И дольше века длится день

      Жан вытянулся на кровати Аннушки и прикрыл глаза. Что за безвоздушное пространство здесь! Пылью и старыми книгами пахнет, и немного «Красной Москвой»… Мебель и паркет рассыхаются, потрескивают… Обои отстают. Весь дом как будто пытается с шуршанием отползти… Аннушка села в кресло рядом, подалась вперед. — Жан… — не выдержала она через пару минут. — М-м? — он повернул голову к ней, приоткрыл один глаз.       Аннушка замялась. У нее плохо получалось выражать в словах то, что на душе. В голове крутились или какие-то бессмысленные вопросы, вроде «что случилось?», или фразы, больше подходящие для допроса. — Жан, не молчи… — Могу спеть, — не открывая глаз, сказал он. — Не паясничай! — Не ори на меня! Не на допросе. — Жан открыл глаза и посмотрел в потолок. Хотя в Аниной комнате он бывал и не так часто, но узор трещин на потолке выучил наизусть… Сколько ж лет он уже прожил в этой квартире?.. Лучше не задаваться такими вопросами. — Ань, если б я знал, что происходит… Но что-то очень нехорошее. — Как бы я догадываюсь. Давай с самого начала… — Давай не надо, — Жан слегка повернул голову, отворачиваясь к стене. Милый коврик с оленями… лет пятьдесят ему… Какое там, пятьдесят! Семьдесят! Может, и больше… — Что случилось накануне твоего отъезда в Москву? — Несчастный случай на производстве. Аня, прошу же, не надо… Тебе следует не тянуть, а выйти замуж за Андрея, пока молодая, обратить его и уезжать отсюда. — Молодая! — Аннушка подавила смешок. — Я дряхлая старуха, мне за девяносто… Иду мимо бабок в скверике и понимаю, что с ними должна сидеть, в пальто и в шапке в самую жару, трястись, смотреть выцветшими глазами перед собой и видеть то, что было лет эдак шестьдесят назад, а я… И знаешь что?! Мне и впрямь хочется к ним подсесть и спросить: а вы помните?! И поговорить о том, как было — тогда! Но… Они же… Я не могу. — Ань, недавно же семьдесят пять твои отмечали? — удивился Жан. — Заведи себе аккаунт в соцсетях и общайся со сверстницами на здоровье… Беретик у тебя, кстати, подходящий… Так вот почему ты его и в жару не снимаешь… Дань возрастной норме… — Я от рождения считаю… Чем тебе мой берет не нравится?! — Ничем! Аннет, я тебе тысячу раз говорил, твой берет смотрится убого! Пока считаешь от рождения, ты вроде как еще человек. Ты еще свою жизнь доживаешь, а значит, молодая… Я уже на дряхлых стариков не смотрю. Их еще на свете не было — а я был. Мне не с кем поговорить о том, как «было тогда». И ты счастливая! У тебя есть фильмы, фотографии, музыка твоих юных лет — а мой мир исчез! Памяти не на что опереться, чтобы вспомнить, как оно было, когда я был человеком… — Отстань от моего берета… Упырь. — Стрыга. — Ольга твоя — стрыга, а я капитан милиции! — Полиции. — Полицаи у фашистов были, — проворчала Аннушка. — Ладно, Жан! Расскажи словами, или я тебя прочитаю! — Кто бы тебе дал?! — Я и спрашивать не буду! — Аннушка потянулась взять Жана за руку, и некоторое время они возились, пыхтя. — Так, Аннет, — опрокидывая ее на себя и удерживая, сказал Жан, — если ты не хочешь, чтобы это переросло в нечто совсем другое, сядь, пожалуйста, и больше не трогай меня. Ну или продолжай, — похабным голосом шепнул последнюю фразу ей на ухо он. — Ты себе не представляешь, как для Чтеца раскрывается душа в момент настоящего… — Отстань! — Аннушка вырвалась и пригладила волосы. — Вспомни о моем предложении, когда тебе исполнится сотня, — ухмыльнулся Жан, поворачиваясь на бок и подпирая голову рукой, — если что, оно в силе… А то у нас тут взрослых вампиров мало, я да дед Слава… — Генриху твоему позвоню тогда! — фыркнула Аннушка, приводя в порядок одежду, словно возмущенная кошка — шерсть. — И почему все хорошие женщины выбирают Генриха? — грустно сказал Жан. — Он положительный! А ты бабник, все знают… — Вот согласишься, и узнаешь меня по-настоящему. Может, я тоже хороший… — Ага! Так, хватит мне зубы заговаривать! Что происходит?!       Жан вздохнул. — Я предполагаю вот что. У деда Славы сохранилась реликтовая кладка василиска. И где-то раз в сто-двести лет он берет очередное яйцо и выводит змея… А потом убивает и консервирует. И пользуется его частями для всяких нужд. На восстановление Женька он потратил последние запасы… почти последние, Калите в дар он послал перо, возможно, именно оно было последним, так что теперь ему надо вывести нового. А московиты решили либо выкрасть кладку, либо новорожденного василиска… Либо Кривич их этим специально приманил, чтобы ослабить и помочь тюменской хтони, потому как нынче восточная нежить на подъеме, и Кривичу надо как-то с ней договариваться, дабы Смоленск стороной обошла… — Ну а мы здесь при чем? Почему мы не переживем эту ночь? — Кто-то из нас не переживет эту ночь… Потому что яйцо василиска, по-видимому, надо… вложить в вампира, чтобы оно… Проросло. И Кривич уже ходит с этим яйцом, так что кому-то из нас в эту ночь предстоит умереть. — Жан… Ты же не думаешь, что дед Слава… — Думаю, Ань, думаю… И надеюсь, что это буду