Dust and devils

Хиллтоп, Южная Дакота 1936 38° Жара стояла четвертый месяц. С самого утра на улицах дрожало знойное зарево, а от реки шла густая и липкая влага. Простыни, смоченные с вечера, к утру становились волглыми от пота, раскаленный воздух не остывал вообще. И еще песок. Мелкая взвесь облепляла кожу, постели, въедалась в волосы и ресницы, скрипела на зубах. На смену песчаным бурям пришли недели палящего солнца, где сухой ветер наждаком обтирал лица, а у берегов воздух становился слишком густым, чтобы им дышать. Тут и там слышался влажный кашель, летели на землю плевки мокроты. Что не было потеряно в Черное Воскресенье, когда средь бела дня тонны песка яростными столбами затмили солнце, сожрала пришедшая после засуха. На западе и востоке чуть не каждую неделю писали о трагедии центральных штатов и их несломленных людях, которые все это видели своими глазами, но здесь и сейчас эти люди просто умирали. Больше делать было нечего. Поля сухого песка не давали урожая, зато давали уйму времени и полное отсутствие работы, чтобы чем-то его занять. К 1936-му на непродыхаемом пекле вовсю зрели и лопались совсем другие плоды. Был, например, Малькольм Бигсби. Его деревянная хибара стояла на отшибе, ближе к полям. Все темнокожие селились там кучкой. Раз в неделю одолженная телега увозила их за двенадцать миль вдоль берега, в баптистскую церковь Чемберлена. Когда по равнинам прошли бури и земли не осталось, большинство фермеров снялись с места в поисках удачи – но не Малькольм. У него только-только родилась дочка, да и повозки он своей не имел. Подрабатывал тут и там, не чурался любого дела. Трудолюбие держало его на хорошем счету. Были, конечно, и те, кому не нравился негр, вздумавший задирать нос своим усердием, глядя на умостившийся в излучине Миссури городок со своего холма. Его нашли на обочине дороги после бурного праздника. Пока сообразили, что не пьяный, мимо успели лениво протащиться с десяток местных, кто-то даже в шутку пихал тело носком ботинка. Он пролежал там до вечера. Вечером, изрядно переволновавшись и с нехорошим предчувствием, в город спустилась его жена с ребенком на перевязи. Она уже разглядела вблизи бурые пятна от натекшей под грудь крови и глубокие, врезанные следы сапог на одежде и лице. Говорили, среди отпечатков было как минимум четыре разных пары. Была Китти Лэйк, всего шестнадцати лет от роду. Она себя считала дикой душой и своей в доску среди соседских парней, вечно слонялась с ними по окраинам, да и для плохого виски была не дура. Ее обнаружили в воскресенье, с задранным платьем и перерезанным горлом: священник в тот день даже не поменял проповеди, ограничившись краткой молитвой в начале. Лишние слова означали лишние пятна пота на парадной одежде. Тетка Китти хоронила ее одна. Три ночи она пыталась вырыть яму на заметенных полях, пока руки не отказались держать лопату. К исходу четвертой, помолившись и попросив прощения, просто закидала племянницу горячим песком и воткнула сверху фотографию. К тому времени Китти давно перестала быть красавицей, а ее смерть потеряла эффект новизны для горожан. Преступления сыпались градом, проходя без особого внимания. Джеку Уоррингтону проломили скулу в драке, Моррисов ограбили и спалили дом, у старухи Бернстин украли фамильное серебро, того проволокли связанным по дороге, этого застрелили среди ночи, те и вовсе пропали. Виновников не было. Виновниками были одуряющая духота, выпивка и бесконечная злость на обстоятельства. Штаты истекали людьми, бегущими с опустошенных земель от самого Техаса через Оклахому, Канзас, Небраску – и Южную Дакоту. Не разобрать было, кого смыло общей волной, а кого оставили лежать в песках или, походя, бросили в реку. Люди исчезали, это стало делом обычным. Убийства расследовались нехотя. Всех волновало только одно – нескончаемая жара. Утром, когда Бэби Томпсон нетвердым шагом вышла на крыльцо, воздух уже пропекся до тридцати невыносимых градусов, хотя стояли сумерки. Мужнина трубка пару раз стукнула ей о зубы, прежде чем затлеть. От подмышек по бокам спускались темные пятна. Васильковое платье превратилось в чернильное