***
Почти все время царевна Наталья Алексеевна проводила в Лефортовском дворце, в своей опочивальне. Теперь она редко выходила за ее пределы, оставаясь в кровати большую часть дня под наблюдением медикусов. После них к ней, по обыкновению, заходила Анна Голицына. Наталью очень радовали частые визиты фрейлины. Садясь в кресло, что стояло напротив кровати царевны, княжна раскрывала какую-нибудь из принесенных с собой книг и начинала читать. Голос Анны плавно разливался по комнате, заполнял ее и замирал где-то наверху, под потолочными сводами. Наталья внимательно слушала княжну, стараясь не упустить ни единого слова, и лишь изредка прерывала чтение негромким кашлем, после которого на белом батистовом платочке оставались красные капельки крови. Видя, что лекарства плохо ей помогают, Анна подумала о том, что было бы полезным показать царевну медикусу, который проживал в подмосковной усадьбе Голицыных, в Архангельском. Она поговорила об этом с отцом, и вскоре тот привез его в Москву. Однако Наталью Алексеевну этот приезд не обрадовал. В последнее время на нее отчего-то навалилась сильнейшая усталость. Она, казалось, была совершенно равнодушна к действиям медикусов, к принятию лекарств и к надежде на выздоровление. В такие минуты Анна старалась ее подбодрить: — Наталья Алексеевна, не печальтесь так! Я уверена, что Людвиг Иванович поможет вам. Вы обязательно поправитесь! — Ты думаешь? — царевна печально качала головой и смотрела на княжну потускневшими глазами. — Разумеется! Известно ли вам, что он уже дважды спасал меня? И в первый раз еще до того, как я появилась на свет. — Как это? — Произошло это ранней весной. Матушка уже ожидала моего рождения. Утром она вышла на крыльцо, чтобы приказать денщику ³ батюшки запрягать карету. Лед на крыльце еще не до конца растаял, она поскользнулась и упала. Открылось кровотечение, но Людвиг Иванович принес какую-то микстуру, и кровь остановилась. — А во второй раз? — спросила Наталья. — Во второй раз, когда я заболела оспой. Мне тогда было шесть лет, — ответила Анна. Взглянув на ее чистое нежное личико, царевна улыбнулась. — Если бы ты не сказала, я никогда бы не догадалась, что ты болела оспой, — проговорила она. — Все это благодаря Людвигу Ивановичу, — произнесла княжна. — Правда, у меня все же осталось два следа, — добавила она. — Здесь, возле плеча, и на спине. — Анна закатала рукав платья, и царевна увидела на ее предплечье ямку величиной с копейку. — Похоже, ваш Людвиг Иванович хорошо лечит, — мягко улыбнулась Наталья, когда Анна опустила рукав. — А отчего вы так зовете его? — спросила она. — Людвиг Иоганн Густафсон — таково его настоящее имя. Однако когда я была маленькой, сама переиначила его имя. Я никак не могла выговорить «Иоганн». А после все так привыкли к этому, что тоже стали звать его Людвигом Ивановичем. Да и он не был против, — ответила княжна. — Когда же он у вас появился? — спросила царевна. — Очень давно, — княжна подняла глаза к потолку, а затем снова перевела взгляд на бледное лицо Натальи, — еще во время Северной войны. Батюшка приметил его во время одной из военных кампаний, когда ездил в Лифляндию ⁴. У Людвига Ивановича были… странные разработки и свой взгляд на то, как нужно лечить болезни. За это он много раз подвергался гонениям и был вынужден бежать. Тогда-то батюшка и заметил его и пригласил переехать в нашу усадьбу. Ему показались занимательными его взгляды, а в его методах он увидел большие першпективы. И, как выяснилось, не зря. Наталья Алексеевна, голубушка! — Анна протянула руку и погладила царевну по плечу. — Прошу вас, не стоит отчаиваться! Позвольте же Людвигу Ивановичу осмотреть