Слышишь меня?

– Таким образом, – перо скрипит по бумаге, – Слияние Миров было разорвано, Фалькония – уничтожена, а человек, которого называли Ястребом, канул во тьму. Мир в очередной раз изменился, а герои... Герои разбрелись по свету. Что же касается меня... "Что ты там бормочешь?" – перебивает ее ехидный голос, и Ширке вздрагивает, роняет перо на колени, пачкая передник. Трет усталые глаза. У нее давно вошло в привычку проговаривать собственные записи, чтобы собраться с мыслями, но то, что в эти мысли в любой момент может вмешаться кто-то еще, все еще кажется неожиданным и иногда неловким. "Ты молишься, что ли?" – С тобой любой помолится о терпении, – Ширке смотрит на кольцо на своем безымянном пальце. Простое колечко, свитое из срезанных когда-то волос, укрепленное с помощью древесного клея и волшебства. Оно не поломалось, не потерялось за эти годы. Самая странная и непонятная магия. – Как ты? Что-нибудь случилось? "Я просто хотел узнать, чем можно прополоскать зуб". – Давно болит? "Месяца два с перерывами. А так, что на стенку хочется влезть – второй день. Я даже подорожник в ухо засовывал – не помогает". – В ухо?! "Хрен знает почему, но у нас в деревне всегда так зубы лечили. Или чеснок к руке привязывали. У наших всегда болели зубы от паршивой воды и тухлой еды – короче, всегда. Ну же, Ширке, будь доброй волшебницей, посоветуй мне что-нибудь дельное. От здешнего травника толку мало, от его настоев только понос прошибает". – Исидро, – с укором говорит Ширке, берет другой лист и принимается скрипеть по нему пером. – Запоминай. Пойдешь к травнику и попросишь у него шалфей, календулу или душицу. Если боль не уменьшится, щеку раздует, то зуб придется удалять... Да, и вынь подорожник из уха! А ты где сейчас, в каком порту? – спохватывается она, вдруг подумав, что, возможно, там, куда его могло занести, названных ею трав никто и в глаза не видел. – Слышишь меня? Исидро? Голос в ее голове не отвечает, и Ширке трясет рукой, как будто это может помочь. Связь между ними всегда пропадает и возникает внезапно. Ширке не знает, зависит ли это от состояния кольца Исидро – как он только таскает его при себе все эти годы? Ширке не удивилась, сообщи ей кто-нибудь, что большую часть времени оно валялось в самых непотребных местах, и Зодд знает, почему до сих пор не потерялось, не вытерлось. Отчего из всех, чьи волосы были вплетены ею в "кольца связи", только у них двоих сохранилась хрупкая, но вполне реальная ниточка сообщения? "Выдрать я и без советов от всяких мудрил могу, – прорывается сквозь мили и неизвестность голос Исидро. – Но я верю в твои травки. Пока, Ширке. Не ску..." Ширке оглядывается по сторонам, зевает в ладонь: опять просидела над записями целую ночь, и сейчас, когда сквозь лесную крону в окно ее дома-дерева пробиваются первые робкие лучи и снаружи доносится птичий щебет, она ощущает себя сонной нахохленной совой. А ведь столько всего полезного могла бы днем переделать! "У меня будет еще много неспешных дней", – резонно возражает она себе и берет чернильницу, чтобы дописать: "Что же касается меня, то я просто вернулась домой". *** Когда Ширке возвращается туда, где во времена ее детства росли вековечные леса, ей хочется плакать. Опуститься коленями в грязь и тихо, с наслаждением, плакать, утешаясь тем, что здесь ее все равно никто не увидит. Черная граница сгоревшей земли начинается на опушке, точно злой колдовской огонь выжрал все, что ей дорого, облизал жадными языками лес до последней веточки, до последней шишки на земле – и затих, не приблизившись к холмам и людским селам. Пустошь с черными остовами сгоревших стволов смотрится дикой и необитаемой. Там, где стоял дом ведьмы, нет вообще ничего, только жирная, темно-серая зола. Она давно должна бы уже уйти в землю, думает Ширке, но, видимо, дух, хранивший это место, все еще бережет прах и пепел, которыми стали огромный дуб и тело наставницы. Ширке уходит на войну не по своей воле, но с друзьями, уходит девочкой, а возвращается будто вовсе без возраста, пережив за это время смерть Флоры, утрату близких людей и крах своей первой детской любви. – Разве я стала мудрее или могущественнее? – с упреком спрашивает Ширке у сгоревшего леса. Она опускается на колени, откладывает посох в сторону, зачерпывает золу и размазывает по ладоням. – Разве я сделала кого-нибудь по-настоящему счастливым? Что же мне делать с твоим наследием, Флора, с чего начать? "Ширке?!" Голос раздается как будто прямо у нее под шляпой. Ширке вздрагивает. Колени ее разъезжаются, и она садится, безнадежно пачкая юбки, но не обращает на это внимание. "Ширке? – продолжает этот голос, немножко испуганно, но радостно, с каждой минутой набирая громкость. – Вот черт! Ты откуда, из колечка, что ли?! Обалдеть можно!" – Исидро? – спрашивает она, едва шевеля губами, сбитая с толку чужой быстрой речью. – Я думала, с этими новыми кольцами ничего не вышло... "Слушай! – перебивает он ее. – Я тут немножечко влип, так что мне сейчас недосуг болтать. Ты там в порядке? Как... Да куда ты лезешь, ублюдок, грязный козел, сам ты ворюга! Да ты глаза залил с позавчера, оттого и продул все, ни при чем тут вообще мои карты!" Ширке часто дышит, приоткрыв рот, ей кажется, что творится что-то совсем уже невообразимое. Она, наверно, придумала себе все это: и ликующий смех Исидро, и непристойности, которыми он сыпет, и его торопливое дыхание, и лязг железа. "Ширке, во мне сейчас будет больше дырок, чем в рыбачьей сетке. Давай, потом дого..." – Подожди! – волнуется Ширке, но голос Исидро уже исчез, и ей остается только встать и отряхнуть юбку от грязи. Кольцо на безымянном пальце тоже запачкалось. – Мартышка совсем не меняется, – вздыхает Ширке. В золе, испачкавшей ей ладони, она видит семена: ветер нанес их на пустошь достаточно много. Природу не заботят ни судьбы мира, ни уныние одной маленькой лесной колдуньи. – Ну, будем считать, это знак, – вздыхает Ширке, выпрямляя спину. За то время, что она простояла здесь, под ее корзину успел забраться еж. – Знак того, что... А, неважно. Ночью на Енох обрушивается дождь – настоящий ливень, несущий успокоение и силу сгоревшей