Лицом к лицу

День выдался не летним: солнце ни разу не явилось в небесах, походивших на гладь свинцового озера. Все казалось сырым, пропитанным прохладой, хотя к вечеру неприятный холод отступил, возвращая погоду в ее привычную колею. Чем выше тянулись шпили церквей и башенки дворцов, тем прекрасней и величественней казался Париж, однако чем ниже опускал глаза воображаемый созерцатель столицы, тем она была грязней. Редкий пешеход отправился бы в такой вечер на прогулку; впрочем, находились и те, кто не боялся испачкать обувь или быть забрызганным по милости проезжающей кареты. Один из путников, сутулые очертания которых проплывали в ранних сумерках, покинул набережную и неспешно спустился вниз, к воде. Берег Сены казался натюрмортом обнищавшего художника, у которого остались только две краски: серая и зеленовато-синяя. Мост возвышался совсем близко, унылой, тяжеловесной грядой. На пустынном берегу не было и следа человека — всех словно смыло недавним ливнем, только две старых лодки, лежащих на берегу, облюбовали мальчишки, усевшись на их днища и побрасывая в воду камешки. Поздний посетитель не привнес на печальное полотно ни единого свежего оттенка; он был в длинной черной шинели, неизбежно забрызганной грязью, — вот, пожалуй, все, что можно было сказать о нем. Мокрый песок охотно проседал под сапогами. Бросив короткий взгляд на лодки, которые могли бы послужить ему пристанищем, старший инспектор расположился прямо на песке и прислонил спину к старой пробитой бочке, которая успела врасти в берег. Он вытянул длинные ноги, скрестил руки на груди и чуть прикрыл глаза, долгое время не меняя позы, — только изредка доставал винную бутылку, которую принес с собой, из песка и прикладывался к горлышку. Он явился так незаметно и был столь поглощен собой, что мальчишки, насторожившись при его появлении, вскоре забыли о нем и продолжили свою игру. Их голоса, плеск камешков, шум экипажей, проезжающих по мостовой, — вся небогатая палитра звуков словно просила у вечера долгожданной тишины. Неспешно проходило время, сгущались вязкие сумерки. Мальчишки исчезли — их следы давно затерялись в тени моста. На островке напротив шелестел камыш; едва заметная волна тщетно пыталась взобраться на берег и с той же ленивой слабостью покидала его кромку. Инспектор наблюдал за островком до тех пор, пока тот не скрылся в полумраке. Вопреки любым догадкам это не было созерцанием первого, что попадется на глаза. Его взгляд был на удивление пристальным; он не просто смотрел — он искал, что именно — это было известно лишь ему одному. Безымянный автор ожившего натюрморта, захоти он дописать портрет, назвал бы его «ожидание» — и не ошибся бы. Все кончилось быстро — в одно касание кисти к воображаемому холсту. Распахнув шинель, инспектор оттянул ворот рубашки, уперся ладонью в песок и медленно поднялся. Он сделал несколько шагов и обо что-то споткнулся, — возможно, не удержал равновесие, — отчего ему пришлось нелепо взмахнуть рукой. Инспектор снова потянулся к воротничку, дернув его так сильно, что сорвал нижнюю пуговицу. Он огляделся — и вдруг запрокинул голову, смотря на мост, на криво изогнутый каменный хребет. Что-то изменилось в его лице, доселе близком к равнодушному. Переложив пустую бутылку в правую руку из левой, он крепче взялся за горлышко — и швырнул ее в опору, быстрым, импульсивным движением. Стекло разлетелось со звоном, но даже тогда он не шевельнулся, выжидая, прислушиваясь — нет, не к тому, что творилось вокруг, а, скорее, к себе. Сторонний наблюдатель, окажись он рядом в ту секунду, не преминул бы удивиться, как глубоко погрузился в свои мысли человек, совсем недавно поддавшийся яростному импульсу. Долго это не продлилось: стук копыт, доносившийся с моста, вдруг оборвался, сменившись двумя криками — одним грубым, возмущенным, другим — развязным. Голоса не стихали, но один из них становился все слабее. Хлопнула дверь кареты, и третий голос — женский, умоляющий — вмешался в этот странный диалог.