Kotiin

      Зима нынче выдалась как по заказу! Дождь, слякоть, в декабре то тут, то там весело торчали пучки сочной зеленой травы на потеху всякому зверью и на досаду любителям поиграть в снежки. Туомас с грустью вспомнил, что новые резиновые сапоги остались где-то в завалах сарая, одиноко стоящего в дальнем конце двора, и придется шлепать по лужам и проклинать несговорчивую погоду. Да…. Какое уж тут может быть Рождество, когда само время сошло с ума, запутавшись в очереди. Декабрь с мартом, похоже, устроили пересмену.       Когда джип в очередной раз забуксовал в грязи, Туомас вышел из машины, с досадой щелкнул зажигалкой и присел на сиденье, утопив ноги в декабрьской слякоти. Вернешься тут домой вовремя, как же! Мужчина рассерженно сплюнул на землю и затянулся. Он не любил надолго оставаться вдали от дома. В такие моменты всякие ненужные мысли вертелись вокруг него, вызывая ненужные ассоциации и портя до недавнего времени и без того худое настроение.  — Говорил мне Марко: езжай на поезде! Нет же! Понятно, своё — роднее, удобнее, надежнее, но не по такой погоде…. — Туомас зябко поежился и бросил взгляд на заднее сиденье — завернутые в газету розы медленно отходили к праотцам, — Ничего-ничего, скоро домой, в тепло, к супу и шерстяным носкам. А потом — отпуск! И никаких тебе туров, перелетов и застрявшей в грязи машины. Отпуск! До самой весны!       Оптимизм сегодня вел себя как капризный ребенок, не желая выполнять возложенную на него функцию. Туомас замерз, промок, разозлился на мир, на неудобное расписание полетов, на забытые сапоги и в первую очередь — на себя.       Сигаретный дым струйкой уходил в серое небо, смешиваясь с вороньим криком, застревая в сучковатых ветках. И зеленая трава казалась такой нелепой, и ночь посреди леса, если не пугала, но и не обнадеживала, а еще — в баке заканчивался бензин, машина скулила, но выезжать из грязи не желала. Туомас крепко выругался, хотя обычно такого старался себе не позволять, и полез за тряпкой и бутылкой воды — испачкать салон замызганными ботинками хотелось и того меньше.       Мобильный телефон, отчаявшись достучаться до своего хозяина, обиженно всхлипнул и присоединился к розам. Туомас надвинул шапку на самые глаза и раздавил окурок в луже. Дисплей мигал: 19:00. Ночь. На календаре ночь. А в душе — раздражение и обида, как в детстве — выпятить губу и разреветься. Выходя из аэропорта и расплачиваясь с пожилой продавщицей за розы, Туомас предвкушал триумфальное возвращение домой, который он покидал всего две недели назад. Туомас готовил сюрприз и строил планы, а теперь придется ночевать в лесу, а утром выходить на обочину и ловить попутку или что-то еще. Он готов быть хоть на коровах вернуться домой, лишь бы только вернуться!       Туомас чиркнул спичкой и уставился на пламя. Кромешная темень постепенно стала приобретать некие очертания. Вот та кривая сосна похожа на противную голландскую гардеробщицу, громадное столетнее дерево воплощает лучшего друга Эво, который незримо хранил весь лес, пушистый кустик похож на Эмппу — смотришь на него, и хочется радоваться. Самому себе Туомас сейчас напоминал пучок пожухлой прошлогодней травы, невесть зачем оказавшейся в лесу в начале зимы.       Мужчина стянул с головы шапку, раздражавшую лоб, и потянулся положить ее на сиденье. Серая папка, случайно задетая неловким движением, полетела на пол. Туомас наклонился, чтобы достать ее и только сейчас вспомнил, что это такое.  — Черт возьми, еще и это! Ну почему сейчас? Зачем я вообще должен это делать?!       Воспоминания, до этого робко застывшие в глубинах памяти, радостно вырвались из засады и побежали, обгоняя друг друга.       