И дольше века длится день

      Усталость. Бесконечная, беспросветная, безнадежная усталость. Жан Иванович шел домой с работы и не чувствовал ничего кроме нее. Серой, тяжкой, неизбывной усталости. И всё.       И, к сожалению, это была не усталость тела, которой можно было бы даже порадоваться — а усталость психическая. Усталось сознания. Можно даже сказать, души… «Если б я не был бездушной нежитью», — усмехнулся про себя Жан. Надо же, за столько лет он даже думать стал на языке… как ее назвать? Родиной, тем местом, где он родился, была Франция, а Россия, еще точнее Смоленщина стала… чем? Смертиной? Местом, где он умер. Местом, с которым он теперь связан смертью. Связан смертью навсегда.       И, надо сказать, пейзажи его смертины не радовали уютом и очарованием. Жан догнал троллейбус и успел заскочить в него в самый последний момент, толком не рассмотрев номер, и угодил на кольцевой, и теперь страдал от вида панелек, проплывавших в синих сумерках, пропитанных мутным и вязким, словно госпитальная овсянка, мокрым снегом. Какое убожество, о мой бог, какое убожество, о бог мой, кто бы ты ни был теперь, мой бог… А кто ты, и есть ли ты, бог мой?       Ничто толком не радовало и не огорчало Жана уже добрых лет двести, и если сначала человеческие эмоции сохранялись хотя бы по привычке, то теперь и она постепенно истончилась, истерлась, истрепалась… как и его душа. Как и то, что осталось от его души. Впрочем, сохранялись привычки и радости сознательные, к одной из которых относилась щеголеватая одежда и внимание к юным милым девушкам. Жан огляделся — юные были, но милых среди них он не нашел. Разве что блудливых. Пришлось снова уткнуться носом в забрызганное снаружи грязью стекло, делающее февральский пейзаж еще более гадко-расплывчатым…       В отпуск, что ли, уйти? Устроить себе смену биографии. Несчастный случай. И залечь в спячку лет эдак на пять… Странно, а вот спать еще хочется, но опять же, не телесно, а как-то так, отвлеченно. Рассудочно. Лечь и заснуть… но не тем холодным сном могилы. Ну-ну.       В рабочей сумке, помимо пакетов с кровью, лежала парочка научных журналов, до сих пор еще приходивших на его рабочий адрес. Вряд ли они чем-то порадуют, но вдруг, но вдруг?.. Конечно, он уже давно перешел на интернет-издания, где-то воруя доступ с помощью благородных пиратов, великодушно приоткрывающих дверь в мир научной мысли, а где-то, скрипя зубами, и покупая подписку. Их чтение создавало иллюзию перспективы в его существовании, в том числе и потому, что дарило фантомную надежду на обнаружение таки aqua vitae, той самой субстанции, что однажды позволит вновь перейти в мир живых. И умереть. Настоящей смертью. Наконец-то умереть, как и положено живому человеку из плоти и крови, а не развоплотиться, как нежити.       Ну наконец-то. Троллейбус покинул унылые кварталы и вернулся в центр. Не то чтобы что-то изменилось принципиально, но попрание эстетического чувства, рождающее в глубинах его существа нечто вроде душевной зубной боли, — пытка в его жизни не самая страшная, но одна из самых гнусных, — прекратилась. Жан с облегчением вышел на своей остановке, и медленно пошел к дому. Медленно — потому как пока был не готов к одиночеству. К одиночеству среди близких.       На работе Жан в некотором роде чувствовал себя хотя бы и отличающимся, но своим. Одним из. А среди его… родни он себя таковым не ощущал… Впрочем, Жан знал, что большинство людей в своей семье чувствует себя так же.       