Слепая ярость

Замшелый могильный камень. Под ним — наяву это или во сне? — Голос шепчет молитвы.

Мацуо Басё.

🀃 🀃 🀃

Шинадзугава щурится, разглядывая маленькую ягоду: вертит в пальцах, даже принюхивается — хорошая, крепкая, нетронутая ночными морозами. Тщательная проверка пройдена, и кислая бусина отправляется в стоящую у ног корзинку. Слабое зимнее солнце уже клонится к горизонту: Санеми только сейчас понимает, что провел на улице весь день. Сначала добрую вечность хромал в сторону леса, оставляя на снегу три четких следа, потом долго искал подходящее дерево: запрыгнуть к высоко висящим гроздьям не сможет — не оклемался еще. А потом так увлекся придирчивым отбором, что окончательно потерял счет времени. Гордыня поначалу недовольно бубнила, что собирать рябину для несносной ведьмы — неслыханный позор, но Санеми не слушал. Дышал свежим воздухом и наслаждался тишиной леса — идеальное место для того, чтобы протрезветь окончательно. Пары́ саке выветрились, а вот образ Ренгоку никуда не делся и витает в беспокойном разуме, но Шинадзугава понимал — спешкой ничего не добьется, действовать надо наверняка. Он уже не безрассудный слепец, больше никуда не торопится. Теперь выбирает качество, а не скорость. И даже ягоды отбирает на совесть — спокойно, терпеливо. Тем более, возвращаться в дом Касуми пока совсем не хочется: слишком устал от равнодушия и коротких едких фраз. Понимает, что обязан ведьме жизнью. Знает — никогда не тронет и сделает, что она прикажет, и пренебрежение вытерпит. Но легче от этого не становится. Напротив, осознавая истинное положение дел, Шинадзугава злится пуще прежнего: никто не смеет с ним так обращаться. А ей, выходит, можно. И мечник готов дать руку на отсечение, что ведьма понимает это так же хорошо. Чувствуя приближение темноты, Санеми нехотя подхватывает полную корзинку, бросает тяжелый взгляд на трость и делает шаг в сторону дома. Ковылять ему долго, и, если повезет, ведьма к тому времени уже ляжет спать. — Только клинком размахивать и умеешь, да? — на утро она брезгливо морщит нос, изучая пригоршню рябины. — Никуда не годится. Истребителю приходится даже прикрыть глаза, чтобы сдержать яростный взгляд и дрожащий кулак: будто еще больше озлобилась за ночь. — Иди обратно. Неси нормальные, — Касуми разворачивается на пятках и удаляется в свою комнату, презрительно бросая через плечо: — Эти выбрось по дороге. — Не убивать. Только не убивать, — твердит шепотом Шинадзугава, опуская глаза в пол. — Только не убивать… Вздохнув поглубже, мечник наклоняется, поднимает полную отменной рябины корзинку, и выходит наружу: на морозе становится легче. Хромая по знакомой тропке к лесу, успокоившийся Санеми даже ловит себя на мысли, что ведьма неосознанно сделала одолжение, заставив переделывать работу — тишина и одиночество тему необходимы не меньше, чем горькие лечебные отвары. Идеальная гроздь висит слишком высоко. Шинадзугава пытается дотянуться, но руку тут же сводит. И дело не только в серьезных травмах, полученных в тумане: он слишком долго не тренировался. Едва утихшая ярость вновь закипает в венах — за три года в беспамятстве запустил себя так, что не чувствует собственное тело. Попадись пару недель назад на его пути не хилые деревенщины, а действительно сильный соперник, кто знает, чем бы кончилось… Хотя — далеко ходить не надо: не вытащи его Исао, сдох бы прямо там, в поле, на тонкой простыне снега. Понимание реальности окончательно выводит из себя. Позор. От злости хочется кричать, да что там — весь лес разнести в щепки. Каждое чертово дерево, что позволило себе такие высокие ветки. Но у него даже клинка нет — только клятая черная трость, без которой Столп не может сделать и пары шагов. Позор. Сейчас он ненавидит себя, как никогда — рубил Высших Лун, а теперь терпит поражение, собирая рябину для надменной ведьмы. Если боги сохранили ему жизнь для этого, то их извращенному чувству юмора можно