His Greatest Hits

Боже милостивый, сделай так, чтобы с ним ничего не случилось и ничего никогда не случалось! В. Ерофеев

      Я поднял со стола заявление для архива и отправился за следующей пленкой хроники. Казалось бы, обычный путь, не предвещавший никаких приключений, — но на этом пути меня ждал бунт.       Регистратор, наш мирный бородатый регистратор, каждую смену отправляющий нарушителей к рободетектору, держал в вытянутых руках, как бомбу с зажженным запалом, маленького кота, полосатого и глазастого, и кричал, что никому его не отдаст. Мимо меня тяжело протопал охотник К-22, намереваясь, по-видимому, отобрать кота, но благодаря моей заботливо подставленной ноге — так, на всякий случай, — приложился бронежилетом об пол. Даже в ТВА закон всемирного тяготения — это не просто рекомендация. Не люблю, когда рядом со мной попусту размахивают секаторами. Вот не люблю, и все тут.       — Прошу прощения, — почти искренне повинился я с неизвестно откуда взявшейся интонацией.       — Это флеркен! Он опасный! — надрывался охотник уже с пола, как будто слово «опасный» было волшебным и должно было убедить регистратора.       Ого, присвистнул я про себя. Флеркены — это коты, которые, скажем так, переусердствовали в своем развитии. С какой они планеты, я не помнил, но карманное измерение и убийственные щупальца изо рта — это было достаточно впечатляюще для того, чтобы попасть в класс F нашего реестра опасных существ вселенной. Асгардцы, к слову, значились в нем под буквой В. А регистратор, прижав флеркена к груди, доказывал:       — Здесь это просто кот!       Конечно, регистратора создали для того, чтобы он штамповал документы, а не разбирался в космических монстрах, но это было правдой. Любые «сверхъестественные» способности, то есть способности, отличные от эталонных — свойственных земным биологическим видам, — система защиты ТВА расценивала как магические. Поэтому перепуганный полосатик был теперь безобиден, как плюшевая игрушка: опасаться следовало разве что когтей. Интересно, что у него за нексус и многих ли мы потеряли при задержании?       — Это флеркен! — долдонил охотник.       — Он здесь не сделает ничего плохого!       — Он тебе глаза выцарапает! Это флеркен!       — Небольшой пушистый фактор риска, назовем это так, — вмешался я. — Что ты с ним собираешься делать, К-22? Подрезать? Допросить же все равно не получится, суд провести тоже.       А действительно — что с ним делать? Неужели этот флеркен — первый разумный, предразумный или квазиразумный негуманоид без дара речи, вызвавший нексус-событие? Если нет, то все наверняка прописано в регламенте. Или таких сразу подрезают? Едва ли, регламент прямо запрещает подрезать неагрессивного варианта до суда.       Мне почему-то было жаль регистратора — раз он из-за какого-то драного флеркена готов выступить против ТВА в лице охотника К-22, значит, на то воля Хранителей времени. В нас не может быть ничего, что не закладывали Хранители времени, и, значит, помочь регистратору спасти флеркена от подрезания — выполнить их волю. Простейшие умозаключения всегда меня успокаивали. И я вызвал мисс Минутку.       — Дорогуша, что говорит регламент об этом случае?       — Ничегошеньки! — отчеканила мисс Минутка почти по слогам. — Это наш первый флеркен.       — То есть дело закрыть невозможно?       — Не-а!       Дыра в регламенте. Великолепно. Равонна будет вне себя от счастья — будет что сообщить в отчете Хранителям времени, а премию пусть, так и быть, запишет на свой счет. Я грозно посмотрел на К-22, чувствуя себя воплощением правосудия.       — Ты собираешься подрезать этого варианта на месте, хотя он не проявляет агрессии и уже прошел через все процедуры. Прошел ведь? — обратился я к регистратору, который судорожно закивал, поглаживая по голове недоуменно таращившего глаза флеркена. — Это взыскание, охотник К-22. Я напишу рапорт судье Ренслейер.       