Тогда тоже была зима, совсем не такая как сейчас, более снежная, менее счастливая, зато наполненная событиями и происшествиями. Туомас методично пропивал жизнь и деньги, не видя выхода и позабыв о входе. Дни неслись сплошной серой чередой, телефон, закинутый за диван, молчал. Почтовый ящик лопался от писем, сто процентов из которых были грязны как неудавшийся октябрь и беспросветны как ночь на изломе зимы. Где-то там, далеко отсюда, в чужой сказке с плохим концом, буря вступала в свои права, уничтожая всё на своем пути, разрушая мосты и стирая всё то доброе, на что, возможно, они еще имели право. Туомас не имел привычки поступать сгоряча, а если уж решался на что-то знаменательное, то раз и навсегда, вне зависимости от того, в какие цвета было окрашено событие.       Теперь же он сидел в баре, впервые за два месяца сменил виски на чашку кофе и наблюдал за метелью. Журналисты, шуганутые им сгоряча, строчили всякие изобличающие гадости, где-то там продавались чужие альбомы с родным голосом, а ему хотелось плакать. Мороз разрисовывал окна, а он видел в них свое отражение. Отражение человека, утратившего себя. Он впервые понял, что боится умирать и вместе с этим — не видел смысла продолжать такое существование. Туомас жалел о том, что всё так получилось, но песня, даже самая трагическая, рано или поздно заканчивается, в противном случае впечатление растает, даже не успев толком обрасти красками. Пусть метель бушует, она имеет на это право! А к грязи, которой было залито всё вокруг, он давно привык, он когда-то любил осень….       Перед носом Туомаса материализовалась большая коричневая чашка с ромашковым чаем, кто-то тихо опустился на стул и заявил  — Грустишь? Давай, приходи в себя, пора что-то менять.       Девушка в короткой черной куртке и рваных джинсах странно смотрелась среди засыпанного снегом города, а ее рыжая шевелюра и вовсе выбивалась из всеобщего меланхоличного сна. — Я не люблю чай, — буркнул Туомас, отворачиваясь к окну. — Вот я и говорю: пора что-то менять! Разнообразь уже свою жизнь. — По-моему, разнообразил уже дальше некуда, — ее фамильярность начала раздражать, как и всё за прошедшие несколько месяцев. — Меня зовут Йонсу. — Я знаю, я видел вас по телевизору, — Туомас начал вспоминать, что его бессонные ночи порой приносили какие-то впечатления. — Пойдем гулять, пора вытаскивать тебя отсюда.       И Туомас почему-то послушался, позволил ей выволочь его из кафе, напоить чаем из термоса, повести по ночному городу….. И всё было странно. Он молчал, она о чем-то щебетала, учила жить, а дорожка, заметенная снегом, убегала вглубь парка. А потом они играли в снежки с чужими детьми, и отношения их были непонятными и нелепыми, как кусочек осени, поменявшейся местами с зимой.       Дома было тихо и по-осеннему пусто. Казалось, что ноябрь вдруг из спокойного грустного дождика превратился в настоящий ливень и смыл всё: и плохое, и хорошее. Туомас сидел в огромной кресле, не включая свет, и курил. В спальне Йонсу шмыгала носом и собирала вещи, не удосуживаясь даже складывать их более-менее аккуратно. Туомас настоял на разрыве отношений. Оргия, в которую он окунулся с головой, начала тяготить. Гримерки, заполненные девочками, бутылки и окурки, прогорклая пища и мешки под глазами. Йонсу напомнила ему, что в жизни есть простые радости, что пора выходить из пыльного мешка, но вместо солнца в глаза ударил отблеск виски в пузатом бокале, и одурманенный свободой разум перестал реагировать на происходящее.       Туомас сто раз пожалел, что взял Йонсу и девочек с собой в тур, закрыл глаза на нелепые наряды Анетт и продолжил, как и два года назад, топить себя в дыму. Музыка, как ребенок сбежавший из сиротского приюта, побрела по обочине, то и дело оскальзываясь в грязи и хныча от голода.       Йонсу не понимала, почему они должны расстаться. Она обиженно глотала слезы и обзывала его бессердечным. Она уходила, стараясь не смотреть, как он помогает грузить сумки в такси. Уезжала, не сказав ничего на прощанье, она не понимала, он сам себя не понимал, потому не сердился. Красный огонек растаял в ночи, как осенний листок, не справившийся с холодами. Туомас ненавидел свою жизнь, но больше этого он ненавидел, когда его учили поступать правильно, и сами же делали ошибки на каждом шагу.       Он хотел бы остаться жить в музыке, но даже она его предала. — О да, мне катастрофически не везло с женщинами! — Туомас горько усмехнулся и распахнул папку.