только позавидовать. Санеми оседает на снег, теряя счет времени: идея замерзнуть насмерть становится все привлекательнее. Неожиданно на дрожащее от холода плечо приземляется птица: смешно вертится, перепрыгивает на колено и внимательно смотрит маленькими глазками на изувеченное лицо. — Лети отсюда, пока крылья не обломал… — беззлобно бурчит Шинадзугава, изучая нового приятеля. — Семечек у меня нет. Только рябина, да и та «не годится», — передразнивая ведьму, добавляет он. — Так что я тебе не помощник. Никому не помощник… Зяблик наклоняет голову, глядит на мечника ещё долю секунды и резко взлетает, поднимая слабый ветер в волосах. Проводив взглядом стремительно удаляющиеся крылья, Санеми недовольно качает головой, ругая себя за слабость. Выжил в демонской крепости, чтобы умереть под деревом в каком-то захолустье? Не такой участи для него хотел Генья. А значит, надо подниматься. И рвать чертову рябину… Поскрипев зубами в очередной попытке дотянуться до ветки, истребитель перехватывает поудобнее трость и сбивает клятую гроздь. Одну. Вторую. Третью. Ноги, лишившиеся опоры, предательски дрожат, но он терпит. И боль тоже терпит. За последние дни вспомнил, каково это — терпеть. — Уже лучше, — даже не заглянув в корзинку, равнодушно бросает ведьма. — Завтра неси ещё. Шинадзугава молчит — чувствует, если ответит, может не сдержаться, и неважно, как хорошо она лечит и кормит. Не устань так сильно, точно бы схватил за длинные волосы и отволок к опушке: пусть сама собирает рябину, грибы, шишки — неважно. Но истребитель вымотан настолько, что даже сладкие мысли о мерзнущей в лесной чаще ведьме не задерживаются надолго. Санеми почти моментально переключается на аппетитный запах лапши и, не дожидаясь приглашения, садится за стол. Ест быстро, будто в любой в момент вздорная колдунья может отобрать миску. Даже не смотрит по сторонам, полностью погруженный в процесс, и так же быстро скрывается в своей временной спальне. Растянувшись на мягком футоне, неожиданно понимает — а боль-то сейчас другая. Знакомая. Теплая, приятная. С такой болью и просыпаются мышцы. Шинадзугава ощущает каждую клетку, чувствует как насыщенная кислородом кровь разносится по венам, наполняя тело силой. Засыпает истребитель быстро, как и любой, кто доволен прожитым днем. И встает тоже с легкостью: не глядя опрокидывает привычную чашку отвара, заедает куском лепешки и, не задумываясь, подхватывает опустевшую корзинку. Не будь у него во второй руке трости, мчался бы к лесу вприпрыжку. Сегодня все получается проще: руки еще ноют, но он уже куда быстрее дотягивается кончиком палки до высоких ветвей. Тело постепенно вспоминает знакомые стойки и движения — и вот в его пальцах уже не трость, а любимая катана. Раз: и на снег падает увесистая гроздь ягод. Два: и ноги сами подбрасывают его в воздух. Приземление дается куда тяжелее, чем мог предположить увлеченный процессом мечник, но он больше не обращает внимания на боль. Эта боль — правильная. — Смотри, как могу, — когда Шинадзугава переводит сбившееся дыхание, уперевшись руками в колени, замечает старого знакомого, с интересом наблюдающего за странным танцем сверху. — Такое видел? Истребитель вкладывает все силы в ноги и подлетает, равняясь с птицей. Перепуганный зяблик возмущенно машет крыльями и перелетает повыше. — Ничего. День-другой, и никуда ты от меня улетишь, — усмехается Санеми, приземляясь. — Поймаю… и зажарю. — Заметив ужас в птичьих глазах, спешно поднимает руки: — Шучу-шучу. Шучу. Как стемнело — даже не заметил. Спроси кто Шинадзугаву, что он делал до заката — не скажет. И не потому что характер скверный — просто не помнит. Но помнит, как легко преодолел весь путь обратно, несмотря на снег, что местами доходил до колен. Снег его не остановит. День-другой, и его ничто не остановит. — Больше не нужна. — Шинадзугава протягивает ведьме потрепанную трость. А следом полную корзинку. — Сколько ещё