земле. Если бы кто-нибудь из людей, спящих в своих постелях, вышел на двор, он смог бы разглядеть крошечных полупрозрачных существ, снующих между струями воды. Если бы кто-нибудь забрел ночью на Чертову пустошь, он бы увидел ведьму – в широкополой шляпе, с которой скатываются потоки воды, в насквозь мокром сером балахоне, – стоящую в центре этого дождя. И поднимающиеся вокруг нее из земли новые травы. *** "Шир-р-р-ке?" – Т-ш-ш-ш-ш... – выдыхает она. "О! Ширке!.. Смотри-ка, у меня тоже получилось тебя вызвать. Ты рада?" – Оч-чень, – шипит Ширке. Она отвлекается, и охранный голем, которого она пытается заговорить, выходит каким-то совсем смешным и кривеньким. К тому же, у него три ноги и две головы. – Ты мешаешь мне концентрироваться. "А что ты там делаешь? – немедленно спрашивает Исидро. – А это не опасно?" – Ай! – Ширке перестает контролировать элементалей, и голем разваливается на мягкие куски белой глины, напоследок укоризненно качнув обеими головами. – А ты... Где вообще сейчас? "Ну-у... – говорит Исидро, и она слышит в его голосе гордость. – Я уже почти в море. Одной ногой на корабле: Родерик Штауффен идет в Коралловый залив, и я с ним. Ты не сердишься, что я не проводил тебя в лес?" – Нет! – с каким-то даже облегчением говорит Ширке. – Что ты. Если услышишь что-то о наших, постарайся опять меня вызвать... Исидро?.. Это Фарнеза однажды несмело предложила использовать для телепатии разные волосы, чтобы усилить мыслесвязь – мотивируя тем, что теперь в их маленьком отряде две ведьмы, а не одна. Никто тогда не принял эту затею в серьез, но все честно пожертвовали по прядке, а потом надели на пальцы новые, "утолщенные" кольца. Устраиваясь на ночь в шалаше, который будет служить ей домом до тех пор, пока не удастся заново вырастить подобие прежнего "сердца леса", Ширке вспоминает, с каким сомнением отнеслась тогда к этой идее – и ужасно гордится своей ученицей, пытаясь понять, как же им удалось сплести такое стойкое заклинание в этих слабеньких кольцах... *** "Как по берегу Мидланда скачет инквизиция, поднимайте, девки, юбки, будет..." – Чтобы я. Еще раз. Захотела услышать твои грязные мысли... "Это не мысли, это песня! А ты что, соскучилась по мне, что ли?" Ширке сердито сопит. Ну вот как с ним общаться! Ну почему удается услышать именно его! Почему не Серпико, не Гатса, не Фарнезу! Исидро, уловивший ее последние мысли, расценивает их по-своему. "Не, – с сожалением передает он. – Почти никаких вестей. Никто не знает, куда подевались Гатс с Каской. Ходили слухи, что в Кушане кто-то в одиночку разнес тюрьму, где после войны держали много мидландцев, и другие страшилки такого рода, но я ни в чем не уверен. Еще я слышал, что в Годаре живет один оружейник, совсем молодой, а делает такие арбалеты, что у него их с руками отрывают. Все хочу заглянуть, проверить, не Гатсов ли это парнишка, из первых Ястребов... Зато я видел моих подруг-проституток! Люка теперь та еще дама. Носит чепец, варит шоколад, дочку кормит грудью... Ах, какая грудь, хотел бы я быть на месте малышки!" – Зачем? – неосторожно спрашивает Ширке и слышит необидный, но искренний смех. – Фу, глупость какая. А Фарнеза не выходила с тобой на связь? – Не, – Исидро слышно все хуже и хуже. – Еще хотел рассказать... В Твироге и вправду ходил один громила с клейморой, называл себя Черным Мечником. Требовал, чтоб ему наливали за подвиг в кредит, и девок за сиськи лапал". – И? – Ширке задерживает дыхание. "Навестили мы со Штауффеном его. Теперь забудет, как в чужую славу заворачиваться". – Это верно, – вырывается у Ширке. – Это ты правильно. Спасибо тебе, мартышка. *** Ширке исправно трудится всю весну и всё лето: копает, сажает, взращивает, собирает, штопает охраняющие чары, подчищает обрывки чужих темных сил, там и сям пачкающих широкий чистый од леса. По ночам Ширке продолжает понемножку прибегать к помощи духов этого края, и к середине осени может с гордостью оглядеться вокруг – вокруг нее пламенеет рыжим и золотым самый настоящий лес. Краснеют ягоды рябины, пахнет грибами, и в чаще, как и положено, слышно потрескивание веток, когда через них пробирается лось. Там же, где стоял дом Флоры, вырос огромный раскидистый дуб. На его ветвях Ширке и устраивает себе жилье. Все это время Ширке настолько исступленно занимается своими делами, что очень редко покидает лесные угодья. Людям Мидланда тоже есть чем заняться в мире, несколько раз подряд вставшем на дыбы и только недавно очищенном от чудовищ, так что внезапно выросший на месте пустошей лес если и удивляет их, то, к большому облегчению Ширке, не вызывает желания немедленно разобраться с причиной его появления. Однажды она все-таки находит на старом поклонном камне, лежавшем у входа в лес с незапамятных времен, корзину, а в ней – хлеб и вино. Ширке ходит вокруг корзины кругами, раздираемая сомнениями, а потом решается поддержать этот древний обычай – и берет. Так у деревни появляется "своя" ведьма, а у Ширке – припасы. Крестьянские дети – чумазые, стеснительные, устрашающе невежественные, отнюдь не пышущие здоровьем – поразительно любопытны. Некоторые из них обладают необыкновенно живым воображением. "Только вы не учите их тому, что им не по чину, госпожа ведьма, – строго говорит староста, провожая их в первый раз на занятие в Большом Доме. – А буковам немного, чтобы в город могли выезжать, и считать. И каким-нибудь хорошим молитвам. Вы молитвы-то знаете?" Молитв Ширке не знает, особенно новых – веры, пришедшей на смену культу Ястреба. Но она молча кивает, а дальше занимается тем, чем с ней самой когда-то занималась Флора – играет, выдумывает, лечит, утешает. И, конечно, рассказывает сказки. Когда вся деревня принимается колошматить друг друга почем зря, разделившись на отряд Ястреба и друзей Черного Мечника, староста укоризненно пожимает плечами. А Ширке и сама не знает, как же так получилось. Чтобы немножко разобраться в себе, она принимает решение записать эти истории – все, что произошло с тех пор, как на землях Мидланда появился Черный Мечник, то, чему она была свидетельницей сама, и то, о чем только слышала от других. Это довольно глупо, оправдывается