Юный император

      По бескрайней заснеженной дороге мчит всадник на вороном коне, держа в правой руке зажженный факел. За ним — широкие деревянные сани, запряженные тройкой таких же дьявольски-черных лошадей. От нетерпения они кусают удила и норовят обогнать провожатого. На облучке сидит кучер в покрытом изморозью тулупе и зорко следит за дорогой, поминутно покрикивая вслед всаднику: «Торопись! Торопись!»       Провожатый ускоряется, сани летят быстрее. Но юному императору, который сидит за кучером, накрытый для тепла двумя шубами поверх кафтана и плаща, кажется, что они едут ужасно медленно. Он с тревогой следит за бегом лошадей, а затем поднимает глаза к небу. Близится рассвет. Из-за черной линии горизонта просачиваются светло-розовые лучики — солнце вот-вот встанет! А до Москвы еще неблизко… Широко распахнув светлые глаза, Петр вытирает рукавом кафтана бегущие по щекам слезы. Наташа… А если он не успеет?       — Скорее же! Скорее! — Император привстает с места и трогает кучера за плечо: — Да гони же!       — Мы едем, Петр Алексеич, едем, — отвечает тот и взмахивает кнутом: — Но, залетные! Пошли, родимые!       Император снова возвращается на место, но усидеть спокойно не может. Вновь на его щеках слезы, губы бледны, а внутри будто что-то сжимается и царапает, царапает…       Петр сбрасывает шубу — ему жарко. Не утерпев, он толкает кучера вбок и молниеносно выхватывает у него из рук кнут.       — Ваше велич… — начинает было тот, но Петр взмахивает кнутом и хлещет им по лошадям со всей силы: — Но! Пошли! Пошли!       Лошади трясут гривами и, громко заржав, устремляются вперед. Снег летит у них из-под копыт, у бархатных морд — белый пар, а спины горят от хлестких ударов. Провожатый остался позади. Позади были и Горенки, и заснеженная степь, а впереди — дорога на Москву, дорога к сестре…       За санями Петра Алексеевича ехали еще одни — в них сидели князья Долгорукие. Василий Лукич, завернувшись в шубу, недовольно глядел вперед. Нахмурившись, он посмотрел на Ивана и Алексея Григорьевича, который с тревогой следил за Петром, нещадно гнавшего лошадей вперед.       — Все из-за тебя, Алешка, — проговорил Василий Лукич. — Не скрой ты от императора письма Остермана, не мчались бы мы теперь как оголтелые в Москву.       Алексей Григорьевич нахмурился. Что правда, то правда — сплоховал он. Но откуда же ему было знать, что все, о чем писал Остерман, не было ложью? А упускать расположение императора ох как не хотелось… Петру в Горенках очень нравилось, а уж с охоты его было и вовсе не вытащить. Да и план, который они с Василием Лукичом придумали еще до приезда императора в их имение, уже давно был приведен в действие.       После ссоры с Елизаветой Петр все чаще стал обращать внимание на Катерину. Не без потворства Ивана и Алексея Григорьевича, конечно. Они часто выезжали вместе на охоту, подолгу беседовали после нее. Но княжне эти встречи не приносили никакой радости, и по вечерам, оставшись одна, она часто грустила. Из Петербурга Долгорукие давно уехали, а ее возлюбленного Миллезимо Алексей Григорьевич приказал не пускать в Горенки.       Но на помощь княжне пришла ее расторопная камеристка ¹ Глаша — молодая девушка, ненамного старше самой Екатерины, с живыми карими глазами и бойким веселым нравом. Она тайно получала письма от молодого графа с его слугами и передавала их Катерине. С каждым прочитанным письмом княжна будто расцветала, а строки, где граф называл ее своей прекрасной возлюбленной и «чудом северным», заставляли светиться ее глаза и расплываться в улыбке очаровательные губы.       Император, беседуя с ней и видя, как она радостна, был очень доволен. Считая, что ее улыбки и взгляды предназначены ему, он усмехался и думал про себя, что Катюша не такая, как Лиза, а гораздо лучше. Мила, дружелюбна и уж точно ему не изменит. С каждым днем Петр находил в княжне все больше и больше достоинств, сама она казалась ему гораздо красивее, а ее нрав — добрее и веселее. И особенно юный император отмечал про себя ее прямой изящный профиль… Но иногда он все-таки вспоминал о Елизавете. Представлял ее глаза, улыбку, руки… и тот случай на охоте. И каждый раз Петр сердился на себя за эти воспоминания, а в его душе поднималась буря негодования. И снова он смотрел на Катерину, и снова восхищался ей, и снова…       Алексей Григорьевич радовался: наконец-то любовный альянс складывался как надо. И конечно, в это время императора нельзя было ничем отвлекать от Екатерины. Потому-то князь и утаивал письма из Москвы. Даже бумаги, которые было нужно подписать, Петр не всегда видел. Иван Долгорукий умел ставить подпись точно такую же, как и юный император. «Зачем его отвлекать? — рассуждал Алексей Григорьевич. — Мы и сами все сделаем…» И даже Андрей Иванович Остерман не смог распознать подделки…       Когда примчался гонец из Москвы, Алексей Григорьевич не хотел, чтобы император видел его, но тот стал требовать, чтобы Петр немедленно его принял. На шум сбежались слуги, за ними — остальные члены семьи Долгоруких, а после и юный император.       