принести? Касуми вновь игнорирует ягоды — задумчиво изучает палку, которой он весь день самозабвенно колотил рябины. Прозрачные глаза быстро исследуют трещины на древке, бледные тонкие пальцы неуловимо касаются сколов и щербин — от трости осталось одно название. Сейчас она точно будет его отчитывать — за испорченную вещь, за негодные ягоды… за что-нибудь ещё. Шинадзугава уже готовится к очередной порции яда, который вот-вот вольется в уши. — Достаточно, — откладывая трость, Касуми равнодушно оглядывает промокшего до нитки мечника. Не проронив больше ни слова, колдунья медленно поднимается и скрывается в своей спальне. А Санеми переводит взгляд с трости на корзину: выходит, она попросту издевалась, загружая его бессмысленной работой? С корзины на трость. Он настолько ей неприятен, что она отправляла его в лес, лишь бы не видеть? С трости на корзину. Санеми смотрит и не может выдохнуть: осознание накрывает тяжелой холодной волной. Ведьма не только подняла его на ноги, но и помогла восстановиться. Не ходи он в чертов лес за дурацкими ягодами, как долго бы валялся колодой? Но нет… Она даже палку ему дала… не чтобы поддерживать, а чтобы напомнить рукам, каково это — держать оружие. Шинадзугава опрокидывает вечернюю порцию лекарства и ретируется. В голове — вновь клейкая каша, сотканная из образов. Вот Обанай и Мицури посмеиваются, спрятавшись в раскидистых ветках. Вот сестры Кочо нежно улыбаются, стоя посреди залитого светом лазарета в Доме бабочки. Он гнал от себя приятные воспоминания и нежные чувства месяцами, но так и не смог избавиться до конца: всегда настигали — в душных идзакая, в холодных амбарах и сараях, на пустом тракте. И здесь. А теперь к вороху образов добавляется новый — чертова ведьма с её волшебными настоями и хитрыми приемами. Санеми ворочается на футоне, сжимая кулаки: ему нужно бежать как можно скорее — здесь он хорошо спит и вкусно ест, здесь ему тепло и впервые за долгое время спокойно. По иронии, место, где ему были совсем не рады, за пару недель подарило столько хорошего, сколько он не получал за три года. Думать об этом физически больно, и Шинадзугава молится, чтобы отвар, благодаря которому он мог спать не только крепко, но и без кошмаров, подействовал быстрее. Еще пара минут. Всего пара минут — и необъяснимые открытия уходящего дня скроются за горизонтом, исчезнут в темноте, откуда он их не выпустит. Запрет на замок, похоронит. И больше никогда не вспомнит. — Ну, наигрался с палкой? — во время завтрака Касуми неожиданно прерывает долгое молчание. Едва не поперхнувшись куском тамагояки , Шинадзугава растерянно смотрит в прозрачные глаза. С утра соображает медленнее, но постепенно понимает смысл вопроса. — Ты специально ее мне дала, да? — Конечно. Без трости дойти до леса и принести мне рябину ты бы не смог, — щурится колдунья, цепляя кусочек рыбы. — Я ведь не дурак, — начиная заводиться, Санеми ломает палочки: вчера вечером искренне восхищался нахальной ведьмой, а сейчас готов облить чаем — за снисходительный тон, за самодовольный прищур. Даже спокойное дыхание — и то раздражает. Сколько ни старайся, а находиться с ней рядом, все равно, что жонглировать пороховыми снарядами Узуя. — Так любой дурак скажет. — Касуми едва ли не смеется над раскрасневшимся от злости истребителем. — Я и правда дурак, — потеряв остатки терпения, Шинадзугава резко встает из-за стола. — Дурак, раз надеюсь, что ты хоть на миг перестанешь издеваться. Если так ненавидишь, зачем вообще лечишь? Ироничная улыбка исчезает с бледного лица. Ведьма долго и внимательно смотрит на мечника, склонив голову: прозрачные глаза темнеют, а губы сжимаются тонкой линией. В комнате повисает такая тишина, что Санеми слышит шум крови в ушах. Даже время замедляется, испугавшись пронзительно-мрачного взгляда. — Твоя правда, истребитель, — наконец, выговаривает она, не сводя глаз с опешившего мечника. Шинадзугава тонет в невыносимой паузе. Сам