вас. — Хорошо, — Наталья слабо улыбнулась и едва заметно кивнула княжне. — Пусть он осмотрит меня. Анна оказалась права: после осмотра и назначения нового лечения царевне стало гораздо лучше. Людвиг Иванович прописал ей весьма действенное средство — женское молоко. Она должна была пить его трижды в день, а кроме этого всегда держать себя в тепле и не попадать под сквозняки. Спустя несколько дней Наталья Алексеевна почувствовала себя бодрее и веселее. К ней вернулась ее прежняя живость, в глазах снова засиял блеск, а когда Анна приходила к ней, Наташа непременно просила ее снова рассказать что-нибудь об Архангельском, о праздниках, которые большая семья Голицыных устраивала в своей усадьбе летом, весной и осенью, о зимних гуляниях… Хорошо было слушать о них в тусклые осенние сумерки, когда косой дождь с мокрыми хлопьями первого снега бил в окна Лефортовского дворца, а в печке-голландке потрескивали березовые дрова… А однажды царевна поделилась с княжной своей давней, скрытой от всех мечтой. — Аннушка… — протянула Наталья, и на ее бледных щеках вспыхнул румянец, — знаешь, есть у меня одна мысль… — Какая мысль? — заинтересованно спросила княжна. — Помнишь бал в начале осени? — Помню, Наталья Алексеевна, — кивнула Анна. — Был там иностранный дипломат, герцог де Лириа. Он дал мне одну вещь. Она лежит там, в шкафу, — царевна приподнялась на подушках и махнула рукой в правую сторону. — Открой, ты сразу ее увидишь. Анна встала с кресла и подошла к шкафу. Распахнув деревянные дверцы, она присела и заглянула внутрь. Протянув руку, княжна взяла с нижней полки маленький круглый предмет. Ее взору предстал серебряный медальон, обрамленный по краю жемчужной нитью. В него был вставлен миниатюрный потрет румяного черноволосого юноши, в голубом парчовом кафтане. Весь его облик, казалось, был создан из тепла и света, которые излучали его темные бархатные глаза. Княжна лукаво взглянула на царевну и улыбнулась: — Кто это? — Это испанский инфант ⁵ Карлос, — ответила Наталья Алексеевна и блаженно вздохнула. — Красивый, правда? Ах, Аннушка! Как мне хочется с ним познакомиться! Герцог говорил, что будущей весной инфант непременно приедет в Петербург. Он ему тоже обо мне многое рассказывал… — добавила она, мечтательно прикрыв глаза. — Прекрасно, Наталья Алексеевна! — княжна подошла к кровати царевны, положила на нее медальон и хлопнула в ладоши. — Вы непременно должны познакомиться! Я уверена, что инфант Карлос будет вами очарован! — Ты думаешь? Я ведь некрасива. — Наталья бросила взгляд в конец комнаты, где за ширмой для переодевания виднелась часть зеркала, и взглянула на свое отражение. Княжна внимательнее посмотрела на царевну. Она была неправа. Хотя Наталья не обладала яркой внешностью, и у нее были неправильные черты лица, но, несмотря на это, никто не смог бы назвать ее дурнушкой. Доброта, мягкость, отзывчивость, врожденная грация и большие глаза затмевали все ее недостатки. От Натальи никто не уходил с поникшим лицом и с тяжестью на сердце. Царевна могла найти приветливые слова для всякого, кто обращался к ней, и это делало ее не менее привлекательной в глазах окружающих, чем других девушек ее возраста. — Вы не правы, Наталья Алексеевна, — возразила Анна. — И я уверена, что вы непременно понравитесь инфанту. — Может быть, — царевна улыбнулась и поудобнее устроилась на подушках.***
