Юный император

      В подмосковном имении Горенки было оживленно: у ворот дома стояли богато украшенные кареты, запряженные четверками лошадей в расшитых сбруях. Лошади беспокойно ворчали, трясли длинными гривами и переминались с ноги на ногу. Кучера и слуги возились возле них, поглядывая на окна второго этажа, на столовую, в которой горел желтоватый свет свечей. В этот морозный январский день в имение съехались братья Долгорукие, чтобы обсудить действия, касающиеся юного императора. Что предпринять далее? Как поскорее вернуть себе его расположение? И как не лишиться его в дальнейшем?       — Нам, братья, надобно теперь быть поближе к императору, поддерживать его. Однако навязываться тоже не стоит, — произнес Михаил Владимирович Долгорукий.       — Ты говоришь верно, — согласился Алексей Григорьевич. — Тот, кто будет сейчас рядом с ним, и далее станет по его правую руку, однако… Он все не может забыть о том, как мы утаивали письма, которые писал к нему Остерман.       — Ты утаивал, — поправил его Василий Владимирович, — и этим очень навредил всем нам. Я слышал о том, что Андрей Иваныч теперь частый гость в Лефортовском дворце.       — Выходит, я во всем виноват?! — лицо Алексея Григорьевича налилось краской. — А ежели бы Остерман говорил неправду? Мы бы тогда упустили внимание императора, а так…       — Вот и узнал бы, правдивы те письма или нет. Да и что так? — пожал плечами Василий Владимирович. — Наше положение нынче хуже, чем у Остермана. Или ты на свою Катерину надеешься? Но Петр Алексеевич о ней даже не спрашивает. Только твой Ваня пока и остался.       — Видно, плохо старалась Катюша понравиться нашему императору… — усмехнулся Иван Григорьевич Долгорукий.       — Это моя-то Катерина нехороша? — князь Алексей побагровел от ярости и вскочил со своего места.       — Будет, Алешка, будет! — Василий Лукич, сидевший рядом с еще одним братом разбушевавшегося князя, Сергеем Григорьевичем, поднялся с места и сжал его за предплечье. — Мы все здесь родичи и царю все же ближние люди. Нам не след так ссориться!       Алексей Григорьевич умолк и снова сел за стол, положив руки на белую, вышитую крупными цветами скатерть.       — Ближние люди, говоришь? — спросил он, немного успокоившись.       — А что? Разве не прав я? — усмехнулся Василий Лукич. — Гляди… — он плавно обвел рукой всех братьев, сидевших за длинным столом. — Вот наш Василий Владимирович, — князь взглянул на его белое лицо со вздернутыми темно-русыми бровями и тяжелыми красноватыми веками, — генерал-фельдмаршал ¹. А Сергей? — взгляд Василия Лукича остановился на высоком, испещренном морщинами лбе князя. — Как-никак один из камергеров нашего императора. Михаил, хотя и занимает должность сибирского губернатора, еще с сентября минувшего года приближен ко двору. А Иван у нас действительный статский советник ². Да и ты сам, Алексей, тайный советник ³ и гофмейстер ⁴ его императорского величества! Ну и я, наконец, — Василий Лукич лукаво прищурился и изящно указал на себя правой рукой, украшенной массивными золотыми перстнями с рубинами и изумрудами. — Я почти год в Верховном тайном совете заседаю. Сил у нас много и не стоит тратить их на ссоры… — князь посмотрел на брата Ивана и тот кивнул ему, моргнув несколько раз маленькими подслеповатыми глазками.       Несмотря на буйные и шумные характеры, Долгорукие в минуты неприятностей умели смирить свои пыл и гнев и работать слаженно, будто единый механизм, созданный рукой опытного инженера.       Князь Михаил задумчиво взглянул на брата Василия Владимировича, и на его гладко выбритом лице появилась мягкая улыбка:       — А мысль верная… Про письма…       И он поспешил озвучить ее:       — Пусть, Алексей, твой Иван, когда в следующий раз увидится с императором, скажет ему про письма, что мы, мол, не были уверены, что они правдивы. Хотели убедиться вначале, не подложны ли послания, Андрей Иваныч ли их отправлял… Потому и утаивали. Можешь и про гонца ему сказать, который сюда приезжал, что тоже не знали, верить ему иль нет… Добра, мол, императору желали, хотели от интриг его уберечь… Пусть что-нибудь такое и придумает.       — Верно! — с живостью отозвался Василий Лукич, садясь на место. — И завистников у нас много, и хотят все нас погубить, оттого что мы в фаворе… Пусть и об этом твой Иван скажет. Ну да его учить не надобно: он парень смышленый.       Выслушав братьев, Алексей Григорьевич одобрительно кивнул:       — Сумеем и эту неприятность в свою пользу обратить.       — А с Остерманом мы легко справимся… — Василий Лукич оперся руками о стол и обвел взглядом остальных князей. — Как только наш император поверит в слова Ивана, мы вновь привлечем его внимание любимыми забавами. Тебе, Алеша, про них все хорошо известно. И ничего уже Андрей Иваныч нам не сделает.       — А цесаревна Елизавета? Она нам помешать не захочет? — нахмурился Сергей Григорьевич.       — Лизавете только бы резвиться да любовников заводить. Какая она нам соперница? — махнул рукой князь Алексей.       — А Головкин с Голицыным?       — Они за должностями и фавором никогда не гонялись. Мне не думается, что их стоит опасаться, — ответил Василий Лукич.       — Стало быть, решено, братья, — проговорил Михаил Владимирович. — Теперь Ваня должен обо всем позаботиться. Он все и поправит.       — И Катерина, — самодовольно улыбнулся Алексей Григорьевич.       — Разумеется, и Катерина нам поможет. Придет и час ее славы и величия, — кивнул Василий Лукич.       В это же мгновение в соседней комнате заскрипели половицы и раздались оживленные голоса. Дверь в столовую распахнулась, и в нее вошли сыновья и дочери Алексея Григорьевича.       Их румяные от мороза лица и блестящие глаза вызвали у хозяина дома и его братьев довольные улыбки:       — А вот и наша краса и гордость пришла!       Первой к отцу и дядьям подошла самая младшая княжна Долгорукая — тонкобровая Аннушка.       — Как нынче погода на дворе? — спросил князь Алексей, поцеловав дочь в висок.       — Хорошо, батюшка! Мы со снежной горы на санках катались. Ой, весело! Алеша, Саша, расскажите! — произнесла она, взглянув на братьев, растиравших покрасневшие от мороза матовые щеки.       — И правда! Очень весело было! — ответила за них другая дочь Алексея Григорьевича, зеленоглазая Елена. — А Николка даже стоя пробовал съезжать.       — Ай-ай-ай, племянничек! — укоризненно покачал головой Сергей Григорьевич. — Ведь так и расшибиться недолго.       — Ничего. Не расшибется! — рассмеялся князь Алексей и довольно оглядел своего долговязого сына.       — Только вот Ваня с Катюшей не катались, — повела бровью Елена.       Екатерина, стоявшая у порога, сердито цыкнула на нее.       — Чего же вы с братьями и сестрами не водитесь? — спросил у нее Алексей Григорьевич.       — Мне сегодня не хотелось кататься, — проговорила в ответ Катерина. — А Ваньки с нами и вовсе не было… — И она кивнула в сторону брата, который присел на скамью возле печки.       — Я был на псарне, — ответил тот, скрестив руки. — Борзая с утра ощенилась. Трех кутят принесла.       Послышалось шуршание тканей и слабое дребезжание посуды: в столовую вошла жена Алексея Григорьевича, Прасковья Юрьевна — женщина дородная, статная. Черты лица ее еще не потеряли былой красы, как и зеленые, точно молодой крыжовник, глаза.       Она поставила на стол принесенный с собой поднос с фарфоровыми чашками и блюдцами и проговорила:       — Чай велела для вас приготовить. Сейчас самовар и варенье с пирожками принесут.       — Спасибо, Прасковьюшка, — одобрительно улыбнулся Алексей Григорьевич.       Княгиня оглядела детей и полушутливо-полусерьезно нахмурила темные брови.       — А вы, судари и сударыни мои, живо переодеваться! — И она звонко хлопнула в ладоши.       Те послушно отправились в свои опочивальни.       — Ванька! Сменишь одежу и к нам ступай! Надобно поговорить! — крикнул вдогонку сыну Алексей Григорьевич.       …Дойдя до своей опочивальни, Катерина задумчиво сняла соболиную шубу, положила ее на табурет и дернула за кисточку шнурка, висящего рядом с дверью. В то же мгновение в коридоре громко прозвенел колокольчик. Вскоре на лестнице послышались торопливые шаги, и в комнату вошла камеристка Глаша, тихо что-то напевая.       — Как прогулялись, барышня? — спросила она, закрыв дверь.       — Прибери мою шубу, — велела Катерина, оставив ее вопрос без ответа.       Глаша послушно подняла с табурета шубу и вышла вместе с ней за дверь.       Екатерина сняла сапожки и поставила их возле печки-голландки. Быстро перебирая по холодному полу ногами в шерстяных чулках, княжна подошла к высокой кровати, что стояла в середине комнаты, и забралась на нее. Закрыв глаза, она плавно вздохнула полной грудью и оперлась спиной о пуховые подушки. В последнее время Катерина не могла найти душевного спокойствия ни в одной комнате. Постоянно хлопали двери, переругивалась меж собой дворня, шумели ее отец и дядюшки… И лишь здесь, в своей опочивальне, где днем светило солнце, а по ночам белая луна освещала огромные окна, она могла дышать свободно.       Скрипнула дверь, и Катерина открыла глаза: снова пришла Глаша.       Она с улыбкой взглянула на княжну, но, заметив на ее лице печаль, участливо спросила:       — Случилось что, Катерина Алексеевна?       — Нет, — она покачала головой. — Однако меня беспокоит, что сегодня сюда съехались мои дядюшки… Это странно… И я слышала, как батюшка звал Ваньку говорить с ним. Значит, и меня вскоре позовет. Вновь станет учить меня, как любезничать с Петром Алексеевичем.       — Может, там что другое? — предположила Глаша.       — Навряд ли, — махнула рукой Катерина.       Они помолчали. Пару мгновений Глаша смотрела на княжну, склонив голову набок.       — А знаете, барышня… — вдруг таинственно улыбнулась она, — у меня ведь есть средство от вашей печали.       — Какое средство? — равнодушно спросила Катерина.       — Весьма действенное.       Глаша опустила руку и ловко вынула из корсета платья маленький лист бумаги, сложенный вчетверо.       Протянув его княжне, она пояснила:       — Письмо от Миллезимо, барышня.       Екатерина соскочила с постели и быстро развернула послание. Едва она начала читать, как ее сердце учащенно забилось, а на лице заиграла радостная улыбка. Во всем свете было трудно найти того, кто мог быть счастливей в это мгновение, чем она.       Граф писал:        «Любовь моя, чудо мое северное! Знайте, никакие препятствия меня не остановят! В том залог моего чувства и слово графа Миллезимо. Верьте, милая, близок тот день, когда я заключу Вас в свои объятия, и мы умчимся к берегам солнечной Италии!       Я люблю Вас. Я принял в руки свои бесценное наследство, и оно дало жизнь каждой капле моей крови. Необъятный мир стал мне дорогой, по которой я бегу к Вам, душа моя.       Я приду, моя милая, ждите меня! Никакие стены не скроют Вас от ласк моих, а если Вы предпочтете меня другому, я выкраду Вас у него. Я поцелую уста Ваши, подобные нежной азалии, и Вы будете знать, что друг без друга нам нет места ни в этом мире, ни в ином.       Я приму любые муки ради Вас. Стан Ваш, словно тонкая магнолия, локоны, будто струящиеся горные потоки, очи Ваши, как мятежные грозы, знайте, с самой первой встречи и до последнего вздоха будут в моем сердце. Я храню их, как величайшее сокровище. Я молюсь им, как древние молились своим богам. Я дышу ими, словно воздухом.       Я иду к Вам, цветок мой весенний. Любовь наша — спасение, и друг без друга нам не жить».       Дочитав до конца, Катерина смахнула хрустальные слезинки, выступившие на длинных ресницах.       — Как же я счастлива! Как счастлива!.. — прошептала она, крепко прижав письмо к груди.       