Корпорация «Цифрослов», или букшифтинг для начинающих

Онегин жил анахоретом…

Благословенное вино

В бутылке мёрзлой для поэта

На стол тотчас принесено.

А.С. Пушкин «Евгений Онегин»

      Мой благоприобретённый четырёхкопытный «спорткар» Кельпи оказался не только норовистым, но и ещё очень умным созданием. В конце концов, я, продумав внешний вид и то, как буду шоком выводить Иэна Дарси из зоны комфорта, совсем не подумала о том, что дороги к усадьбе Онегина я не знаю! А расстояния здесь, в этой деревенской, пусть и биосимулированной, но, всё же, очень даже русской местности, ого-го какие! И никаких указателей, и никакого навигатора…       Эх, вот ну не мог Пушкин какого-нибудь лукоморного «колобка» в роман вставить!       И только я, выехав на дорогу за пределами Ларинской усадьбы, пригорюнилась, свой просчёт осознавая, как Кельпи, натянув повод, затрусил бодрой рысцой в одному ему ведомом направлении.       Я, было, попыталась коняшку притормозить, но потом, вспомнив нашу самую первую, подгрозовую, поездочку, смекнула, что лучше по-другому – пригнулась к мускулистой шее жеребца, по возможности глубже засунула стопы в стремена и, сгруппировавшись, шепнула в оттопыренное ушко: «Кельпи, малыш, домой!»       И «малыш», радостно подвизгнув, взвился в галоп, мышцы заработали равномерно и мощно, словно поршни какого-нибудь «феррари», укрепляя меня в мысли, что конь – это ни разу не пушистый котик типа моего ЛенЬского, ни разу не «карманный» питомец, а махина, громадина, которую недостаточно просто подкармливать яблочками-морковками, чтобы он начал считать твоё стойло – домом.       Дом Кельпи был в усадьбе Онегина.       Поля, засаженные рожью и пшеницей – моря летней зелени, окаймлённые зеленью более густой, резной, лесной, – остались позади, и дорога, медленно петляя, пошла вдоль пологого берега реки.       Утреннее солнце искрилось, отражаясь в живом водном зеркале, берега были чистыми, лишёнными привычной илистости и камышей, и так и манили: остановись, путник, окунись. Но не было и гостеприимного песочка, а вода у самого берега была столь тёмного оттенка индиго, что и издали было понятно: брода нет, берег обрывается отвесом, а там, под рябой поверхностью – глубокий омут-погибель.       Кельпи с галопа произвольно перешёл на более привычную мне рысь – или хотел позволить ездоку вдоволь налюбоваться этой обманчиво-опасной красотой, или просто устал терпеть мои ноги, судорожно сжимающие его бока, и пальцы, впившиеся в густую гриву. Впереди начинался пологий подъём, ведущий на вершину довольно крутого холма, маковку которого венчал, примостившись над самым обрывом, белокаменный господский дом – усадьба Онегина.       У ног холма лежала деревенька – крепкие крестьянские дома, сельскохозяйственные постройки, фруктовые сады – редкость деревень тех времён. Яблони и груши плавно перетекали в сад рукотворный, господский – липы и дубы, острова отцветающей сирени – неожиданно много сортовой белой – сменялись архипелагами всех ведомых оттенков красного – это в саду Онегина был разбит восхитительный розарий.       Кельпи замер на месте – то ли сам умнейший конь любовался щемящей сердце красотой, то ли давал возможность мне испытать те же острые чувства.       Усадьба Онегина была поистине произведением ландшафтного искусства, построенном на сплошном противоречии, столкновении двух самостей – красоты и опасности.       Вот летящий, весь воздушный белокаменный дом – на краю обрыва. Вот старый покорёженный дуб – и нежная алая роза. Вот мирное течение речных вод – и глубокий омут.       Было о чём задуматься!       Я же подумала, что, вернувшись в реал и разобравшись с Демиюргом, всеми правдами и неправдами, даже с материальным ущербом для себя, постараюсь переманить в собственную компанию главу отдела компьютерного моделирования и кастомизации Юляшу – чтобы так искусно строки Александра Сергеевича визуализировать, требуется недюжинный артистический талант, которым обладает один из миллиона, такими людьми просто не разбрасываются.       Только б вернуться…       Вспомнив, зачем я здесь, я ласково тронула Кельпи пятками, направив вперёд.       К крыльцу мы подъехали чинно и пафосно, однако же, никто, кроме конюха, встречать нас не вышел – а жаль, я бы предпочла, чтобы мой парадный въезд верхом на Кельпи, да в таком виде, оценил именно главный «виновник» всей этой затеи. Но у крыльца я заметила ещё одного знакомого коня – так-так, значит, у Дарси гостит Ленский. Что же, кинув поводья зависшему конюху, я, распрямив спину и гордо задрав нос, уверенно прошествовала мимо него к крыльцу, на ходу бросив: «Господ предупреждать нужды нет, сама доложусь!»       Не тут-то было!       Конюх, дородный мужик из разряда «человек-гора», мощной лапищей ухватил меня за загривок, рванув так, что затрещали жалкие Федькины обноски.       — Ты, сопля залатанная, куды к благородиям? Ишь, сказываешь, как баре, при грязной харе! А коня господского скрала, курва цыганская…       Дальше последовал ликбез по таким отборным ругательствам, что Далю с его словарями и в страшном сне не приснились. И снова я осознала очередной просчёт – мой маскарад был рассчитан исключительно на упрямого шотландца, а то, что незнакомые «цифры» вполне оправданно встретят меня по одёжке…       Кельпи – я уже говорила, что конь оказался поразительно умным? – возмущённо заржал и злобно цапнул конюха, встряхивающего меня, как пустой мешок, сзади за голую шею. Конюх вновь витиевато выругался, от неожиданности выпустив меня. А мне и требовалось, что минутка слабины – я, взвизгнув от накатившего ужаса, зайцем сиганула в ближайшие кусты и, петляя, понеслась вдоль цоколя дома.       Позади ещё слышались топот ног и хруст ломаемых ветвей, сердце билось где-то в горле, но я бежала и бежала, не различая дороги, не забывая, однако, хаотично сворачивать вправо-влево. Остановилась я, лишь когда ноги в набитых портянками сапогах стёрлись, кажется, по самые колени.       За мной уже никто не гнался. Вообще, в огромном Онегинском парке, который я своими скачками с препятствиями так и не пересекла, было очень тихо – за исключением, конечно, звуков природы, пения птиц, такого громкого по началу лета, шума ветра в молодой листве, отдалённого мерного гула речных вод где-то внизу.       Я сглотнула, осознав, что ещё бы чуть-чуть, всего лишь пролететь, как я летела, ничего не видя, через вон те заросли дикого шиповника – всё: свободный полёт камнем вниз, и привет! Я добежала до самого края обрыва с другой стороны господского дома.       И пока я успокаивала сердце и принимала мысль о том, что каким-то чудом не погибла, в стороне от меня, там, где среди кустов шиповника и старых, корявых лип виднелся просвет, раздались знакомые голоса.       — Благословенно будь, вино «Вдовы Клико»! – шутливый тост подкрепили звоном хрусталя, и я, внезапно затрепетав, сама не зная, отчего, припала щекой к шершавой дубовой коре, прислушиваясь и вспоминая: вот снова я, вот – дуб, вот – Дарси с Ленским, устроившиеся с комфортом в «зелёной зале» Онегинской усадьбы. Что ж, послушаем, о чём «женихи» сплетничают – вдруг что интересное услышим?       — Благословенно будь, «Моэт», а с ним «Бордо» и весь Французский берег! – поддержал шутливый тост молодой голос Владимира, и снова звон бокалов.       Пьют, голубчики, с утра пьют!       И, в самом деле: кто ходит в гости по утрам, тот поступает мудро. То тут сто грамм, то там сто грамм, на то оно и утро!       — Вино сверкает Ипокреной; оно своей игрой и пеной меня пленяет!       — Его волшебная струя рождала глупостей не мало, а сколько шуток и стихов, и споров, и весёлых снов! – это уже Дарси неожиданно поддержал стихотворную дуэль. Оба засмеялись, осушая бокалы, и на минуту стало тихо.       Я прокралась вперёд, осторожно выглянув из-за ствола.       Иэн Дарси устроился на шитых золотом подушках, вытянув длинные ноги в сапогах для верховой езды, полулёжа в своём глубоком плетёном кресле. Глаза его были полуприкрыты, однако же, подсознательно проведя аналогию с котом, я углядела в этой показной расслабленности что-то показное, ленивое, готовое в неожиданный момент разогнуться сведённой пружиной.       Владимир в лёгком светлом камзоле элегантно сидел, нога на ногу, в таком же кресле у круглого стола, со знанием дела и глубоким пониманием рассматривая батарею уже опустошённых бутылок, гордо выстроившуюся среди хрусталя и фарфора.       Ах вы ж, алкаши дворянские!       Ладно, Дарси – всем известно, насколько шотландцы любят побухать.       Но Владимир! Оленька там сопли на кулак наматывает, переживая своё «любит-не любит», а он тут «дегустацию» французских вин устроил!       Дарси, отставив бокал на самый краешек стола, лениво, снова по-кошачьи, потянулся, махнул тот час возникшему за спиной слуге. Тот с поклоном бросился прочь – и опрометью вернулся, неся на серебряном подносе курительные принадлежности.       Шотландец выбрал резную янтарную трубку, поколдовал над табакеркой, ловко раскурил, сделав приглашающий жест в сторону Ленского. Тот с готовностью принял предложенную трубку, сделал глубокую затяжку, затрепетав длинными ресницами и, задержав в себе на мгновение, выпустил колечко дыма, красиво округлив свои пухлые губы.       Мой чуткий нос затрепетал, уловив сладковатый знакомый аромат.       То есть они что, ещё и травку тут, на пленэре, покуривают? Вряд ли Пушкин вкладывал именно такой смысл в свои строки про «Янтарь на трубках Цареграда»!       М-да, кажется, Юляшу из отдела компьютерного моделирования и кастомизации я, всё же, звать к себе не буду.