Антонин Долохов - начало.

— Ну, а Финист-анимаг? — А что ему, соколику, сделается? Обернулся, да и взвился под облака, и давай оттуда нечисть поганую разить-поражать. Тьму-тьмущую тварей поразил, и не иссякала его силушка богатырская... — И чем же он их поражал, дедушка? — А? — старый сквиб всё больше напоминал старые же часы в большой гостиной — раньше их нужно было заводить раз в сутки, потом дважды, трижды, а нынче уже и четырёх раз бывало недостаточно. И стоило часам разок сбиться с их мерного хода, они уже не в силах были вернуться к нему самостоятельно. — Финист-анимаг. Он же, когда оборотился, палицу не в клюве держал, — терпеливо пояснила Дарьюшка. — Чем же он тогда нечисть поражал? — Какую нечисть? — беспомощно захлопал подслеповатыми глазами старик. — Господь с тобою, милая, нет тут никакой нечисти. При покойном вашем дедушке барине Гавриле Львовиче, сказывают, волкодлаки по льду шастать повадились. Да соловей-разбойник на большаке шалил —аж стрельцов из Чернигова выписывали в разумение ввести охальника. А с тех пор никакой нечисти у нас тут и не водится. Дарьюшка вздохнула — и зачем только перебила старика, заноза?! Что ж вам вечно неймётся, Дарья Алексеевна? Отчего бы вам не вести себя как подобает всякой благонравной барышне — при старших помалкивать, по зимним маггляцким деревням не шастать да братца малолетнего с собою не таскать? А налегать взамен того на косметические да хозяйственные чары. Хозяйственные — поскольку по нынешнему положению дел из прислуги в Долоховке одни домовые и остались. А косметические — потому что они ей, пошедшей не в материну породу, а в отцову, рыхловатую, кряжистую, были бы весьма и весьма кстати даже до того, как война с революцией уменьшили и без того невеликие шансы на приличную партию. Род Долоховых был древним и чистокровным, но обедневшим и, увы, опозоренным — бабушка, того самого Гаврилы Львовича сестрица младшая, такая же рыхлая, белёсая, невзрачная, как и её отец, когда-то сбежала с магглом. Да не просто сбежала, а, поговаривают, опоила статного красавца-гусара амортенцией, Причаруй-сердешником — и прижила от него целый выводок магглят. Магглята же после того, как их беспутный папаша окончательно спился, взяли себе материну фамилию. Гаврила Львович от такого позора сбежал из столиц в глушь, в родную Долоховку, и сыну своему единственному невесту был вынужден сватать аж из Германии. Дети унаследовали синеглазую и тонкокостную швабскую красоту покойницы-матери Лизаветы Карловны, и только младшей, Дарьюшке, достались отцовы глаза навыкате, тяжёлая нижняя челюсть и тяжёлая же рука. В тяжёлой руке были свои преимущества — отец без скидок учил младшую дочь премудростям охоты и дуэльной науки, раз уж с науками исконно женскими у неё не задалось. Девочки у Долоховых по старинке обучались дома, мальчики — самокоштными пансионерами в Дурмштранге, а старший, Митенька, отцова гордость, выбился в стипендиаты. Денег в доме катастрофически не хватало, хотя старшая сестрица, красавица и умница, была уже обручена. Домовушка Паммельхен, что растила ещё покойную матушку, только тяжко вздыхала — доучить бы мальчиков и справить приличную свадьбу Полиньке, а Дарьюшке, видимо, так и придётся куковать в старых девах. А тут ещё барин Лексей Гаврилыч после смерти нежно любимой супруги чудить изволили — в один ненастный октябрьский денёк на крыльце обнаружился истошно вопящий младенчик, смуглый да крепенький. Нарекли Антошей — у Долоховых всё было по-русски, по-простому, исконному, чистому. Даром, что дети между собой всё больше на немецком разговаривали: новомодные Полли и Долли не приветствовались, а на просьбы старших детей покинуть Россию папенька каждый раз устраивали ужасный скандал. Новоявленного братца от неведомой матери старшие приняли, мягко говоря, без восторга, отец к нему интереса не проявлял (да он, справедливости ради, ни к кому из детей его особенно не проявлял), и единственной Антошиной отрадой была Дарьюшка. У неё, донашивавшей трансфигурированные платья сестры и доигрывающей в её куклы, наконец-то появился свой собственный, особенный куклёныш. Так что она возилась с ним с удовольствием, защищая своей тяжёлой, ничуть не женской рукой от старших братьев. Тому и Антошу учила — он покуда был слишком мал, чтобы иметь собственную палицу. Но при известной доле проворства и безо всякой магии можно было себя в обиду не давать, а уж проворства и ласочьей ловкости меньшому было не занимать. Вот только замирал иногда исмотрел в никуда, и лицо у него тогда делалось странное, будто и не детское вовсе. "Картинки, — говорил, — вижу. Цвета, лица всякие, будто другая жизнь". "Будто фильма маггляцкая? — допытывалась Дарьюшка. — Интересная? Про любовь?" "Нет, страшная. Про смерть больше..." — вздыхал Антоша, а лучше объяснить не умел, хотя и пытался честно, не интересничал. Вот и сейчас вместо того, чтобы прислушиваться к волшебным сказкам старого сквиба Паисия, коих было у того превеликое множество, Антоша смотрел в никуда — в застывших глазах отражалось чёрное зимнее небо и синеватый, льдистый лунный свет. Здесь, на колокольне, было очень холодно — голодным зверем выл декабрьский ветер. И, не обновляй Дарьюшка поминутно согревающих чар на себе с братом да на старом сквибе, что служил здесь уже без малого полвека звонарём, давно б они уже промёрзли до костей. — Что это? — отмер Антоша. Вой ветра и вправду стал каким-то жутким, звериным. А через мгновение полыхнуло зелёным, будто зажглось северное сияние, которого в здешних местах отродясь не видывали, и старый сквиб затих на полуслове, откинув безвольно бородатую голову, и мягко свалился за парапет. Антоша вздохнуть не успел, как сестра выхватила палицу и бросилась к лестнице, ведущей вниз. А там уже грохотали чьи-то шаги, и в их грохот вплетались мягкий шорох и странное цокание, будто бы по камню постукивали чем-то острым. Всё произошло очень быстро — несколько коротких вспышек, удивлённый вскрик, рычание, ещё вспышка — и странный булькающий звук. И тишина. — Зацепила таки, чёртова кукла! — удивился внизу чей-то хриплый голос. — И откуда она здесь взялась? — Там ещё кто-то, — второй голос звучал натужно, неразборчиво, будто говорящему речь давалась с трудом. — Живой. — Эт мы, товарищ Корсак, сейчас исправим, — третий голос был молодым и задорным. — Бомбарда максима! Мир вокруг загрохотал — и перестал быть. https://postimg.cc/7CTQ1wQ4 https://postimg.cc/PpTzLjg2