я. Я уже смирился. Хотя не исключено, что Ольга. Боюсь, и Барановского она отослала, потому как у них с дедом намечается… Свидание. Но она не знает, для чего! — Ну или я, или Сергей. — Или вы. Но вы молодые. До ста лет вампир не особо-то вампир, еще свой, человеческий век доживает. Если тебя сейчас убить, получится тело, а если меня — горстка праха. — Погоди, постой, ты думаешь, Ольга с дедом Славой… Что-о-о?! Да как, — Аннушка задохнулась, — да как дед Слава… Ты что! — Ну а ты представь их в истинном обличье, — невозмутимо сказал Жан, — и оно будет уже не так… нелепо выглядеть… Вспомни, каков он… Ну и подумай, она что, и впрямь забеременела от Барановского?! — Жуткий… — сказала Аннушка, содрогнувшись, — Кривич жуткий… — Но при этом?.. — Просто жуткий! — Ну ладно, тебе еще ста нет, ты не понимаешь, — вздохнул Жан. — А Ольга вот очень хорошо понимает! Даже Аглая… Аглая почему Генриха выбрала? Потому что у него крылья есть! — Или потому что ты ему в подметки не годишься, он хозяйственный, хороший семьянин, неунывающий, практичный и… — Толстый, лысый, и на голову меня ниже. Да. Очень важные параметры для девушки ты перечислила! Для девяностолетней бабки, конечно, определяющие, но… — Для разумной девушки важные… Так. Ладно. Ты, Жан, считаешь, что дед Слава сует свои яйца в вампиров? — Во всех смыслах да. — Невозможно с тобой… А еще Генрих не похабник! Так вот, у деда Славы есть яйцо василиска, и он намерен кого-то из нас убить и сунуть в него яйцо… Да что за бред! Ты откуда такое взял! — Ты не задумывалась о том, почему, кроме нас, у Кривича никого нет? Где старшие нашего клана? Где те, кому сейчас могло бы быть девятьсот, семьсот, пятьсот, триста лет?! Никого нет! В других вампирских кланах по десятку, по дюжине членов. Нас — трое. И вы двое с Женьком младше сотни, и еще ничего толком не понимаете. И не успеете понять! Прежде чем нас пустят на корм василиску… А потом, я видел. — Это потому что дед Слава людей любит и бережет… Что ты видел?! — Я видел… давай лучше просто покажу, — Жан протянул руку. — Иначе ты не поверишь.       Аннушка, посомневавшись, взяла его за руку — и задохнулась, охнула, прикусила губу — так ее… обдало всеми чувствами Жана, лежавшего в волглом стылом весеннем лесу после схватки с Басмановым и вслушивавшегося в тяжелые, приближающиеся к нему шаги… В смесь боли, надежды, желания того, чтобы все побыстрее закончилось…       Жан разжал руку. — Прости… я… еще свежее воспоминание, трудно выделить главное… — Ничего. Ничего. Я не досмотрела. Давай.       …она снова лежит на снегу, жизнь утекает, Кривич наклоняется над ней, и что-то в его сложенных ладонях, нечеловеческих, узловатых и когтистых лапах, которые он сует прямо в самое кровавое месиво…       Аннушка отпрянула, бросив руку Жана. — Но я был насквозь пропитан «смесью Шумилина», его обожгло, и он не стал оставлять во мне яйцо, испугавшись, что яд может повредить и василиску, — сказал Жан. — Не может... не может такого быть… ну не может… И что же… он знал?! А почему мне не сказал! Жан! Я же искала тебя потом, после той драки… но дед сказал, ты погиб, и в прах рассыпался… Я поверила… — Я и должен был умереть. Не знаю, почему выжил. Вот честно, не знаю! — Мы… я в шоке была, когда мне позвонили… Генрих позвонил, представился, и сказал, что… — А я-то думаю… — Жан кивнул на комод, где стояла его фотография, а перед ней стакан с засохшей кровью, прикрытый черным хлебом, — что за натюрморт… Аннушка, если я и впрямь умру, то вот этого не надо, а лучше сходи на Урицкого*, свечку поставь… — Я же вампир! — Ты же комсомолка, — ухмыльнулся Жан, — откуда в тебе эти бабкины суеверия? Почему, спрашивается, ты не можешь зайти в храм? — Партийная совесть не позволяет, — огрызнулась Аннушка. — Ладно, — она вскочила, подошла к комоду, выдвинула ящик и смела туда фото Жана и все прочее. — И что мы будем делать? — Сопоставляя все «за и против»… Я здесь и никуда бежать не собираюсь, а второй наиболее возможный кандидат — Ольга, я думаю, надо съездить к ней за сцеженным молоком и предупредить… на тот случай, если она сегодня ждет деда к себе. — А третий — ребенок. Васенька, — сказала Аннушка, хмурясь. — Ну это слишком даже для деда! — Знаешь, если он тебя был готов превратить в корм, и даже… не вынес, не дал своей крови! Жан! — Ладно тебе, Ань… он меня никогда… Аня… Да брось ты… Я для него все еще француз, разорявший Смоленск… Дважды. Ну как для тебя фашист какой-нибудь… Представь, что я какой-то Ганс, жегший здесь деревни. Помнишь ведь их? Это для тебя и для меня сорок первый год - вчера, а для деда тысяча восемьсот двенадцатый — вчера… Нет, Чебура он не тронет… Но на всякий случай хорошо, если Андрей приедет и побудет тут с Серегой и Васьком. При нем дед не станет. А там и мы вернемся. — Давай возьмем… и уедем все от него! — всхлипнула Аннушка. — Пусть один тут… телепается, василиск нажратый! — Я уже никуда не могу уехать. Сросся… со смертиной, — вздохнул Жан. — Всё. Я вздремну пару часов, и рванем к Ольге.