не понимает, почему, но ждет ее следующих слов, затаив дыхание. — Надо было бросить тебя умирать. Сердце замирает, падает в пятки, а все нутро заполняет колючий зимний снег: сейчас она говорит искренне, больше не играет. Абсолютная честность, о которой он так мечтал, оборачивается самой неприглядной стороной, ранит больнее клинка, отрезвляет лучше ушата ледяной воды. Задавая вопрос, сам не знал, на что рассчитывал. И верно — дурак: неужели надеялся, что ответит иначе? Шинадзугава кивает сам себе и поворачивается спиной, готовясь покинуть не только комнату, но и дом. — Но раз оставила и взялась помочь, надо помогать… по-человечески, — тихий голос Касуми заставляет остановиться. И Санеми вновь замирает в ожидании продолжения. — Что ты хочешь знать, истребитель? Шинадзугава медленно оборачивается, не веря своим ушам: упрямая ведьма признала ошибку — не иначе, завтра лето наступит. — Что со мной случилось? — Мечник осторожно возвращается за стол. Говорит настолько тихо, насколько вообще может, опасаясь спугнуть удачу. — Представь, что тебе распороли грудь и порубили внутренности на салат. — Немного подумав, отвечает Касуми. — Я понимаю, что был ранен. Но новых шрамов не нашел, — Шинадзугава растерянно запускает пятерню в волосы. — Людские удары всегда оставляют следы. — А с чего ты решил, что тебя ранил человек? — Щурится она, изучая шрамы на лице мечника. — Демонов больше нет, — хмурится Санеми. Мысль о том, что какая-то тварь могла уцелеть — недопустима, и он гонит ее от себя, испытующе вглядываясь в бесстрастное лицо напротив. — Он и не демон тоже, — изогнув бровь, спокойно бросает колдунья. — Как такое возможно? — забыв о намерении оставаться тихим, ошарашенный Шинадзугава подскакивает и переходит на крик. — Если бы ты видела его… если бы понимала, как он выглядит! Это невозможно! Кто он тогда?! — Достаточно. — Касуми поднимает бледную ладонь. — Я целитель, а не справочник. Ты практически здоров, можешь начать упражняться с катаной. Через пару дней в моих лекарствах уже не будет нужды. Остальное меня не касается. Ответь так кто-нибудь другой, Санеми бы просто выбил нужные сведения. Но здесь, в этом доме, с этой женщиной… Не выйдет, даже если очень захочется. Может, дело в отварах, которые исцеляли не только тело, но и наводили порядок в голове; может, в образе покойного друга, перевернувшего мир вверх тормашками… — Хорошо, — успокаивая голос, Шинадзугава встает и выходит на улицу, подхватывая по пути стоящий у двери клинок. Свежий горный ветер наполняет легкие кислородом, кровь согревает мышцы. Как давно он не тренировался по-настоящему? После битвы в демонической крепости нужда применять боевые приемы пропала. Первое время по привычке держался, но терзающее сердце горе заменило собой постоянную концентрацию, а затхлый воздух забегаловок не давал и шанса вдохнуть полной грудью. И сейчас он складывается пополам, вспоминая, каково это — дышать правильно. Даже самые простые каты даются с огромным трудом, но он упорно продолжает атаковать пустое пространство. Представляет три пары горящих глаз с ненавистными кандзи и, не обращая внимания на пронзающую все тело боль, наносит один удар за другим. Дыхание Ветра, подаренное старым другом, всегда считалось одной из самых сложных техник, требующих огромной физической силы. И он вкладывает все, что есть, в атаки. Память услужливо подбрасывает образы погибших друзей, и пламя ярости разгорается, заполняя собой весь мир. Как и в лесу, сражаясь с рябинами, Шинадзугава вновь забывает о времени — приходит в себя только с наступлением сумерек. Быстро ужинает в одиночестве — Касуми не стала ждать — и рушится на футон. Чтобы вскочить до зари, выпить немного чая и вновь отправиться на мороз, держа в одной руке катану, а в другой — пустой мешок. Соорудив подобие чучела, Санеми вбивает в мерзлую землю кол и насаживает на него соломенную куклу. Недовольно морщась, разглядывает