она, исписав первую стопку почти драгоценных листов, с большим толком можно было бы потратить время, составляя "лечебник" или вспоминая книгу заклинаний наставницы, но Ширке кажется, что пережив еще раз все это, она сможет… Осознать? Переосмыслить? Примириться с собой? Эта работа так поглощает ее, что Ширке действительно на некоторое время отвлекается Хотя ей постоянно мешают. *** "Ну, я ему говорю: ты, бесстыжая морда, продаешь рога нарвалов, выдавая их за единорожьи! Я, говорю, столько всякой херни повидал в Темные Годы, что могу отличить рыбий рог от волшебного арто.. аркто…" – Артефакта. "Ширке! Почему они все считают меня пацаном? Мне уже надоело учить каждую толстобрюхую сволочь, которая думает, что..." – Потому что ты и есть мальчишка, Исидро, – сердито говорит Ширке, отдышавшись: она только что взгромоздила на полку кладовки бочонок с соленьями. О припасах нужно заботиться своевременно, предупреждала наставница, первый снег выпадает, когда ты совсем не ждешь его. – Ты болтливый драчливый мальчишка, которого мотает по миру, как перекати-поле... "Это что, плохо, что ли?" – Я не знаю, – Ширке смотрит на носки своих башмаков. – Я сама собираюсь прожить как можно более спокойную жизнь, занимаясь тем, чему меня учила Флора. Других целей у меня сейчас нет. "Ты маленькая нудная старушенция, – огрызается Исидро, и вдруг, помолчав, признается: – Я скучаю". *** Зимой лес погружается в спячку. Ширке начинает маяться от безделья. – Я забыла, как называлась деревня, в которой мы встретили Исму, – задумчиво говорит Ширке, глядя в окно. Там белым-бело. Снег шел позавчера, вчера и все сегодняшнее утро. – И мне нужна теплая обувь. Доро, ты не помнишь, как звалась та деревня? Она не ждет ответа, но кольцо оживает сонным ворчанием: "У меня тут пальмы, жара и глухая ночь, тыквенная ты башка. Можно, я спрошу у Исмы, как звалась ее упырьская деревушка, завтра? Она кусается, когда ее будят. Наверно, видит во сне рыбу". – Ты что, нашел Исму, что ли?! – Ширке подскакивает, принимается бегать по комнате. – Где ты ее нашел? И ты молчал? Ну, и как она? Все ли в порядке в ее племени? Нет новых морских чудовищ? "Ширке, – слышно, как Исидро громко, со вкусом зевает. – Исма сама меня нашла. У нее все отлично. Она теперь настоящая мэрроу, но ей тоже бывает скучно. Поэтому она подолгу плавает за кораблями, дразнит моряков и отгоняет акул. Иногда вылезает на палубу, пьет ром и загорает. Вчера, например... Черт, я плохо помню, что было вчера, но явно что-то хорошее. Понимаешь?" – Понимаю, – немножко опешив, говорит Ширке. И почему-то чувствует себя ребенком, который вдруг обнаружил, что его друзья незаметно выросли. Или как в тот день, когда Исидро случайно сбил ее шляпу под колеса телеги. – Я очень рада, что у вас там пальмы и все хорошо. Это глупо, но Ширке снимает кольцо и целый долгий месяц к нему не прикасается. А потом надевает обратно. "Какого хрена?! – Исидро бушует, и Ширке, закрыв глаза, представляет, как ведут себя сейчас вокруг него невидимые элементали – красные полупрозрачные саламандры пламени. Наверно, закручиваются вокруг злого покрасневшего лица Исидро спиралями и вылетают из ноздрей, как дым и огонь у дракона. – Глупая ведьма, что ты там себе вытворяешь? Почему я по крохе должен собирать известия о том, что творится в Мидланде, только потому, что ты перестала отвечать! Вдруг твой лес опять испепелили! Вдруг у вас там война, инквизиция, бешеные белки!" Ширке падает на постель и прячет лицо в подушку, чтобы не смеяться вслух. *** "Говорят, в благородном семействе Вандимион случилось ужасное несчастье. Глава семейства удавился во сне шнуром от балдахина. Должно быть, спал беспокойно. Все богатства и титул перешли леди Вандимион и ее фавориту", – судя по ленивой мыслеречи, Исидро ест, точнее, уже наелся до отвала. Ширке слышит, как он делает паузы, когда сплевывает косточки – наверно, от вишен. – А сыновья Федерико? Братья Фарнезы? "Старший, похоже, нажился на этом. Среднего уже год, как не заботят мирские заботы. А Манифико укрылся в горах с горсткой солдат. Его пытаются выкурить оттуда, но безуспешно. Отличные за него стоят парни, – Ширке представляет, как Исидро хищно улыбается и потягивается. – Я вот думаю, не сходить ли мне повоевать за них?" – Зачем? – она откладывает тяпку, вытирает вспотевший лоб, снимает шляпу и обмахивается ею. Жарко. Над головой летают крупные пестрые бабочки. Жужжат шмели. "Ну, так, – он сейчас наверняка пожимает плечами. – Горстка храбрецов против целой армии. Прямо как мы раньше. Отчего же им не помочь? И потом, он друг Родерика." – Оттого, что это глупая, бессмысленная война одних людей с другими, – чеканит Ширке. Как он не понимает? – Мы боролись с чудищами, которые грозились уничтожить весь мир. Их больше нет, а значит, и воевать незачем... И потом, ты же хотел стать мореходом! "Ширке, ты дура, войны между людьми были и будут всегда, – ласково говорит Исидро, и от патоки в его голосе Ширке хочется ругаться. Или надуться и неделю не разговаривать. – Я немножечко посражаюсь на суше, а потом двину обратно в моря". – Исма расстроится, если тебя убьют, – зачем-то говорит Ширке. "Исма – мэрроу, – безмятежно отвечает Исидро. – Сегодня она любит меня, завтра – своих ласковых подруг, послезавтра – тритона, который даст ей молок и которому она оставит мальков, а больше всего на свете она любит зеленое море. Она передавала тебе привет, кстати, и то, что назовет своих будущих мальков в нашу с тобой честь. Правда, здорово?" Тогда Ширке теряется окончательно, а потом брякает то, о чем думает: чем может помочь обреченной армии один единственный боец, который, увы, не Черный Мечник? Спрашивает – и потом полгода корит себя на чем свет стоит, потому что в следующий раз Исидро обращается к ней только через шесть месяцев. "...