Свой среди чужих, чужой среди своих. А с кем прикажете говорить по душам?! С Женьком? Возможно, лет через сто-сто пятьдесят. Аннушка? С ее-то эмоциональной жизнью мороженого минтая? С дед-Славой, трансформировавшимся за тысячу лет в существо практически нечеловеческое?.. Ольга? Ну, Ольга… Эх. Жан вздохнул. Несмотря ни на что, к ней он испытывал наибольшую близость — но и неприязнь тоже. Деда Славу можно было отвлеченно любить, как любят, например, растущий возле дома тысячелетний дуб… Нежно, преданно, от всей души — но немо. Ибо не существует языка коммуникации…       А потом, дед Слава таки считал его чужаком. До сих пор. Он ведь гений места, по сути, дед Слава-то, давно уже превратившийся в локального божка…       Жан не хотел признаваться себе, что, пожалуй, и он сросся со смертиной до степени местного духа. Духа места. Смоленской центральной городской больницы…       Замок заедает. — Merde… Французские ругательства окружающие считали снобизмом, а сам Жан — милым напоминанием о родине. Впрочем, когда что-то по-настоящему шло не так, Жан обычно невольно переходил на русский мат. До чего ж подходящий язык для ругательств! С козырька за шиворот налило холодной воды. Меррси, смертина, ты мила, как всегда…       С порога обдало запахом жилья, старого дерева, мокрой шерсти, подвальной затхлой сырости (интересно, это потому что мы — вампиры, нежить, или потому что там опять трубу прорвало? надо спуститься, посмотреть…), легкого душка канализации, готовящейся еды — о, мой бог, ну почему так, мы же ведь даже не прикасаемся к этой проклятой плите, так откуда, откуда эта неистребимая вонь стряпни, жареного лука, варёной капусты, какого-то вечного и неизбывного месива… — и старости. Хлопнула дверь в коридор, и Жана, словно ветром, обдало взрывом музыки из комнаты Женька. — Принес, дядь Жан? — Женёк подхватил сумку, потащил в столовую, на ходу вытаскивая пакетик и присасываясь. — Скоко раз тебе сказано, подпесок, из горла не пить! — откликнулся дед Слава, — вечер добрый, Жанчик!       Утоление голода. Единственная по-прежнему доступная настоящая, полновесная радость. Жан зашел в ванную, долго мыл руки и умывался, пошел к себе, переодеться… Прием пищи хотелось отсрочить, насладиться непосредственным, животным азартом предвкушения, а потом — счастьем насыщения… Кульминация дня. Кульминация всей жизни. Всё, что ему осталось…       У деда Славы хотя бы его нутряная преданность родине есть. А у меня что? Смертина и нелюбимая не-жена…       И работа. Из сумки кокетливо высунул уголок журнал, и Жан, прихватив его, зашел в столовую. Женёк сосал кровь прямо из пакетика и что-то смотрел на планшете, дед, ворча на него, перелил кровь в кувшин, протер пару бокалов… — Женёк, почему посуда в раковине опять немытой стоит? — Прости, дядь Жан, не успел, — не отрываясь от планшета и пакетика, буркнул Женек. — Чем же ты был так занят всю неделю? — Стрим делал для канала своего… — не поднимая глаз, ответил он. — Что-то Аннушка запаздывает, — посетовал дед Слава. — Служба у нее такая, — пожал плечами Жан. Усталость, тягостная, цементная усталость, оседлавшая плечи, самую малость разошлась. Не родные, но близкие, пусть и не поговорить с ними, но свои… — Как у тебя-то там на службе дела идут? — Дела у Аннушки в сейфе, а у нас — истории болезни, — отпустил дежурную шутку Жан. — Люди болеют, люди умирают. Ничего нового. А, впрочем, пожарные приходили с инспекцией, наложили штраф на больницу, велено заменить покрытие пола на негорючее. Главрач завотделений всех созвал, пришлось идти, я же замещаю… Летом кошмар начнется, решили, что отделения на время ремонта закрывать не будем, а будем уплотнять и переводить… Уже предвкушаю этот ужас. Прямо хоть бери pause… Думаю, не сменить ли мне паспорт? Уйду в спячку… — А как же элексир твой, для Ириночки нашей свет-Витальевны…       Жан сморщился. Вот это вот низкопоклонство Кривича перед властью, этот