Прошла еще пара недель. Москва и окрестные села стали покрываться белым пуховым ковром — зима медленно и верно начинала вступать в свои права. Она несла радость и веселье всем, кого встречала на пути, обещала скоро покрыть все свежим пушистым снегом и разрисовать окна ледяными узорами. Княжна Голицына радовалась наступающим переменам. Каждый день она входила в опочивальню к Наталье Алексеевне, принося с собой морозную утреннюю свежесть и румянец на нежных щеках. Ходя перед кроватью царевны, она рассказывала, что с каждым днем воздух становится свежее, а снег выпадает все чаще и больше. Наташа не разделяла ее радости — ей вновь стало хуже. Даже женское молоко перестало ей помогать. Из глаз исчез блеск, щеки снова покрылись бледностью, и лишь изредка на них вспыхивал румянец — теперь лихорадочный. Анна старалась отвлечь Наталью от грусти, вспоминала об инфанте Карлосе, но царевна стала ко всему этому равнодушна. Вновь ее мысли занял брат — юный император. Она и прежде думала о нем, однако за разговорами и улучшением самочувствия не так часто обращалась к нему в своих мыслях. Теперь же Наташа снова думала о Петре. Но она не сердилась на то, что он вот уже три месяца подряд пропадает в подмосковных лесах. Теперь она боялась, что не увидит его, не доживет до его возвращения. Такие мысли пугали Анну, и она решила снова поговорить с Людвигом Ивановичем о здоровье Натальи. После осмотра, который он проводил дважды в неделю, Анна вышла из Лефортовского дворца следом за ним и по дороге к карете спросила, отчего же царевне вдруг стало хуже. — Людвиг Иванович, как это могло произойти? Прежде молоко помогало ей, но сейчас лечения как будто вовсе и не было… — Царевна страдает чахоткой, барышня, — проговорил медикус. — Эта болезнь может преследовать человека всю жизнь. Однако с ней можно бороться и можно жить, если не прерывать лечение… Но, увы! Выяснилось, что мы начали его слишком поздно. — Неужели… — в голубых глазах княжны блеснули слезы. Она с мольбой взглянула на высокую сухощавую фигуру медикуса и шепнула: — Прошу, скажите, что… — На все воля Господа, — произнес тот, — но молоко царевне обязательно стоит пить. Нового средства я пока не могу придумать… А вам стоит поберечься, дорогая княжна, — добавил он. — Надеюсь, вы не забываете пить лекарства, которые я велел приготовить для вас, чтобы вы не заразились от Натальи Алексеевны? — Нет-нет, я все пью так, как вы и велели, и на здоровье не жалуюсь, — ответила княжна. — Это хорошо, однако если царевне станет еще хуже, вам следует повременить с визитами во дворец. Княжна и медикус дошли до кареты. Взявшись за ручку дверцы, Людвиг Иванович задумчиво взглянул на Анну и проговорил: — Кажется мне, что дело не только в чахотке: юную царевну будто что-то терзает. Если бы ее терзания прекратились, она наверняка бы выздоровела. Анна нахмурилась. — Не забывайте о лекарствах, барышня. Договорив, медикус кивнул ей и сел в карету. Кучер щелкнул кнутом, и через несколько минут она уже скрылась за поворотом дороги. «Терзает», — сказал Людвиг Иванович. И он, и Анна, да и многие вельможи знали о причине ее недомоганий. И если поначалу все лишь сетовали на легкомыслие императора и тлетворное влияние на него князей Долгоруких, а в особенности царского фаворита Ивана Алексеевича, то теперь стали открыто обсуждать это. Сама Анна не раз становилась свидетельницей таких обсуждений: в их усадьбу часто приезжали графы, бароны и князья, недовольные произволом, чинимым князьями Долгорукими. Но что они могли сделать? Ведь Долгорукие устраивали это не сами, а с позволения юного императора. Как пойти против монаршей воли? Но князь Голицын и канцлер Головкин были настроены решительно. — Гавриил Иванович, нам с тобой нужно в ближайшее время непременно поехать к Петру Алексеевичу. Довольно! Пора, наконец, прекратить это безобразие! Если понадобится, я сам императора из их рук вырву! — негодовал князь, и строгие складки меж его