ода!" – Что?! "Вода!" – орет Исидро. Ну, как орет – у него хриплое свистящее дыхание, и будто бы что-то клокочет в горле. – Чертова вода! Срань такая, ребята, мы дошли. Танцуй, Ширке, танцуй!" – Где ты? – кричит Ширке, роняя вязание и распуская петли на спицах. – Где ты, дурак ты эдакий?! Кольцо отвечает ей молчанием. Связь возобновляется через два месяца. Исидро болтает, как ни в чем не бывало. У него изменился голос – стал более хриплым и грубым, при этом он меньше ругается и чаще слушает. Ширке так рада, что рассказывает ему обо всем подряд. Посреди вдохновенного монолога о патиссонах Исидро перебивает ее и серьезно спрашивает, сколько времени она уже живет в лесу. – Два... Нет, три года... Нет, больше... А что? "Пора забирать тебя оттуда, пока твоя голова окончательно не превратилась в патиссон", – со смешком говорит Исидро. Ширке так обижается, что снова на три дня снимает кольцо. *** Он приходит без предупреждения. Просто однажды Ширке чувствует: завеса, которой она окружила свое жилье, нарушена. Кто-то решительно прет по ее тайным землям, и это не лось и не медведь. И все то время, пока она торопливо вооружается – посохом и лопаткой для выкапывания растений, – она ни о чем не думает и понятия не имеет, кого увидит, когда выйдет на балкон: человека? Демона? Отряд солдат? Священника из деревни? А потом она слышит под окнами песню. Кто-то до ужаса знакомым голосом горланит "Палача и троллей", и песня на самом интересном месте сменяется шумом и руганью. И, выбежав на балкон, Ширке видит внизу Исидро, невысокого, худющего, загорелого до черноты, облаченного в легкий кожаный доспех. И надвигающихся на него со всех сторон толстых охранных големов. – Ширке! – орет Исидро, раздраженно толкая голема в пухлую белую грудь. – Где ты есть, вредина! Отзови свою уродскую стражу! Не то я сейчас их всех переломаю! Големы кучкуются вокруг, валят Исидро в траву и садятся на него сверху. Ширке торопливо колдует, и они с недовольным хрюканьем сползают с незваного гостя и уходят в лес. – Я тебе это припомню, – с мальчишеской обидой говорит Исидро, поправляя полуоторванный рукав, и тут же, вскинув голову, снизу вверх смотрит на Ширке, замершую на балконе. Ширке не сразу вспоминает, что у нее нестиранный передник, волосы подвязаны чем попало, чтоб не лезли в глаза, а в руке садовая лопатка. И машет ею Исидро. У Исидро все тот же лукавый взгляд и широкая, неизменная, будто он с ней и родился, улыбка, а вот шрама над бровью Ширке у него не припомнит. Улыбка медленно сползает у него с лица, и смотрит Исидро слегка растерянно. – Боже драный-всемогущий и все демоны Ястреба, – говорит он. – Да ты постарела. – Сильно? – на всякий случай спрашивает Ширке. – Ужас, – пожимает плечами Исидро. И щурится, прежде чем продолжить: – Теперь тебе все восемнадцать, пожалуй, дашь. Он ей мешает: Ширке привыкла к его голосу, но Исидро – это не только голос. Это худые смуглые руки, которые помогают накрывать на стол и все время оказываются рядом с ее руками, это колени, на которые она постоянно натыкается под столом своими, стоит Исидро присесть напротив, это ножны и перевязь, сумки и мешки, которые он разбросал по всему дому ("С этим осторожнее, здесь порох!"), это гигантский окорок, который нужно приготовить и подать немедленно ("Иначе стухнет, надо понюхать, может, уже завонял!"). Это слишком яркие глаза и белые зубы. Ширке внимательно смотрит на эти зубы, но не видит, чтобы хоть один был выдран. Исидро слишком деятельный, думает Ширке, слишком беспокойный. В нем всего стало как-то чересчур много. А может, она просто забыла, какой он, Исидро. Разговаривая с ним, Ширке все время пытается сбежать то в кладовку, то под лестницу, притворяясь, что ей там что-то понадобилось – так, чтобы слышать один только его голос. И в конце концов Исидро это надоедает. – Сядь! – ворчит он, тащит за руку и впихивает в кресло. – Ты так мельтешишь, что я вот-вот подумаю, будто застукал тебя за чем-то неприличным. У тебя там никто не припрятан в кладовой? – Дурень, – говорит Ширке, поджимая ноги и устраиваясь поудобнее. Плетеное кресло, такое же, как было когда-то у Флоры, странным образом придает ей уверенности. – Совсем не изменился. А в кладовой у меня только мышкино гнездо и твой подозрительный окорок. *** В этом году необыкновенно дождливый и теплый май. Тучи, набухшие влагой, день и ночь плывут по небу, в воздухе будто разлит запах сырости и цветения, каждая ветка готова обрушить вниз водопады воды, а из земли со страшной силой прёт всякая зелень. Мокрые травы хлещут путников по ногам. В деревнях парни и девушки выбирают себе королеву и короля, увенчивая их лиственными коронами, а Ширке и Исидро часами гуляют в лесу, продолжая бесконечный спор, начатый ими в самый первый день его приезда. – Почему ты не хочешь ненадолго выбраться отсюда? Побывать в городе, посмотреть на турнир рыцарей или на бой быков – говорят, прекрасная новая забава, в Новый Вританнис раз в год стекается куча народу, чтобы поболеть или поучаствовать... В Сорторелле на бывших Ватиканских землях открылся у-ни-вер-си-тет, там мудрилы обучаются разным наукам, мне до них нет дела, но там, по слухам, под боком прекраснейший городишко, где студиозусы хлещут пиво! Или же, если хочешь, съездим к морю, ты хоть вспомнишь, какое оно... – Не могу, – говорит Ширке, опустив глаза и разглаживая юбку на коленях. Они сидят бок о бок на поваленном дереве, Ширке – спокойно, а Исидро бесконечно вертится и елозит по бревну задом. В воздухе будто разлит серый свет, но становится все сумрачнее – кажется, вот-вот снова пойдет дождь. – Если я пропущу весну и лето, к осени останусь без припасов, с пустой кладовой. Никто же не позаботится об этом, пока я не вернусь. – Ты можешь вернуться следующей весной, – беззаботно говорит Исидро. Он грызет травинку и искоса смотрит на Ширке. – Дом придет в негодность... – Или вообще не возвращаться. Ширке моргает и молчит. Исидро достает большую коричневую флягу и ножом поддевает крышку. Нюхает, неторопливо делает глоток. Протягивает Ширке – она отказывается. – Ну правда, Ширке. Сколько можно торчать в этом прекрасном лесу? Есть столько мест, которые стоит повидать. – Я колдунья, – с достоинством говорит Ширке. – Я привязана к тому месту, которое дает мне силы, является сосредоточием моего маленького мира. Так же, как и Флора до меня, однажды я найду себе новую ученицу, и она... – Флора всю жизнь просидела в этом гнезде потому, что ждала