Глаша мягко улыбнулась:       — И вот что еще, барышня, его слуга мне передал вместе с письмом: он будет вас ждать нынче вечером, ближе к ночи. У старого грота.       — Нынче? Вечером? — Катерина свернула письмо и крепко обняла камеристку за плечи. — Глашенька, проси у меня всего чего захочешь!       — Что вы, барышня, право… — смущенно пролепетала та. — Вы, главное, будьте счастливы.       — Нынче я наконец-то увижу его!       Княжна закружилась по комнате, сжимая послание в ладонях. Ее глаза сияли, щеки пунцовели, словно майская роза, а сердце продолжало бешено стучать. Она уже позабыла и о юном императоре, и о предстоящем разговоре с батюшкой, и об Иване. Все ее существо ликовало, и чувство огромного счастья переполняло, увлекая в нежные грезы и мечты о скором свидании с возлюбленным…       Остановившись, Катерина глянула в окно. День только начинался, и до вечера еще было очень далеко.       — Так долго ждать, — вздохнула княжна Долгорукая, став рядом с Глашей.       На светлом лице девушки появились милые ямочки.       — Вы ожидали столько месяцев… Потерпите еще немного!       Но день, будто назло, тянулся слишком долго. Катерина пробовала вновь выйти прогуляться, однако это не уняло ее волнения. Ни зимнее солнце, ни свежий морозец, ни белые пушистые снежинки, порхавшие в холодном колючем воздухе, не смогли отвлечь ее.       Вернувшись в свою опочивальню, княжна начала вышивать, а после решила почитать, но снова не смогла отвлечься. Нити путались в ее руках, полотно ускользало, а страницы французского романа не смогли надолго занять ее внимания. Затем она пыталась выбрать, в каком платье пойти, но не смогла ничего решить, попросив Глашу подготовить тот наряд, который ей приглянется.       Однако княжна все же старалась не забывать об осторожности. Никто не должен был заметить ее волнения. Больше всего Катерина страшилась, что кто-то узнает о предстоящем свидании и доложит батюшке, а тот медлить не станет… Княжна знала: едва услышав о графе, он придет в такую ярость, что о встречах можно будет позабыть навсегда. Поэтому, когда Алексей Григорьевич позвал дочь поговорить о юном императоре, Катерина казалась совершенно спокойной. Она слушала батюшку, однако ни одно его слово не задержалось в ее голове. Стоя перед ним, княжна краем глаза смотрела на стенные часы и мечтала поскорее уйти: приближалось время долгожданной встречи.

***

      Тихой мягкой поступью на Горенки опускалась ночная мгла. Давно разъехались братья Долгорукие по своим домам, давно свежий снег покрыл пуховым полотном следы от их карет на широком дворе, утихли голоса дворни. Даже в девичьей ⁵ было тихо и темно. Все готовилось погрузиться в сон, все замирало. Чернильное небо, будто одеяло, укрыло дом, облетевший сад, лесок за коваными воротами… И лишь изредка то тут, то там во тьме мерцали светлыми точками звездочки.       Княгиня Долгорукая готовилась ко сну. Сидя на широкой постели в опочивальне, она расплетала тяжелые темные косы. Комнату освещала лишь пара свечей, стоявших на столике у кровати. В их свете слабо проявлялись очертания невысокой фигуры князя Алексея Григорьевича. Он стоял у окна, скрестив руки на груди, и, морща отчего-то нос, глядел в ночную темень.       — Ты чего, батюшка, не ложишься? — спросила Прасковья Юрьевна.       — О Катерине думаю, — ответил князь.       Подойдя к кровати, он сел на правой половине и стянул с головы серый завитый парик. Взору княгини открылась его круглая лысая голова.       — Ты к ней вечером заходила? — спросил Алексей Григорьевич, повернувшись к жене.       — Заходила. Она пораньше почивать отправилась.       — Чего так? Не заболела? — спросил князь.       — Нет, здорова она… Но материнские глаза-то все видят, — проговорила Прасковья Юрьевна, печально взглянув на мужа. — Сохнет девка, батюшка. Будто неживая ходит… Исстрадалась она по своему Миллезимо.       — Опять эта Миллезима проклятая! — взвился Алексей Григорьевич и погрозил во тьму жилистым кулаком. — Да что же это такое? В доме принимать его я уже отказался, а ты сызнова о нем заговариваешь!       — А чем Миллезимо плох? — вступилась за него княгиня. — И знатен, и богат, и красавец какой. А Катюшу-то как любит! И род у него такой мудреный — дель Карретто…       — Да на что тебе этот графчик, когда Петр Алексеевич есть? Ничего, пройдет ее тоска.       — И это меня беспокоит, батюшка, — покачала головой Прасковья Юрьевна. — Катерине семнадцать скоро, девка в самом возрасте, а наш император отрок тринадцати лет. И какой из него жених для нее?       — Жених-то получше этого Миллезимы будет, — хмыкнул в ответ князь. — Вот вернется к нам внимание Петра Алексеевича, и возьмем мы такую силу, Прасковьюшка! Вся империя в наших руках будет! А там и до свадьбы как-нибудь дело дойдет…       — Опомнись, батюшка! — вздрогнула княгиня. — Неужто вам с Лукичом и другими братьями мало того, что вы сейчас имеете? Да и какая свадьба? Для чего? Должности у вас и нынче весьма почетные, и Ванюша наш, сам знаешь, ближайший товарищ Петру Алексеевичу.       — Не на одном товариществе все держится, Прасковья, — возразил Алексей Григорьевич. — А ну как придет завтра кто другой? И забудет император про нашего сына… А Ванька и хитрости, и дипломатии лишен. Его этому учить бесполезно. А вот чувства любовные дело совсем другое…       — Я бы и слова тебе в упрек не сказала, батюшка, ежели были бы чувства. Так ведь не нравится наша Катя Петру Алексеевичу. Дальше разговоров после охоты дело и не пошло.       — Нынче не нравится, а завтра понравится. Дело молодое. Надо только почаще возить их друг к другу. Время и природа все сделают… — ответил Алексей Григорьевич.       Княгиня замолчала, в задумчивости перебирая пальцами пряди волос.       — Воля твоя, Алексей, а ты все же послушай, что я тебе скажу, — наконец произнесла она. — Оставь ты Катерину и пыл свой поубавь. Да и… неужто тебе не жаль Петра Алексеевича? У него горе, а ты к нему с нашей Катенькой… Ты лучше повинись перед ним, скажи, что виноват, что бес попутал с теми письмами. У нашего государя доброе сердце, он простит тебя.       — Глупая ты баба, Прасковья. Глупая! — нахмурился Алексей Григорьевич. — Ничего в этих делах не смыслишь, а советы раздаешь. Тут с умом надо действовать, а не в ноги падать.       — Может, глупая. Да только хорошо прошлое помню, — возразила княгиня. — Не забыл, какой могучий был светлейший князь Меншиков? И тот не удержался… А ты шаг за шагом его путь повторяешь. И империей править хочешь, и Катерину в невесты Петру Алексеевичу прочить пытаешься, как он свою Марию хотел государыней сделать…       — Молчи! — захрипел Алексей Григорьевич и, сжав другую руку в кулак, пригрозил жене. — Ты меня с Меншиковым равняешь?! С бывшим пирожником?! А Машку его с нашей Катериной? Он дальше своего носа ничего не видел, потому и угодил в яму! Но мы — другие! Мы, Рюриковичи, его пути не повторим!       — Уймись ты! — княгиня положила руки на кулаки мужа и с силой сдавила их. — Уймись! Я предупредила тебя, и больше ты ни слова от меня не услышишь! Но гляди сам, Алексей. Гляди, батюшка…       Прасковья Юрьевна опустила руки и, подойдя к столику, потушила свечи. Возвратясь на место, она легла в постель и завернулась в одеяло до самого подбородка. Еще несколько минут она слышала, как Алексей Григорьевич что-то бубнил себе под нос и укладывался рядом.       Через некоторое время, услышав его ровное дыхание, княгиня встала с кровати и тихонько подошла к образу, висящему в углу комнаты. Приблизив к нему свое лицо так, что от ее плавного дыхания затрепетал огненный лепесток лампадки, она истово перекрестилась и принялась шептать молитвы, чтоб ее супруг сумел отказаться от своих честолюбивых намерений, и чтоб чужие ошибки, свершенные в прошлом, чему-нибудь научили его…