Никакой рапорт, конечно, я писать не собирался, но было приятно смотреть на К-22, открывающего и закрывающего рот, будто рыба без намордника (опять этот проклятый сон, когда же он забудется). Не найдя, что ответить, он удалился, но даже его спина выражала непонимание, обиду и злость. Впрочем, это, кажется, ощущают все охотники, когда сталкиваются с тем, что выше их нехитрого разумения.       — А мне кому написать рапорт? — робко спросил регистратор.       — Ты хочешь его оставить?       Регистратор кивнул. Я задумался. Это ТВА. Здесь флеркен превращается в кота. Если в ТВА все отсчитывается от Земли, а большинство земных культур пусть и медленно, но неуклонно шли к тому, что почитание кошачьих — добро, то почему в нашем бюрократическом аду не должно быть места добру? Или, во всяком случае, тому, что сочли бы добром Хранители времени. Вдруг на какой-нибудь планете добро — это, например, сожрать соседа и освободить его от жизни, полной страданий? Не удивлюсь, если такая планета действительно существует.       — Раз это первый флеркен, попавший к нам, мы просто обязаны изучить его поведение для внесения поправки в регламент. Значит, пиши в исследовательский отдел заявку на эксперимент по социализации флеркена в среде ТВА с целью изучения особенностей его поведения. Запроси для него статус наблюдаемого объекта и обязуйся фиксировать все его действия. И припиши: «Если же объект причинит сколько-нибудь значительный вред имуществу или сотрудникам, полученные данные можно будет использовать для анализа с целью предотвращения подобных инцидентов в ходе установленных регламентом процедур, через которые в дальнейшем будут проходить представители этого вида». Или что-нибудь вроде того, — поспешно добавил я, видя, как округлились глаза регистратора.       — Я назову его Фред, — ни с того ни с сего предложил регистратор.       — Фред Флеркен, звучит как имя супергероя, — усмехнулся я. — Или суперзлодея. Запомни, Фред, в ТВА даже флеркены должны следовать регламенту.       Фред сипло мяукнул. Главное, чтобы он не нагадил на какие-нибудь важные бумаги, потому что у нас в регламенте пока нет статьи «Порча документации домашним животным». Надо бы себе тоже какого-нибудь котика раздобыть в священном таймлайне, подумал я.       Я шел за пленкой и думал, что иногда в ТВА попадаются очень странные нарушители. Как-то при мне в приемник ввели, вернее, втолкнули высокого черноволосого гуманоида с большими острыми ушами. Он сначала гневно орал, что ему здесь не место, а потом ни с того ни с сего вспыхнул и сгорел. Я потом из любопытства спросил у номерного аналитика, который закрывал это дело, что за нексус был у этого парня.       «Он отдал волшебные камни своим богам, а в священном таймлайне не должен был», — ответил аналитик. Я спросил, какие еще камни, а аналитик только пожал плечами: «Откуда я знаю, какие. В отчете было что-то про камни, но мое дело не читать, а подписать».       Я сунул грымзе из архива десятую катушку и заявление на одиннадцатую.       — Технический перерыв, — проскрипела грымза.       — Рабочий вопрос.       — Заявка на самообслуживание.       Я пожал плечами — что ж, в первый раз я тоже взял нужную катушку сам, — и, заполнив заявку, отправился к знакомому стеллажу с бесконечными рядами коробок с пленками. Каждая коробка — это выборы, случайности, ошибки… словом, чья-то судьба. Но мне была нужна одна-единственная.       На коробке было написано: L0001-1. Туда я и засунул десятую катушку — к остальным, уже просмотренным, — и потянулся к соседней коробке, L0001-2, оказавшейся до странности легкой. Я запустил в нее руку и достал катушку под номером 11. Все. Других не было.       — Да ну, не может быть…— пробормотал я, безнадежно шаря в коробке.       Он же асгардец. У него впереди века и века, а не сто лет от силы! Может, Равонна поручила изучение вопроса еще кому-то? Тому, как она выражается, «другому аналитику», которого я еще не знаю, но уже терпеть не могу? Он и забрал остальные пленки? Нет, он не мог забрать все, даже мне не разрешено. Значит… Во имя священного таймлайна, неужели я успел так привязаться к этому асгардскому недобожку, что теперь у меня прямо-таки рвется сердце?       