Короля-Черепа, – сердито перебивает ее Исидро, и Ширке смотрит на него с изумлением. – И хранила его доспехи. Ты сейчас ничего не хранишь. Не надо так на меня смотреть, я еще тогда, когда вы показали нам доспехи, усёк самое главное. – Флора вовсе не... – Флора любила Короля-Черепа, – повышает голос Исидро. – И высохла здесь, как старое дерево. И ты тоже высохнешь, помяни мое слово. На, смочи горло. Ширке смотрит на него с негодованием, а потом вырывает у него флягу и делает смелый глоток. Жидкий огонь обжигает ее горло, катится по пищеводу, растекается по желудку приятным теплом. Ширке кашляет. Исидро с довольной ухмылкой колотит ее по спине. – Нравится? Это брендивайн, изобретение одного монаха. Он часто плавал из Барестана в Гуилоу и закупал для братии вино. В пути слабенькое вино совсем выдыхалось, и тогда он решил прогнать его через специальные котлы. В Гуилоу тогда началась война, и он повез вино дальше вдоль побережья… Долго плыл! А когда вскрыл бочки, оказалось, что с этим вином получилось... вот такое! Видишь, сколько пользы могут принести люди, которым не сидится на месте! – Не могу, – шепотом говорит Ширке, откашлявшись. – Не хочу. Я слишком ярко попутешествовала тогда с вами... Слишком много всего было. Иногда мне кажется, что доспехи Гатса высосали жизненные соки не только из него, но и из меня. Хотя я ничего не делала, так только, немножко помогала... И... Ай! Исидро, с невинным лицом потрогавший ее за грудь, молниеносно отдергивает руку и закрывается локтем. – Просто проверил, как там у тебя с жизненными соками, – хохочет он. – И вправду, что-то не то, эти штучки совсем не выросли за столько лет... – Неправда! – Ширке краснеет, а потом не выдерживает и смеется. – Ну, это... Тебе виднее. Я помню, как ты подглядывал за нами во время купания. – Неправда! – возмущается Исидро. – Вам хотелось, чтобы я подглядывал, а мы с Паком – ни в какую! Но мне до сих пор иногда снится, как ты стоишь на крыше церкви, внизу беснуется речка, а у тебя подол развевается – и ножки видны. Ширке не знает, что на это ответить, и торопливо отхлебывает из фляги – раз, другой, третий. Почему-то с каждым глотком пьется все легче и легче. Исидро почти силком удается отобрать у нее брендивайн. Несмотря на то, что еще день, в лесу становится все тише и сумрачнее. Птицы перестают чирикать, высоко над древесными кронами слышен далекий раскат грома. Первая капля тяжело падает на бревно. – Надо возвращаться, сейчас польет, – говорит Ширке, встает с бревна – и с изумлением обнаруживает, что ее слегка ведет. – Обещай, что мы никогда больше не будем об этом разговаривать. – О твоих штучках? – О моем отъезде, дурак. Он бросает ей уже в спину: – Это из-за Черного Мечника, да? – Что? – она оборачивается. Исидро сидит на бревне с флягой в руках, насупившийся, как сердитый еж. Капли барабанят по бревну, по траве, с каждой минутой все сильнее и сильнее. – Это все из-за Гатса. Не думай, что я не врубился. Ты всегда сохла по нему, поэтому тебе нравится здесь сидеть и страдать. Ты ждешь, что в один прекрасный день он чудесным образом вернется, войдет в лес, и... – Да ты что такое говоришь? – кричит Ширке. – Да как ты вообще смеешь? – А что такого? Девчонкам всегда нравятся герои. Вы все по нему сохли – и ты, и Фарнеза, и Иварелла... Ширке вырывает у него из рук флягу и делает очень большой глоток. А потом наклоняется, снимает туфлю и начинает охаживать ею Исидро по чему попало. – Не смей, слышишь, не смей! Туча над их головами наконец прорывается настоящим ливнем. Исидро почти не уворачивается, и когда Ширке, покачнувшись, падает на него, ловит ее и притягивает к себе. – Ширке-тыквенная-башка, – говорит он, прежде чем поцеловать ее в губы. Капли дождя текут по лицу Ширке вперемешку со слезами. – Я не дам тебе превратиться во Флору. Ширке целует его в ответ, задыхаясь от рыданий. Дождь барабанит по их плечам, головам, и за его серой стеной не видно ни деревьев вокруг, ни обратной дороги. До самого дома Исидро несет ее на руках, оскальзываясь на траве и изредка чертыхаясь. Ширке, свернувшаяся калачиком, не произносит ни слова и прячет лицо у него на груди, прижимаясь лбом к насквозь мокрой рубашке. Тяжелый, грязный подол ее юбки противно шлепает его по боку при каждом шаге. На винтовой лестнице Исидро спотыкается, и они чуть не убиваются насмерть, так что на постель он опускает ее с огромным облегчением, почти роняет. Ширке поджимает босые ноги и снизу вверх смотрит на неподвижного Исидро. В комнате сумрачно и сухо. За окном продолжает бесноваться гроза. – Надо вот это снять, – бормочет Исидро, не глядя ей в глаза, и дергает за шнурок корсажа. – А то простынешь. Слышишь, Ширке? Давай я тебя переодену. Или нет. Давай я лучше уйду... – Не уходи, – просит Ширке. И думает, что если он сейчас ухмыльнется, она превратит его в лягушку. Исидро не ухмыляется. Он приподнимает ее ноги, освобождая их от мокрой, прилипшей ткани, потом вытирает их одеялом и стаскивает через голову свою рубаху. Садится рядом с Ширке на постель. Она слышит, как тяжело и часто он дышит. – Завтра ты будешь жалеть и подозревать, что я нарочно тебя напоил, – говорит Исидро. Она не видит его лица, просто слушает голос. – Так вот, Ширке: совершенно точно нарочно. И когда он прижимается губами к ее колену, она с облегчением протягивает к нему руки. *** – Тебе вовсе не обязательно этим давиться, – сердится он, обнаружив ее заваривающей травы. – Я был осторожен. – Я знаю, – ей как-то даже не хочется с ним спорить. – Ты осторожный и многоопытный, а я предусмотрительная. И потом, я пью этот отвар уже три дня. После... каждого раза. – Сестренки-проститутки говорили, что от таких отваров... О, ч-черт. – Да все нормально, – Ширке говорит совершенно искренне. Опирается на ведьмин посох и с любопытством смотрит на голого Исидро. С удовольствием обнаруживает, что он, оказывается, способен краснеть по такому ничтожному поводу. – Мартышка, я незнамо сколько лет слышу о твоих сестренках-проститутках, я их всех по именам знаю, я тебе даже рассказывала, чем их лечить. Помнишь? Ты можешь вести себя, как всегда. – Правда? – расцветает он. – Я тебя с