рабский дух… Подлый, двуличный, с фигой в кармане — но неизменно верноподданический… Сам же хомут сделал, сам же себе на шею накинул, сам теперь и мазохистически наслаждается… — Да ничего в нем особенного нет, лечу ее по нормальным израильским протоколам, для цвета подкрашиваю elexir, чтобы смотрелся эффектнее… Это с тем же успехом можно делать и, — Жан ухмыльнулся, - в подполье… — В уязвимое положение себя Жанчик, поставишь, пока ты у нас уважаемый человек, известный в городе врач, тебя просто так особо не тронешь, а запрешь сам себя в подвал — и что наш Костик удумает… — Да ничего он не удумает. Он думать не умеет. Живет одними рефлексами! Хватательными! — Жан прикончил свой бокал с кровью и поболтал в воздухе пальцами, — человек, не обезображенный интеллектом, голый инстинкт власти и подчинения, и все! Мозжечок! Не боле! — Что-то ты нынче у нас якобинец, — откинулся на спинку кресла, сыто жмурясь, дед Слава, — умотали тебя на работе…       Хлопнула дверь, грохнули сапоги, в столовую вошла Аннушка, глянула рыбьими глазами на вежливо вставшего Жана. Взяла себе стакан, молча налила и выпила. — Добрый вечер. — Добрый, добрый, Аннушка, присела б, поболтала бы с нами… Женек не к месту рассмеялся, углядев что-то в планшете.       Ужин закончился, и Жан оправился на кухню, помыть посуду. А были времена, когда хозяйством занималась Анна, но куда там теперь! Надев фартук, дабы не испортить домашний костюм, ведь последние полгода хороший пятновыводитель, справлявшийся с кровью, завозить перестали, и пятна приходилось выводить по старинке, перекисью, что портило и одежду, и настроение мыслями о дефиците, грядущем снова периоде скудости, разрухи, разлитой в воздухе безнадежности, Жан предавался унынию над горой стаканов. — Да чего ты, дядь Жан, я б помыл, — на кухню забрел, не подымая головы от экрана, Женек, бросил вскрытый и дочиста вылизанный пакет из-под крови в помойку. — Ты б хоть музыку себе какую-нибудь включил, скучно же так… — Ну конечно, помыл, — хмыкнул Жан. — С неделю уже стоит! Закончив возню с посудой, Жан насухо вытер руки. Посмотрел, как подживает растрескавшаяся до крови, за день покрывшаяся от дезинфицирующих средств цыпками кожа — забавно, вампир с тяжелой формой аллергического дерматита… Будь проклята больничная вороватая экономность и дешевый «Торидерм»! — поплотнее упихал в пакет из «Пятерочки» расползшуюся по всей кухне тару из-под крови и пошел жечь ее к помойке.       Впрочем, дома ждал научный журнал, CD-диск с редкой записью оперы Керубини «Анакреонт, или мимолетная любовь», и это делало не-жизнь чуть более терпимой…       Мерзко воняя, догорал пластик, Жан-Клод Дешам шевелил его подобранной по пути веткой, ежась под февральским ветром, ощущая, как стремительно промокает левый ботинок и досадливо поглядывая на пару изрядно пьяных мужиков, метрах в десяти от него выяснявших вопросы взаимоуважения, и надеялся, что его тоска и усталость нынче вечером ненадолго сократятся до терпимого уровня, когда в кармане у него завибрировал телефон.       Пришло сообщение от Ольги. Жан стоял, глядя на слабеющее пламя, и всё никак не мог себя заставить, просто взять и прочитать проклятое сообщение, ведь, возможно, оно ни о чем, просто очередной Ольгин каприз, брань, блажь, мелкая просьба, и ехать никуда не придется, и не придется ничего решать, ничего устраивать, ничего делать… Ничего не придется.       Но он уже знал, что, скорее всего, это не так. А если на этот раз и так — значит, в следующий будет иначе, и его усталость, черная, мертвая усталость давно умершего человека еще прибавится, и будет расти, пока не раздавит его окончательно, не погребет под собой… но и тогда не наступит покоя.