Я не глядя расписался в ведомости, слабо кивнул грымзе и побрел в тайм-театр, гадая, что увижу на одиннадцатой катушке и чем она закончится. Асгардцы не болеют, они либо умирают от старости, либо гибнут, обычно глупо и героически. И безрассудство в этом мальчике все-таки одержит верх над осторожностью… К реальности меня вернул голос Равонны, возникшей будто из ниоткуда:       — Мёбиус! Мёбиус, ты спишь на ходу?       — Нет, Равонна, просто задумался, каково это — не иметь будущего.       — Что, последний акт? — хмыкнула Равонна, взглянув на катушку в моих руках.       — Похоже на то, — ответил я, чувствуя, как внутри что-то сжимается. — Значит, L0001 умрет молодым?       Равонна пожала плечами.       — Очевидно. Ты же знаешь, Хранители времени считают, что у каждого своя роль в священном таймлайне.       — Так почему у этого Локи должна быть такая короткая и, если честно, довольно печальная роль?       — Каждому свое, Мёбиус. Кому-то страдания, кому-то триумф. Это вопрос баланса. А Локи станет тем, кем ему предначертано стать.       — Злодеем?       — Да. Это не наша работа — решать, кто достоин счастья, а кто нет. Мы следим за безопасностью, Мёбиус. Священный таймлайн — лучший вариант реальности из всех возможных, даже если тебе жаль кого-то из его обитателей.       — За жалость к обитателям священного таймлайна взыскание не положено, — отшутился я.       — Жалеть злодея — это слишком. Может быть, сразу предложишь ему должность консультанта по этике в ТВА?       — Он не злодей, просто, — вспомнил я свое недавнее открытие, — у него нет цели.       — Это еще хуже. Если у тебя нет цели, ты не знаешь, куда тебя поведет. У каждого должна быть цель.       Я распрощался с Равонной и отправился в тайм-театр, прижимая к груди пленку, как регистратор — флеркена. С каждым шагом на сердце становилось все тяжелее. Прежде чем включить проектор, я на минуту задумался. В голове крутились только мысли о Локи, который всегда был чужим в своем собственном мире. Ледяной великан в золотом королевстве — но об этом он не знает. Хитрец и умник в мире воинов и героев — а вот это он отлично чувствует.       Может быть, Локи и правда ждет роль злодея. Мне это только предстоит узнать. Но его же загоняют в эту роль — ожидания окружающих, давление семьи и, что еще печальнее, свои собственные страхи и обиды. «Я не хочу! Мне предназначено!» — вспомнил я его крик.       Но если живое существо непременно должно следовать предначертанным путем, то все, что оно делает, — часть этого пути. Так ли виноват Локи в своих будущих злодеяниях, если все решено за него? Ему предназначено стать злодеем. А мне? А мне, значит, предназначено ему сочувствовать. Значит, мы оба не делаем ничего плохого, даже если совершаем ошибки. Вопрос только, в чем смысл ошибок, если нет шанса их исправить. И, как уже не раз случалось, я как будто уперся в невидимую преграду, которая не позволяла идти в рассуждениях дальше. Странное чувство: как будто я стою перед дверью, и у меня даже есть от нее ключ, но рука не поднимается, чтобы вставить его в замок. Значит, Хранители времени создали меня не для этого, а я пытаюсь выйти за рамки своей роли, и меня закономерно не пускают. Резонно: если завтра Б-15 напишет заявку, что хочет занять мою должность, ей тоже откажут. Каждый должен знать свое место.       Эта банальная мысль вернула меня к Локи. Он не хотел знать свое место, он всегда хотел большего, но ему мешали ограничения — ограничения, навязанные другими, и ограничения, которые он сам себе придумал. В этом и есть его беда, подумал я. Не в том, что ему суждено стать злодеем, а в том, что он одинок. Но это, наверное, и есть самое страшное одиночество: когда ты понимаешь, что между тобой и другими — стена. Не то чтобы ты не мог ее снести или перепрыгнуть, просто нечто неуловимое и непонятное тебя удерживает. И это нечто — твой собственный страх.       Всякий раз, когда Локи смотрел на отца, Тора, друзей Тора, так и не ставших для него самого хотя бы близкими приятелями, в его глазах я видел тень одиночества. Только Вольштагг всегда искренне восхищался то туманом, то иллюзиями. Если, конечно, иллюзия — не вепрева нога, исчезающая прямо у него из-под носа: столовая палата, как я понимал, была для толстого воина настоящим святилищем, а еда — святыней.       