Узнав о том, что Наталья при смерти, а писем, которые Остерман посылал к нему, и вовсе не счесть, Петр приказал запрягать сани и ехать в Москву. Как ни уговаривали его Алексей Григорьевич и Иван поехать утром, Петр был непреклонен, а резкая перемена, произошедшая с ним после приезда гонца, не на шутку испугала князя Алексея Долгорукого. Император словно не замечал никого вокруг себя, лихорадочно собирался, а на Катерину даже не взглянул перед отъездом. Когда Иван подошел к нему и несмело спросил, не желает ли он чего-нибудь, тот так посмотрел на него, что у князя душа в пятки ушла. В глазах юного Петра читались такой страх, отчаяние и гнев, что Василий Лукич велел запрягать сани и ехать, не дожидаясь утра. Гонец, привезший скорбную весть, скакал впереди саней императора и князей, ведя их за собой в Москву.       …Когда кортеж прикатил на взмыленных лошадях к Лефортовскому дворцу, рассвет уже погас. Бледное солнце возвышалось над старой столицей и освещало ее тонкими лучами.       Как только сани остановились, Петр выскочил из них и помчался наверх, в опочивальню сестры. Он задыхался, слезы застилали ему глаза, а мокрые от пота волосы прилипали к щекам, но юный император не замечал этого. Мимо него мелькали лестницы, стены, проемы, окна и двери, двери! Бесконечно много дверей! Император бежал мимо гвардейцев, одетых в черные треуголки и плащи, мимо слуг в темных одеждах. До его ушей то и дело долетали обрывки фраз: «Петр Алексеевич, батюшка…», «Государь!..», «Ваше величество, кафтан-то, кафтан…», но он оставался глух к этому.       И вот, наконец, покои царевны. Еще издалека Петр заметил возле них черные тени. Это были медикусы, члены Верховного тайного совета, иностранные послы и дипломаты, цесаревна Елизавета… Рядом с ней стояли канцлер Головкин с сыновьями, барон Остерман, князь Голицын с дочерью… И никто не скрывал слез. Петр растерянно обвел их глазами и толкнул двери в опочивальню царевны.       Шагнув вперед, он остановился на пороге и с ужасом уставился на кровать. На ней, бледная и высохшая от болезни, лежала Наталья и слабо покашливала. У изголовья кровати стоял священник в черной ризе и, держа в руке книгу в бархатном переплете, читал над умирающей царевной отходную молитву. Увидев юного императора, он поклонился ему, не прерывая чтения.       Наталья медленно открыла глаза и, заметив брата, слабо улыбнулась:       — Пет… Петрушенька…       — Наташа! — Император, обливаясь слезами, быстро пересек комнату и бросился на колени перед кроватью сестры.       — Дал Бог… Дожила… Я боялась, что не увижу тебя больше… Боялась, что ты не приедешь…       — Да что ты, Наташенька! Наташа! — Петр схватил тонкую руку сестры и прижал ее к холодной от мороза щеке.       — Ну что ты… Ты не плачь, милый. Ты у меня теперь такой большой… красивый… — царевна слабо улыбнулась и слегка коснулась пальцами светлых волос брата.       — Наташа, все изменится! Я тебе слово даю! Хочешь, я на охоту совсем больше ездить не буду? — всхлипнул юный император.       Она слабо кивнула.       — И в Петербург с тобой вернемся. Наташа, ты хочешь в Петербург?       — Главное зла никому не делай, Петруша…       Царевна отвела взгляд в сторону.       Казалось, она что-то вспоминала или собиралась с мыслями, а затем снова обратилась к брату:       — Ты… помнишь, что в начале царствования своего обещал?       — Помню. Я говорил, что моей первой заботой будет приобрести славу доброго государя, — император снова всхлипнул и крепче сжал руку сестры.       — Не забывай этого… И вот… вот что я хочу сказать тебе на прощание…       — На прощание?! — испуганно пробормотал Петр.       — Слушай… — Наталья тяжело вздохнула и продолжила: — Бог тебя на царство помазал, одного Его и бойся… На тебя подданные с любовью глядят, ждут внимания… и помощи… Советчиков у тебя много, но ты… одного Бога слушай… Он тебя не оставит и… поможет теб… теб…       Царевна не смогла договорить: она вдруг побледнела еще больше, у потрескавшихся губ сверкнула алая капелька крови, и она начала задыхаться.       — Наташа! Наташа! — Петр растерянно оглядел ее лицо, руки и, повернувшись к двери, надрывно крикнул: — Лекаря! Лекаря скорее!       В комнату вбежали Людвиг Иванович и еще несколько медикусов, но так и остались стоять на пороге: Наталья, слабо сжав под рукой простыню, в последний раз выдохнула и затихла.       — Наташа… Наташенька! Наташа! — Петр сжал ее холодеющие ладони, потряс за плечи, но царевна больше не открыла глаза.       — Примите мои соболезнования, ваше величество, — тихо проговорил Людвиг Иванович, смахнув слезу с морщинистой щеки.       Священник убрал в сторону молитвенник и, проведя рукой по лицу умершей, закрыл ей глаза:       — Господи, прими с миром душу от нас преставшейся рабы Твоей, Натальи. Аминь.       Скрипнули половицы: в комнату вошли слуги с черными отрезами ткани и принялись занавешивать ими окна и зеркала. Следом за ними в опочивальне появились несколько женщин в темных платьях и остановились на пороге.       Людвиг Иванович и еще двое медикусов подошли к юному монарху, который, дрожа как в лихорадке, смотрел на бледное лицо сестры.       — Ваше величество, пойдемте. Наталью Алексеевну обмыть нужно…       Петр мотнул головой и сжал в ладонях тонкие запястья царевны.       — Государь, — Людвиг Иванович тронул его за плечо, — пойдемте…       Но Петр не сдвинулся с места. Вздохнув, медикус наклонился и стал приподнимать его с колен, но тот изо всех сил схватился за простыню и уронил голову на руки.       — Наташа, как же я без тебя один… Один… — шептал юный император.       Вдруг Петр резко поднял голову и, как безумный, оглянулся на дверной проем, возле которого толпились вельможи и сквозь слезы смотрели на кровать царевны.       — Вы… вы все знали! Знали! — закричал он. — Знали и молчали!       — Ваше велич… — начал было один из медикусов, но Петр не дослушал его.       — Убийцы! Убийцы! Предатели! — кричал он, вырывая руки у Людвига Ивановича.       Скорбь и ужас накрыли его с головой. Петр чувствовал в груди жжение, будто в его сердце пылал огонь. Она могла быть жива! И была бы жива, если бы он приехал раньше! Если бы знал, что ей так плохо! Если бы знал…       Остерман стоял за спинами слуг и других вельмож. Оперевшись о трость, вице-канцлер привстал на цыпочки и осторожно заглянул в комнату. Увидев обливающегося слезами императора и медикусов, которые пытались вывести его из опочивальни, он укоризненно взглянул на князей Долгоруких, стоявших у стены, и подошел к цесаревне.       — Голубушка Елизавета Петровна, прошу, пойдите к Петру Алексеевичу, успокойте его. Он так нуждается в вас…       Елизавета поправила траурный платок и слабо кивнула. Тихо вздохнув, она направилась к племяннику.       Когда ее изящная фигура проплыла мимо, Василий Лукич Долгорукий нахмурился и взглянул на Ивана.       — Почему Катерина с нами не поехала? — тихо спросил он.       — Матушка ее не отпустила. Но они обещали прибыть к обеду, — ответил Иван.       Остерман подошел к князю Голицыну и проговорил:       — Эта утрата велика для всех нас… Что же будет дальше?       — Теперь ничто не ясно, — ответил Дмитрий Михайлович и перевел взгляд на дочь.       Анна прижимала черный кружевной платочек к покрасневшим глазам и плакала.       — Батюшка… — прошептала она.       Голицын подошел к дочери и крепко обнял ее за покатые плечи. Вздохнув, он мягко провел рукой по ее шелковистым волосам.       Не прошло и пары минут, как перед покоями Натальи снова появилась цесаревна Елизавета. Прижав платок к губам, она быстро прошла по коридору, вздрагивая от рыданий. За ее спиной раздались гневные крики Петра: «Не смей приходить! Как ты могла появиться передо мной?! После того случая на охоте!»       Еще долго Петр не мог прийти в себя и отказывался выходить из опочивальни сестры, но, в конце концов, медикусам все-таки удалось убедить его покинуть комнату.       Выйдя в коридор, юный император, ни на кого не глядя и едва держась на ногах, дошел до своих покоев и обессилено рухнул на кровать. Больше он не плакал, не звал сестру и не кричал на приближенных… Он будто впал в оцепенение и до следующего утра не отзывался ни на чьи слова и ни на чье присутствие.