Солнышко мое

      На ней, как всегда, заправленная в брюки блузка. И тонкая осиная талия. Этих блузок целый вагон, она меняет их как перчатки. И это бесит. И прическа ее эта, как у распутной девки: пушистая-пушистая, местами кудрявая, а местами невыносимая вовсе. Улыбается счастливо, стоит, подбоченившись. И улыбка ее эта гадостная до жути: с чувством собственного превосходства. Будто маньяка этого сраного она сама лично нашла, из-под земли достала, и никто больше руку к этому не приложил. Ее собственную руку очень откусить захотелось, когда она протянула к нему свою маленькую, изящную ладонь.       — Ну, до встречи, Евгений Афанасьевич.       Ему хотелось бы сказать «до встречи». На языке пекло «надеюсь, больше никогда не свидимся» и «судьба нас больше не пересечет», и много других гадостей, от которых она, как бывало по началу, плечи свои эти идеально очерченные расправит, голову вверх задерет и гордо удалится, звонко цокая каблуками: с глаз долой. Но из всего арсенала язвительных замечаний ни одно не срывается с губ, потому что она продолжает, как песня. Капает и капает на готовый взорваться мозг, будто мартовское солнце уже засветило — и капель, падающую с крыш, не остановить.       — Надеюсь, теперь-то вы поняли, что женщина следователь не безнадежна.       И ручку эту свою держит, намекая на то, что он обязан ее пожать, иначе не отстанет.       Смотрит на него изучающе, глазами своими небесно-голубыми выпрашивает: понял ли?       А он и сам не знает, что понял.       Знает лишь, как волосы ее пахнут, потому что наклонялась она к нему близко-близко, когда улики разглядывала. Знает, какие эти ее волосы на ощупь, потому что понятие личное пространство она игнорировала, зависая над его столом и нечаянно задевая пушистыми волосами его наклевывающуюся щетину. Есть еще много того, что он знает, но знать ему не положено: ни как представителю главной прокуратуры РСФСР, ни как человеку, ни как мужчине. Но он знает как ее бедра колышутся при походке, знает притягательность ее губ, и чертову тонкую талию — посланную ему как наказание за прошлые все грехи — знает тоже. И это не облегчает его задачу: ни как профессионала, ни как мужчины.       Он должен с ней попрощаться. Должен уколоть напоследок так больно, чтобы она никогда больше на него из-под опущенных длинных ресниц не заглядывалась, чтобы даже в сторону Ростова посмотреть боялась, а от воспоминаний лично о нем открещивалась. Он не посещал бы ее в снах, только в кошмарах.       Но он медлит. Стоит, засмотревшись на замершую напротив него фигуру. И все вокруг становится таким далеким, ненастоящим. И ветер, играющий высоко в кронах деревьев, и сами деревья, и расстилающаяся под их ногами трава — все вторично, избито и несущественно, важно лишь то, что она ждет.       Ждет его ответа, как приговора. Точно они на суде. И Боков видел много, но не знал никого, кто вытягивался струной, замирал и почти не дышал, ожидая удара злосчастного молотка. Оно и понятно: любой обвиняемый примерно знал свою судьбу. От него не скрывали статей, по которым его обвиняют; он общался с адвокатом; он готовился: даже к высшей мере. А здесь… Жаль, что отношения двух людей — не уголовный кодекс. Это гораздо сложнее. Нет прописанных заранее правил и инструкций тоже нет.       Все начиналось со взаимной ненависти. Его, помешанного на работе до мозга костей, искренне удивило, что делает женщина на такой должности. Да еще и женщина, которая до его приезда ровным счетом ничего не сделала, ожидая пресловутого утра. А как же по горячим следам? Он бы сам, на ее месте, весь лес носом перерыл бы, каждую ветку вспорол бы, но место преступления отыскал до того, как первый луч солнца окропил грешную землю. А она… В этом была между ними разница: он шел напролом, а она умела ждать. Вот и сейчас в его голове падают сотни метеоритов, а она ждет, когда буря утихнет.       