творение: художник из него скверный, но клыкастой рожи безликому тюку точно не хватает. Санеми порывается было вернуться в дом и одолжить у ведьмы немного туши, но отмахивается — какой бы спокойной она ни была последнее время, за такую просьбу точно поднимет на смех. Почесав затылок, решается вновь заглянуть в сарай, где хранились солома, уголь и дрова. Глаза не сразу привыкают к полумраку, но взгляд цепляет нечто странное. Присев на корточки, Шинадзугава изучает горстку пепла, неумело спрятанную за старой корзиной в углу. И чем дольше всматривается, тем сильнее хмурится: в колдовстве не понимает ни черта, но почему-то уверен, что ритуала с сожжением кимоно не существует. Недолго думая, прикасается к уцелевшим лоскутам шелка, и тут же отдергивает руку — затвердели, но не от ранней зимы, а от крови, пропитавшей некогда искусно расшитую ткань. Истребитель покидает сарайчик, забыв об угле. Он никогда не спросит ее о странной находке — не его дело, да и, в общем-то, плевать. Но весь остаток дня, обрушивая на соломенного врага атаки, нет-нет, да бросит быстрый беспокойный взгляд в сторону заднего двора.

🀃 🀃 🀃

— Ты здоров, истребитель, — на исходе третьего дня Касуми наливает ему не горьковатый травяной отвар, а вкусный чай. — Можешь переночевать здесь, но утром уходи. — Я пойду сейчас. Тот, кто мне нужен, появляется только по ночам, — рассеянно бросает Шинадзугава, пожирая глазами данго. — Ты меня не понял, — Цедит она сквозь зубы, и Санеми мигом забывает о сладком. Шинадзугава непонимающе смотрит на ведьму: сегодня она страннее обычного — думал, что привык к резким переменам настроения, но вот, вновь теряется, не зная, чего ждать. — Уходи отсюда. Из этого места. Оставь эту прогнившую деревушку, эту гору, эти мертвые поля за спиной. Иди своей дорогой и не оборачивайся. Шинадзугава чувствует, что ведьма хочет сказать больше, думает, как вывести на такой необходимый и нужный разговор, но она уже отворачивается, поджав губы. — Я не могу бросить все. Не после того, что увидел, — Санеми прикидывает, как описать ужас, что обуял его в тумане, но не может найти подходящих слов и сдается. — Я должен. — Ты умрешь там. — Качает головой колдунья. И Шинадзугаве кажется, что всего на миг в прозрачных глазах мелькает подобие сожаления. — Значит, умру, — твердо отвечает он, поднимаясь. — Я должен был умереть еще раньше. Не страшно. Дышать в ее присутствии почему-то становится невыносимо, и он спешно собирается: проверяет катану, надевает фука-гуцу, сплетенные пару ночей назад под насмешливым взглядом, плотнее запахивает хаори и выходит на порог, изо всех сил стараясь не оглядываться. — Прощай, истребитель, — вопреки ожиданиям, она все-таки выходит его проводить. — И не возвращайся. Колдунья выглядит как обычно: смотрит равнодушно, кривит губы, но сейчас, спустя добрых две недели, Шинадзугава понимает — она способна быть другой. Просто не с человеком. — Спасибо, Касуми, — Санеми опускает голову. Не понимает, как так вышло, но сгибается в поклоне: тело само принимает решение выразить почтение. Шинадзугава краснеет, сжимает кулаки, выпрямляется и поворачивается спиной к дому, в котором он, незваный гость, неожиданно обрел, пусть и недолгий, но такой необходимый покой. — Лети, Столп Ветра, — едва слышный ведьминский голос заставляет замереть и, вопреки всему, обернуться. Но Касуми уже и след простыл: крыльцо опустело. И только маленький зяблик прыгает в россыпи семян. Истребитель поднимает глаза к небу — луна сегодня бледная, слабая, но даже такого света ему хватит, чтобы как следует разглядеть того, кто скрывается в густом ядовитом тумане. Мысли о Касуми, данго, злобных масках, ароматном чае и соломенном чучеле рассеиваются: все, о чем думает Шинадзугава, ступив на тропинку, ведущую к полям, — цель. Такой роскоши у него было вот уже три года, и впервые за это время он перестает чувствовать себя лишним в этом чертовом пустом мире.