ними познакомлю, когда будем проезжать Новый Вританнис. Ты увидишь, какие они милейшие барышни... Ширке грозит ему посохом. Исидро вскакивает с кресла, подхватывает ее под колени и начинает с ликующим рыком кружить по комнате. Потом замирает и внимательно смотрит перед собой. – Ширке, я думаю, с твоими грудями уже все в порядке, мы их спасли, – говорит он, предупреждая все ее попытки освободиться. – Мне даже кажется, что они чуточку подросли. – Фу, дурень, – Ширке отчаянно болтает ногами в воздухе. – Конечно же, с ними все в порядке. Но, Доро, я никуда не поеду. По крайней мере не этим летом. У меня еще есть обязательства перед этим краем. Мы с наставницей, – она говорит торопливо и все время пытается поймать его взгляд, в то время как он медленно опускает ее на ноги, – так вот, мы с наставницей всегда занимались тут разными важными делами... Кроме того, что страдали и сохли. Исидро выглядит обиженным упрямым ребенком, у него даже нижняя губа оттопырилась. – У меня корабль отправляется через две недели. – Я буду ждать тебя ближе к осени, – решительно говорит Ширке. – И поеду куда угодно. Если ты все еще будешь не против... Он даже не понимает, каких сил это от нее потребовало. Или понимает. Исидро прижимает ее к себе и молча гладит по голой спине. Когда три дня спустя он уходит, она долго смотрит ему вслед. Три-четыре месяца, уговаривает себя Ширке, это такая малость в сравнении с ее прежними планами прожить здесь "много неспешных дней", что даже не стоит переживать. И лишь вечером спохватывается, что давно уже не вспоминала о своем кольце... Да где же оно? Ширке ищет везде, но ей так и не удается его найти. *** В конце августа, наклонившись над лесной речкой, чтобы зачерпнуть воды, Ширке чувствует легкое головокружение. Уронив ведро, осторожно тянет едва заметную ниточку чужого ода и почти не удивляется, когда поверхность воды вспучивается, и из серебристо посверкивающей влаги образуется сначала пузырь, потом – изменяющаяся, но объемная фигура, потом – вполне себе оформившийся, очень знакомый образ... – Что случилось, Исма? – спрашивает Ширке, концентрируясь. Она даже не спрашивает, как русалке это удалось. Реки бегут к морям, из морей образуются океаны. Все просто. Вода переливается, поблескивает, разобрать движения полупрозрачных губ трудно, но Ширке это почти удается. "На запад, – шепчет фантом Исмы. – Они собрались на запад, искать новые земли. Дураки. Никто не должен плавать на запад. Там... Нельзя!" – Но ведь морские чудовища уничтожены, – бормочет Ширке и понимает, как глупо это звучит. Как будто в мире нет других опасностей. Как будто просто нельзя утонуть в шторм. – И Апостолов больше нет. "Морские чудовища были и будут всегда, – возражает Исма. – Апостолы тоже вернутся. Исидро просил: береги себя, Ширке. Он вернется к весне. Сразу поедет к тебе”. – Да не обязательно, – говорит Ширке, чувствуя, как предательски начинает дрожать нижняя губа. – Вообще не надо приезжать. "Море не отпускает так просто, – разобрать, что говорит водяной призрак, все труднее: видимо, Исма устала концентрироваться. – Если они не вернутся к весне, я могу поискать... Но ты... обещай, что тогда присмотришь..." – За кем? – кричит Ширке. Что-то нарушается – ниточка ода ускользает из ее пальцев, и водяная фигура рассыпается, разваливается, обдав ее каскадом брызг. Брызги пресной речной воды на губах отдают горьковатым привкусом морской соли. Ширке находит свое ведро, зацепившееся за корягу сильно ниже по течению, и тащит его домой, думая о том, что Исидро был не прав насчет Исмы и того, что русалкам все равно, с кем любиться. *** За летом приходит осень, за осенью – зима, за зимой – весна. Очередная смена сезонов приносит вести о новой войне. – Это чудовища какие-то, а не солдаты, – говорит староста, скорбно качая головой. – Не щадят ни малых, ни старых. Жгут и грабят, грабят и жгут... Хоть беги в лес. – Это не чудовища, это люди, – возражает Ширке, отказываясь принять муку и масло. – Я не чувствую никаких изменений в астральном теле мира, а значит, нечисть тут ни при чем, и я не смогу вам помочь. Лес стал слишком слаб, чтобы спрятать всех. Простите. Ширке не лукавит: взращенный ею лес действительно дряхлеет, стремительно, бесповоротно. За каких-то три дня появившиеся в нем гусеницы сжирают все листья, и древесные великаны стоят голыми и беспомощными. Их стволы сохнут и покрываются уродливыми наростами, ветви бессильно опускаются, корни топорщатся над посеревшей землей. В лесу становится страшно, прямо как в прежние времена. Ширке больше не занимается домом и растениями. Она все чаще наведывается в деревню, и это успешно отвлекает ее от мыслей о том, что же она сделала не так. Завеса срабатывает тогда, когда Ширке находится в деревне. Ощущение, что кто-то прошел барьер, нельзя ни с чем перепутать. Ширке обрывает занятие на полуслове, скомканно прощается с детьми и мчится домой – темный сухой лес отвечает на каждый шаг зловещим потрескиванием, хрустом, шорохами, ветки цепляются за ее плащ, будто стараясь удержать. Когда Ширке вылетает на поляну перед домом-на-дереве, сердце у нее колотится, как сумасшедшее. И первое, что поражает ее, это отсутствие големов. Второе – тоненькие, писклявые голоса, раздраженно звенящие внутри ее дома. Не успевает она переступить порог, как в руки ей с визгом падает сцепившийся трепещущий комок эльфов. – Девочка моя! – вопит Иварелла, припав к воротнику Ширке, и от звука, с которым мельтешат ее крылья, у Ширке закладывает левое ухо. – Как ты здесь живешь! До чего ты себя довела! Я знала, что нельзя было оставлять тебя без присмотра! – Да отлично живет! – преувеличенно бодро кричит Пак. – Домик, конечно, не такой, как у наставницы, но терпимо, терпимо! По крайней мере, лучше всех мест, где мы ночевали в течение последнего месяца! – Молчи, изверг, – зловеще говорит Иварелла и снова бросается Ширке на грудь. – Все мужики – негодяи! Милая моя! Ты даже не представляешь, какое несчастье сулит тебе наше возвращение! – Не надо уж так-то, – сопит Пак. – Не слушай ее, Ширке. Никакое не несчастье, а... Как бы сказать осторожней. В общем, нам было поручено... – Мы