Кажется, она все рационально продумала, и ей нужно лишь подтверждение. Как тогда, дальше, когда дело распутывалось, как им тогда казалось, а точнее запутывалось еще сильнее, как стало ясно со временем, она не шла на поводу у мимолетных эмоций, и пыталась мыслить благоразумно. Как с маленькими детьми, так же терпеливо она разговаривала и с ним. Только когда доставал чересчур сильно — убегала во тьму, звонко цокая каблуками — и как только она от них не уставала? И сейчас речь не о каблуках вовсе — но никогда не плакала.       А потом… Потом это стало естественным видеть ее рядом. Крутить головой в поисках знакомой блондинки, нарочито дурашливо ее цеплять, называя «солнышко мое». И в чем-то он не врал, хотя бы самому себе. Она действительно была солнышком. В этой веренице событий, окрашенных кровью, стоившей им больше десятка детских жизней было то, что не давало сойти с ума. Плавный изгиб ее бедер — вместо оторванной головы мальчика. Ее тонкая шея — вместо отрезанной мошонки второго. Ее миниатюрные щиколотки — вместо любого другого дерьма. И это было… пожалуй, сносно. Потому что останься он один посреди леса, все, что ему без нее осталось бы, это курить. И кричать. Много.       Будут другие дела. Будут другие напарники, и маньяки, конечно, тоже будут. Вон, пришла сегодняшняя сводка. Объявился новый головорез. Предпочитает женщин, уже три жертвы, явно один и тот же почерк. Не сегодня-завтра его отправят туда. После сокрушительного успеха их тройка прослыла чуть ли не лучшей поисковой бригадой страны. А он, как ее руководитель, был на особом счету для особых расследований. Так что было лишь делом времени, как скоро его дернут из насиженного в Ростове места. А будет ли он сопротивляться?       Почему-то вместо ее все еще ожидающей рукопожатия ладошки представляется лес: такой же сумрачный, как тот, где обнаружили первый труп. Там, в лесу, во всю работают оперативники. Вот судмедэксперт склонился над отрезанной частью тела, что-то колдует там своими кисточками, вот лейтенант тянет желтую ленту, огораживая место преступления, вот ведут собаку, которая со всей тщательностью нюхает промозглую землю. Только ее — нет. И становится так тоскливо, будто все солнце ушло из мира. Будто вся темнота слиплась вокруг и только и ждет момента напасть и — нападет. Спустя двадцать лет в органах — смерть не цепляет. А вот отсутствие Добровольской рядом, за его плечом — да.       Курить хочется невыносимо. Боков лезет в карман и достает сигарету, чиркает спичкой. Яркий огонек медленно тлеет. Наташа наконец-то опускает руку и вопросительно смотрит на то, как он с упоением затягивается, так и не попрощавшись с ней. Потому что?.. Как с ней вообще можно прощаться?       — Позволите? — спрашивает она чуть надломившимся голосом. Возможно, неслучившееся рукопожатие она восприняла камнем в свой огород, и это ее огорчило настолько, что она собирается плакать — впервые — при нем, или ей тоже уходить не хочется.       На этот вопрос он ответа не знает, но другой ответ ему хорошо известен: она просила другую сигарету. Уж точно не ту, к которой только что уже дважды коснулись его губы. И такой жест вполне может ее оскорбить, но когда его волновали женские чувства?       Он протягивает ей свою сигарету, готовый к тому, что она отшатнется. Но она снова его удивляет.       Умная девочка.       Она моментально перехватывает его выпад и подносит ко рту, а затем медленно, чтобы он видел каждый миллиметр ее накрашенного рта, подносит фильтр к губам и, почти ласково, его обхватывает. Делает глубокий вдох. Боков замирает. Завороженно смотрит на то, как она выпускает большое облако дыма и медленно выдыхает, безотрывно глядя ему в глаза. Сканируя своим взглядом. Как всегда и бывало, когда он очень-то зарывался. Но сейчас он, даже не обладая рентген-зрением, видит то, к чему это все идет. И не имея ни сил и, честно говоря, желания сопротивляться несущему их течению, говорит ей почти дружески, почти по-братски:       — Айда ловить потрошителя!       И выходит у него это так задорно, что она тепло улыбается, делая шаг к нему. Он даже не успевает точно заметить тот момент, как оказывается в ее объятиях. Только чувствует: дышать становится легче.