бровей становились еще глубже. — Ты прав, Дмитрий Михайлович, прав, — соглашался граф, качая головой в сером парике. — И ведь не только в охотах дело… Долгорукие хотят через него править государством и всеми нами, а императора каждый день развращают не только вином, но и, по слухам, совсем не детскими забавами… Слыша это, стоя за закрытой дверью, Анна вздрагивала. Царевна Наталья всегда отзывалась о брате с такой нежностью и теплотой, а звук его имени всякий раз вызывал на ее губах искреннюю улыбку. Она и сама помнила Петра, его светлое лицо с мягкими чертами. И вдруг она слышит о совсем иной стороне его жизни… Но ей было трудно представить среди этой сатурналии, среди бешеных погонь за дичью по лесам и бесконечных пирушек того юного Петра, которого она видела в Петергофе и на балу. Разумеется, он тоже был виноват в том, что происходило, однако, быть может, царевна и ее ближайшее окружение правы: мальчик-император попал под дурное влияние. Меж тем Наталье стало еще хуже. Теперь у нее часто начинался жар, а приступы кашля с примесью из сгустков крови иногда не отпускали ее по несколько минут. Во избежание заражения, теперь к ней перестали пускать посетителей, и даже Анне, несмотря на то, что она была ее близкой подругой, запретили приезжать к царевне. Дмитрий Михайлович и сам был против того, чтобы дочь появлялась в Лефортовском дворце, а потому настаивал, чтобы она оставалась в Архангельском вместе с остальными домашними: старшими братьями, сестрой и матерью. Однако Анна не могла найти себе места из-за волнения за состояние Наташи. Чтобы успокоить ее, князь посылал каждое утро во дворец гонца, который всякий раз привозил одни и те же сведения: состояние царевны без изменений… Но однажды в Архангельское прискакал гонец от Людвига Ивановича, который теперь неотлучно находился в Лефортовском дворце. Гонец передал, чтобы Дмитрий Михайлович и княжна Анна собрались и как можно скорее приехали в Москву. Такое же известие получили другие вельможи. Выслушав гонца, князь приказал готовить карету, и уже через полчаса из Архангельского в старую столицу во весь дух летела четверка вороных коней. Примчавшись в Лефортовский дворец, Дмитрий Михайлович и Анна, даже не сняв верхней одежды, поднялись на второй этаж. Идя по коридору в сторону опочивальни царевны, они еще издали заметили возле ее дверей канцлера Головкина, Андрея Ивановича Остермана и других вельмож. Подойдя к ним, Голицын быстро спросил: — Что случилось? — Царевне очень плохо, князь. У нее сейчас ваш медикус, — ответил Остерман. На пару минут воцарилась тишина, но внезапно Анна и все остальные вздрогнули: за дверью послышался сильный кашель, прерываемый хрипами и шумными вздохами. Княжна закусила губу, чтобы подавить слезы отчаяния, и посмотрела на окружавших ее вельмож. Они в безмолвии склонили головы и опустили глаза: все понимали, возможно, это конец… Через несколько минут шум и кашель за дверью стихли. Дверь скрипнула, и в коридоре показался Людвиг Иванович. Часть его лица была закрыта белой повязкой, а от рук пахнуло резким запахом спирта. — Как царевна? — рядом с медикусом сразу же очутилась невысокая фигура вице-канцлера в большом сером парике. — Отправьте гонца к императору. Велите сообщить, что ему нужно скорее приехать, — ответил тот. — Уже отправили, — отозвался граф Головкин. На его сухом вытянутом лице отражалось сильное беспокойство. — Ну же! Что там? Что еще нужно сделать? — князь Голицын выступил вперед и нахмурился. Медикус снял повязку. На краткий миг в его темно-зеленых глазах блеснули слезы, а морщинистое лицо побледнело. Взглянув на князя, он тихо вздохнул: — И позовите священника…