🀃 🀃 🀃

Туман, спустившийся с горы, сегодня куда плотнее. Санеми щурится, выискивая в густой дымке силуэт. Сейчас, полностью сконцентрировавшись на дыхании, движется действительно бесшумно. Вспоминая себя прежнего, сунувшегося в бой с неизвестным противником без подготовки, испытывает лютую смесь стыда и ярости. Шорох за спиной заставляет забыть обо всем, напрячь каждую мышцу, вложить всю силу в руки. И обернуться, стремительно отскакивая в сторону. Острый взгляд мгновенно выделяет образ неизвестного. И лишь рефлексы позволяют ему приземлиться безболезненно, потому мир рушится. — Ренгоку! — Катана опускается, голос дрожит, а сердце замирает. — Ренгоку! Как ты здесь… Сотканный из тумана образ выглядит, как Кеджуро, движется, как Кеджуро… но Санеми чувствует кожей приближение бури. Перед ним совершенно точно стоит он: верный боевой товарищ, не раз выручавший из самых страшных передряг, друг, всегда готовый протянуть руку помощи, источник света, озарявший блеклую серость. Но Шинадзугава не успевает закончить фразу, потому что боевой товарищ уже несется на него, обнажив клинок: в мертвых глазах нет и толики того огня, что горел раньше. «С чего ты решил, что тебя ранил человек?», — звучит в голове голос Касуми, и истребитель собирает всю волю в кулак. Настоящий Ренгоку никогда бы не напал на человека, ни за что бы не ранил друга. Шинадзугава вновь поднимает катану и отскакивает в туман, рассчитывая атаку с расстояния. Перед ним словно то соломенное чучело, на котором он хотел нарисовать три пары демонических глаз: пустышка, принявшая чужое обличье. Санеми принимает боевую стойку и раскручивается смертоносным вихрем. Клинок в пальцах дрожит, чувствуя смятение хозяина, но не подводит, обрушиваясь на противника. Но вместо плоти лезвие встречается с пустотой — сталь режет туман, не причиняя пугающему существу хоть сколько-нибудь ощутимого урона. Шинадзугава не сдается, рубит и сечет, уклоняясь от бесчисленных атак, но все впустую — он обречен. Сразить того, кого не можешь ранить — невозможно. А Тень Ренгоку, подтверждая худшие опасения, не теряя времени, нападает. Столп Ветра чувствует — каким бы эфемерным не казался соперник, его удары реальны и смертоносны. Дыхание сбивается, кровь стучит в ушах, жилы трещат. «Он и не демон тоже» Ведьма была права — он здесь умрет. Падет о руки кого-то, точь в точь похожего на друга. Рухнет на холодную землю, пораженный клинком с цубой в форме пламени. Сдохнет, не успев ничего исправить. Но вопреки всему, осознание перспектив не погружает в смиренную печаль. Нет, ярость разгорается беспощадным огнем, и Шинадзугава ставит себе новую цель — дотянуть до восхода. Любой ценой. И он снова кружит, отскакивает, применяет одну кату за другой, отмахивается от прожигающей легкие боли, и снова сечет. Давно потерявший счет времени и ощущение пространства, Санеми летает по темному полю, повторяя про себя, как мантру, заветное слово «рассвет». Но с каждым росчерком клинка мысли путаются все сильнее, и разум сдает позиции. Шинадзугава теперь и сам, как соломенное чучело — бездумно размахивает катаной, отрешенно перекатывается, уходя от выпадов. И, в конце концов, забывается окончательно: мир накрывает тьма. Лишь редкие вспышки: кровь, фонтаном льющая изо рта; изломанная нога; грубая холодная земля, забившаяся за ворот; узкая заснеженная тропа; широкое деревянное крыльцо; семена, царапающие кожу… И недовольный голос, доносящийся откуда-то сверху: — Да ты издеваешься!