адреналинового выброса и рана: в руку, вроде несерьёзно, а крови на крыло натекло, и сейчас её ветер сдувает…***
— Дураки. Все трое, — медленным и слабым шёпотом вынес вердикт Красный Барон, матовой бледности которого позавидовала бы обиженная Смерть. Крылатый гусар Фосс попытался скрыть улыбку. Дождавшиеся конца операции и сменившие Лотара на посту сиделки Вольфрам, единогласно прозванный в полку "Ульф-Портос", и Геринг, гордо принявший от него в честь тарана шутливо-грозное прозвище "Летающий Вепрь", вытянулись перед койкой Манфреда и браво рявкнули: — Так точно, герр риттмайстер! — Подчинённый перед лицом начальствующим должен иметь вид лихой и придурковатый, дабы начальство своим разумением не смущать, — процитировал Петра Великого самый юный из четвёрки, Вернер, и тут же получил локтями в бока от Ульфа и Германа и просьбу Манфреда наклониться пониже, дабы он, Манфред, мог дать ему, Вернеру, хороший щелчок по лбу. Фосс притворился, что не слышит, и так мастерски выполнил указание русского царя-реформатора, что Рихтгофен-младший и Геринг прыснули, а Рихтгофен-старший с большим трудом удержался от не рекомендованного доктором хохота. — И то правда, главный дурак среди вас я, — признал Красный Барон. — Полез прямо под пули, а вы по цепочке спасать ломанулись… Армия на таких, как вы, держится.