решили, – перебивает его Иварелла. – Нам поручено и мы решили... Передать тебе нашего подопечного. Мы решили, что никто в целом свете не позаботится о нем лучше тебя. – Подопечного? – эхом откликается Ширке. Она уже видит мальчика. Он сидит в ее кресле и ковыряет пальцем подлокотник. Мальчику года три-четыре, не больше. Когда Ширке подходит и садится рядом с ним на корточки, он поднимает голову и улыбается. От него пахнет прибоем, водорослями и рыбой. Ширке проводит перед его лицом рукой, и видит элементалей – караваны прозрачных акул плавают вокруг него по спирали, будто закручиваясь в водовороты. Ей уже доводилось когда-то видеть такую красоту. У мальчика брови в разлет, курносый нос и насмешливо оттопыренная губа, как у Исидро. И его глаза, круглые, как у кошки. И торчащие уши. Когда Ширке вскакивает на ноги, эльфов прямо-таки относит от нее в разные стороны – в такой она ярости. – Идиот! Идиоты безответственные! "Я буду осторожен"! Я так и знала! Я знала! – У него мама – русалка, – будто оправдываясь, говорит Пак, садясь мальчику на голову. – Вы же знаете, госпожа Ширке, как у них принято. Человеческих детей отдают отцам, а... – А я-то тут при чем, – устало говорит Ширке и опускает руки. – Нет, ничего не говори. Не бойся меня, маленький. Я не всегда такая дурная. Я... – Я не боюсь, – говорит мальчик, и Ширке щурится: у него такой сильный чистый од, просто фантастика. Он наверняка может стать великим волшебником. – Я хочу играть и рыбу. А ты правда знала моего отца? Говорят, он ушел в море, а моя мать отправилась его искать. А ее ты тоже знала? – Да что же это такое! – сердится Ширке, вытирая мокрые следы на полу веранды. – Не ребенок, а какое-то земноводное. Что же мне с ним делать... Он такой странный, что я его даже в деревню не могу отвести! – Что бы сказала наставница, – поддакивает Иварелла, как в старые времена, расположившаяся на широких полях шляпы Ширке. – Вот поэтому я и не спешу заводить своих детей... – Это жестоко с твоей стороны! – раздается стон Пака. – Мы, последние крылатые эльфы на этом материке, должны сделать все возможное для продолжения рода! – Даже не приближайся ко мне с этими намерениями, – уничижительно говорит Иварелла. – Иначе я тебе руки-ноги в узелок завяжу. – Жестокая! – Я не жестокая, я чайлдфри, – важно сообщает эльфийка. Мальчик, только что выбравшийся из бочки с дождевой водой, лукаво улыбается и рисует мокрым пальцем узоры на столешнице. Ширке, привыкшая, что эльфы сыплют непонятным словами, только пыхтит, возюкая тряпкой по полу – ей кажется, что будто бы не было этих лет. Все как раньше. Эльфы бранятся, дети играют, она одна занята делом и обижена на Исидро... Отжимая тряпку, она обнаруживает зацепившееся за нее волосяное колечко, завалившееся, должно быть, в одну из щелей между неровных половиц. – Исидро? – зовет Ширке, просунув в кольцо палец. Эльфы прекращают ссориться, шокированно глядя на нее. – Слышишь меня? Ширке отвечает тишина, а потом – низкий звучный голос, от которого мурашки бегут по позвоночнику: – Ширке, ты, что ли? – Здравствуй, Гатс, – сглотнув, говорит Ширке. – Рада тебя слышать. Но вообще-то я ищу Исидро... *** – Какая большая деревня, – говорит мальчик. Ширке приходится тащить его за руку, чтобы не останавливался на каждом шагу. – Это не деревня, это город Сорторелла, а в нем – университет, точнее, это город при университете, – поправляет Ширке. – Уни-вер-си-тет, – по слогам повторяет мальчик. – Это такое место, где учат и учатся ученые, – объясняет она, на ходу нервно поправляя одежду – приличный, "городской" чепчик и плащ поверх платья с корсетом, какие носят все здешние женщины. Мальчик тоже одет прилично, и никто не знает, каких трудов Ширке, Паку и Иварелле стоило "всунуть" его в эту прямую, узкую одежду. В качестве компромисса мальчик идет босиком, и это – отдельная драма. Ширке ловит на себе осуждающие взгляды спешащих мимо нее горожанок. – Мы тоже будем там учиться? – спрашивает мальчик. Ширке улыбается против воли. – Ты еще слишком маленький для учебы здесь. Но, если хочешь, я могла бы сама поучить тебя кое-чему... – За рыбу – согласен, – степенно говорит мальчик. Но Ширке его уже не слушает. Они, похоже, пришли: нужная улица и нужный дом, на железной вывеске – изящно выкованные свитки пергамента и длинные гусиные перья. Ширке толкает дверь и заходит внутрь. Звякает колокольчик. Книги, тысячи книг, свитков, пергаментов, карт... В носу у Ширке свербит от запаха пыли. Карман, в котором прячутся эльфы, содрогается от чихания. – Прекратите, – шипит Ширке. Худенький конторщик в синем камзоле, выпрямившийся за прилавком, смотрит на нее в ожидании. Посетитель, выбирающий книги, тоже оборачивается в недоумении. Ширке с каменным лицом подходит к прилавку: – Не купите ли вы у меня собрание воспоминаний, посвященное Темным Временам? – Это вполне обсуждаемо, – говорит конторщик звонким девичьим голосом. И, когда посетитель выходит, немедленно заключает Ширке в объятия. Пак и Иварелла придушенно верещат в кармане передника. – Наставница! Ширке! – Здравствуй, Фарнеза! – Ширке с изумлением обнаруживает, что они с Фарнезой стали практически одного роста. – Я ужасно соскучилась по тебе. И когда Гатс сказал, что вы столько лет обитаете здесь... Как странно. У всех нас все эти годы работали кольца – но почему-то сообщали только Серпико с Гатсом, тебя с Каской, а меня... – Серпико! – кричит Фарнеза. – Спускайся суда! Серпико выходит на площадку винтовой лестницы, и Ширке думает, что он нисколько не изменился внешне. – Мы тоже ужасно рады тебе, Ширке, – говорит Серпико, щуря глаза из-под длинной челки, а потом внезапно будто просыпается – открывает глаза и цепко смотрит на Ширке и мальчика, будто мгновенно взвесив и измерив их. И снова щурится, улыбаясь. – Ты погостить или тебя привело какое-то дело? "Не только внешне, – думает Ширке. – Серпико все такой же проницательный". – Ну, во-первых, я правда хочу оставить у вас "сочинение о Темных Временах", – смущенно говорит Ширке. – Может, кому-то когда-нибудь оно будет интересно... – А во-вторых? – А во-вторых, я ищу информацию о путешествии, в