пятно, а вышитые цветы мели пыль вокруг ног, собирая грязную корку. Не глядя, Бэби подоткнула складки за пояс, как всегда делала, когда мыла полы. На лице застыло сосредоточенное выражение. Времени на раздумья не оставалось. Совершенно неожиданно ее горло исторгло кашель – как нечто инородное, чему не было места внутри. Сморщившись от привкуса жесткого табака, Бэби перевела взгляд на трубку. Она тысячу раз видела, как муж с наслаждением потягивал сизый дым, у нее же внутри все жгло и свербело. Это, что ли, и есть курево? В груди кольнуло разочарованием. Ей бы хотелось попробовать «Лаки Страйк». Такие мягкие, что горло скажет спасибо! У женщин из рекламы сигарет не было проблем. Они беззаботно улыбались, носили красивую одежду и рассказывали, как «Честерфилд» и «Крэйвен А.» перевернули их жизнь. – Кэрол Ломбард, «Лаки Страйк», – пробормотала Бэби, уставившись в маленький тлеющий колодец. – Выбирает «Лаки» для сохранности голоса. Мэй Уэст, «Мальборо». Нежные, как майский день. Вивиан Диксон, «Кэмел». Либо Вы без ума от «Кэмел», либо мы вернем… либо мы… да чтоб тебя! Она яростно выстучала трубку о перила крыльца – и глубоко вздохнула. Побуравила глазами горстку пепла пополам с нетронутым табаком. Смахнула прочь: в пыль осели желтоватые крупинки. Очень медленно Бэби разжала пальцы, смотря, как розовеют костяшки. Сунула трубку в карман платья, отерла ладони о ткань. Нервно поправила полуразвалившийся пучок – темные прядки налипли на шею, усугубляя жару. Ощущение горячей и влажной кожи заставило ее дернуться, она кинулась оглядывать руки, потом, вспомнив, подол. Нижняя кромка отяжелела. Набухшие цветы распустились красным, успев намазать по ногам. – Чтоб тебя, – повторила Бэби, почему-то шепотом. Снова примяла локоны – пучок распустился сильнее. Звякнула о дерево выпавшая шпилька. Какое-то время Бэби тупо на нее смотрела, потирая друг о друга пальцами. В знойной, пыльной тишине мысли осязаемо крутились вокруг головы, горяча и без того взмокший лоб. Она аккуратно подняла шпильку. Замерла, будто не решалась сложить в карман. Со стороны реки раздался шорох, почудилась тень, и Бэби вскинула голову, воровато прижав к груди кулак. Потревоженная воронья стая с карканьем рванула вверх. Против неба закружились черные кляксы, воздух наполнился хлопаньем крыльев, как выбивают белье: та-та-та-та-та, но быстрее. Так на ветру звучит раздутая простыня. Один к печали, но к счастью – двое, подбросила память глупый стишок. Какая-то ерунда, которую они все повторяли детьми, и которая теперь смутно заворочалась в памяти, вгрызаясь в мысли. Один к печали, но к счастью двое. Один – к печали. К счастью – двое. Ждать венчания, если трое. Бэби вздрогнула. От вида снующих в небе птиц стало не по себе. Птиц было семеро, она пересчитала их быстрым взглядом. Бездумный грай звучал так гулко, будто они вились у нее над головой. Стишок доходил как раз до семи. Что там было в конце? Две пары ворон отделились в сторону, путая в воздухе невидимые узлы. Они ныряли в небо, как в море – правда, она никогда не видела моря. Две пары, две пары, закрутилось в мыслях, две пары – рождение предвещают, пять птиц на небе – золото обещают. Золото? Внутри все больше выступал полузабытый рельеф. Нет, не золото, про золото было позже. Пять птиц на небе – серебро обещают, потому что шестеро златом к богатству манят, а… Рифма сложилась сама собой, словно финальную строчку вытолкнуло на поверхность подводным течением. – Семь воронов – страшную тайну хранят, – тихо проговорила Бэби Томпсон, глядя, как птицы одна за другой опускаются на землю, и очень, очень медленно выдохнула. С крыльца берег был как на ладони: тяжелые волны Миссури уходили вдаль гладкой пленкой без единой морщины, облизывали лодки у причала. И хотя никакого движения там не было, вид все равно ее отрезвил. Время струилось вокруг и подгоняло. Задумчиво смотря на воду, Бэби сунула шпильку в карман и обхватила ладонью трубку. С нажимом погладила жесткое дерево. Беззвучно зашевелились губы, сплетая рекламные слоганы как оберег – минуту, другую. Потом она вздрогнула, покачала головой и скрылась в доме.