которое отправились Родерик и Исидро. Понимаете, я... – Ширке снимает чепец и комкает его под обращенными на нее взглядами всех собравшихся. Смотрит на мальчика – он жонглирует золотыми и розовыми морскими раковинами, позаимствованными с витрины. – Я хочу его найти, потому что... Головы я хочу оторвать им с Исмой, бестолковым родителям, мартышке драной, – свирепо заканчивает Ширке. – Это же надо: они даже не дали ребенку имени! Почти с самого рождения за ним присматривают чужие люди и Пак! Убью. Заколдую в лягушку. – Ой-ей, – говорит Пак, заползая в карман Серпико. Слышен звон: мальчик стоит на осколках раковины, невинно улыбаясь. – Бывает, – серьезно кивает Серпико. *** Чайки над заливом орут тоскливо и сладко. Ширке и мальчик сидят на причале и кормят хлебом толстых коричневых уток, качающихся на волнах. Ширке все еще думает о разговоре в книжной лавке. "Нам не удастся в ближайшее время нанять корабль, очень дорого, – деловито сказал Серпико. – Но, может быть, если мы попросим Манифико... Он кое-чем обязан и Родерику, и Исидро, та заварушка со свержением отца... Отца Фарнезы, – быстро поправился он. – Правда, он может быть потрясен, узнав, что мы с Фарнезой живы и здравствуем: мы так хорошо прятались все это время, – Ширке вспоминает, как Серпико снова цепко глянул на нее и улыбнулся. – Но я не буду жалеть, если мы расстанемся с конторкой. Надо уметь сниматься с насиженных мест. Главное – делать это вовремя, да? Наймем корабль. Навестим Гатса. А потом двинемся в залив мэрроу – и на запад, туда, куда запрещено плавать". – Сумасшедшие, – вздыхает Ширке. – А все из-за одного идиота. Может быть, я неправильно поступила? Может быть, стоило и дальше смирно сидеть в лесу, и ждать, как ждала Флора? – Можно, я пойду искупаюсь? – просит мальчик. – Здесь грязно, – вяло отвечает Ширке, но мальчик канючит, что ему жарко, и в конце концов она разрешает. Смотрит, как он бежит на мол, раздеваясь на ходу, и маленькой серебристой рыбкой прыгает в море. Ширке сидит, болтает ногам, радуясь отсутствию эльфов и тишине, и вдруг ее щиколотки касается что-то прохладное – будто плеснула вода. – Кто здесь? – говорит Ширке, замерев, прислушиваясь и присматриваясь к чужому оду. Темно-зеленая вода под пирсом светлеет в том месте, где из глубины на поверхность поднимается живое существо. Ширке завороженно смотрит, как бледное пятно обращенного вверх лица преображается, обретая знакомые черты. Утки торопливо отплывают в сторону. Вынырнувшая на поверхность русалка отфыркивается, отжимает волосы, и, опершись на причал, по пояс подтягивается из воды, не стесняясь того, что ее тяжелые груди ложатся прямо на осклизлое дерево, из которого сколочен пирс. Мощный хвост лениво шлепает по воде сильными лопастями. – Привет, Ширке! – говорит русалка, беззаботно улыбаясь. – Между прочим, моя деревня называлась "Крабье Щачло". Напишешь об этом в своих записках? Поверхность моря бликует и серебрится. Чайки срываются вниз, чтобы перехватить из воды рыбину. Головы мальчика не видно в волнах. Ширке подносит ладонь к глазам. Ей о стольком сейчас хочется спросить у Исмы – как она здесь оказалась, чем закончилось ее плаванье, не нашла ли она следов кораблекрушения Родерика, что там, в великом западном море, как так вышло с ребенком, было ли ей хорошо с Исидро, любила ли она его, – что Ширке не может вымолвить ни полслова. – С мальком все нормально, – успокаивающе говорит Исма, проследив ее взгляд. – Он плавает, как маленький дельфин. – Ты объявилась, чтобы его забрать? – хмурится Ширке. И беспомощно пожимает плечами. – То есть... Прости, я не должна так говорить. Просто я очень к нему привязалась. "Он единственное, что у меня осталось", – думает Ширке. Морская гладь слепит так, что на глаза наворачиваются слезы. – Да не, – Исма почесывает спину, выуживает из волос рыбью кость, фыркает и бросает ее в проплывающую мимо утку. – У нас считают, что двуногие дети мэрроу должны расти на берегу до тех пор, пока сами не решат возвратиться в море. Я и сама так росла. Выбор, понимаешь? Каждый сам делает выбор. Вот ты, например, выбрала жить в лесу. А потом выбрала день, чтобы покинуть его. – Я не... Ох, Исма. Спасибо тебе. – Поплыву я, – Исма легко соскакивает с причала. – А то увидят. Да и он тоже не должен меня до поры видеть. – Стой! – Ширке вскакивает на ноги и кричит, наклонившись над водой. – Может быть, мне кто-нибудь скажет, как зовут этого ребенка! Не могу же я звать его просто "мальчиком"! – Спроси у Исидро! – кричит снизу Исма и, взметнув хвостом фонтан брызг, ложится на спину, готовясь уйти в глубину. – Пусть выберет сам! – Что? – спрашивает Ширке у зеленой воды, в которой плавают солома и крошки. – Что?! На воду падает чья-то тень. Человек, стоящий позади Ширке, просовывает ладони ей под мышки, и, сосредоточенно дыша в затылок, мнет ее груди через одежду. Ширке стоит, разведя руки в стороны, как беспомощная соломенная кукла, и не знает, то ли ей плакать, то ли устроить небольшую грозу с молниями и градом. И еще думает о том, что у Исидро в плаванье, кажется, отросла преизрядная колючая борода. – Ох, беда-беда, – неразборчиво говорит Исидро и прижимается к Ширке всем телом. – Они снова ни черта не подросли. Ширке, плаванье сильно затянулось, дольше, чем мне хотелось бы. И колечко подвело. Что делать-то будем? – Я испытываю сильное желание превратиться в патиссон, – честно говорит Ширке. – Чтобы никого из вас не видеть и ничего не решать. С мола в их сторону направляется натянувший одежду прямо на мокрое тело мальчик. – Патиссон – это хорошо, – хищно смеется Исидро. – Тогда я всю жизнь смогу проносить тебя за пазухой. Ты позволишь мне заботиться о тебе? – Не только обо мне, – строго говорит Ширке. – Ты даже не представляешь, мартышка, во что ты влип на этот раз. Она оборачивается, берет Исидро за ухо – ей даже больно на него смотреть, такой он худой, заросший и будто бы выгоревший на солнце – и с наслаждением выкручивает. Исидро мычит и таращит глаза – круглые, вредные, виноватые. Ширке с изумлением вытягивает у него из ушной раковины подорожник – видимо, опять беспокоили зубы, – и оба смеются, как дураки.