В Асгарде, как и в ТВА, у каждого есть свое место, но место Локи всегда было... нигде. А если ты не знаешь, откуда начать, ты никогда не найдешь свой путь. По-моему, я это где-то прочитал, и вряд ли у Фрейда. Я не чувствовал ничего, кроме сожаления. Сожаления о том, что этот мальчик обречен на быстрый, печальный и, вероятно, бесславный финал — раз уж ему суждено сломаться, — и что уже совсем скоро я все узнаю.       А если он не хочет быть злодеем? Тогда чего он хочет? Он, Пустота его забери, сам не знает, чего хочет! Я на секунду разозлился. Мама была права: надо взрослеть, Локи, надо брать свою жизнь в свои руки. Очередное противоречие: как существо, которое настолько тяготится рамками, может так охотно плыть по течению? Отец приучил его, что быть достойным означает быть достойным трона. Локи хочет быть достойным — значит, он должен хотеть править, хотеть соревноваться с Тором за трон. Должен, и точка. С такими способностями — и всего лишь править. То, что недопредназначили ему Хранители времени, допредназначил Всеотец. Интересно, если бы живые существа знали, какая роль им предназначена, может быть, они были бы не такими несчастными?       И с этой не совсем утешительной мыслью я нажал кнопку — проектор ожил, пленка зашелестела. Больше у меня не оставалось ничего, кроме жалкого обломка судьбы, записанного на этой пленке.       Локи, в домашней одежде и мягких туфлях, крадется мимо родительской спальни. Подслушивать для него не внове.       — Ты напрасно так строг к Локи, — говорит Фригга. — И, пожалуйста, прекрати разговаривать с ним как на допросе.       — Мальчик вырос скрытным, — хмуро роняет Один. — Мы не знаем, что у него на уме и в сердце. Мы не знаем, что он такое.       «Что он такое». Сердце пропустило удар. Кажется, вот он, переломный момент, которого я так ждал и так боялся: сейчас Локи, навостривший уши, случайно услышит правду о своем происхождении и сложит два и два. Я уже приготовился смотреть, как Локи ворвется в дверь и начнет кричать, что так он и знал. «Поэтому на меня все смотрят как на чужого! Поэтому ты никогда не отдашь мне трон, отец!» Нет. Хуже, если затаится и потом в конце концов сорвется… Все это пронеслось в голове, может, за полсекунды, пока я не услышал ответ Фригги.       — Я знаю, кто он такой. Он наш сын! И с ним все хорошо.       В ее голосе звенит металл. Благородный, но все же металл.       — Не могу разделить твою уверенность… — качает головой Один.       — И он не скрытный, — продолжает Фригга, будто не желая ничего слушать. — Я учила его быть сдержанным. Вы, мужчины, под силой понимаете лишь силу мышц, а я хотела закалить его дух. К тому же у него острый язычок, и если он всегда будет говорить что думает, вас с Тором будет не унять, и наш дом навек станет полем брани.       — Ну, если ты так считаешь… — Один поднимает руки так, будто у него закончились возражения.       — Мир в доме начинается с мира в душе, — еле слышно вздыхает Фригга. — Я надеялась, что сдержанность научит его обуздывать свой внутренний огонь.       — Огонь понадобится ему, чтобы сжигать наших врагов.       — А мир, который Асгард поклялся хранить, зависит от спокойствия правителей Асгарда. Вся жизнь Локи будет полна волнений. Чем лучше он научится прятать свои настоящие чувства, тем лучше убережет Асгард… и себя, — негромко добавила она. — Я хотела не только подарить ему свое искусство, но и дать ему в руки щит.       — Быть может, мне стоило назначить его главным библиотекарем, — усмехается Один.       Фригга с досадой поджимает губы.       — Это не смешно, мой дорогой. У него есть будущее, и я хочу, чтобы он был к нему готов.       Я ощутил, кажется, ничуть не меньшую досаду, потому что у меня в голове наконец сложилась мозаика. Фригга учила Локи сдерживать эмоции, а не управлять ими. Подавлять свою натуру, а не понимать себя и быть собой. А когда ему становилось трудно быть собой, он просто надевал маску. Интересно: когда я вежливо здороваюсь с этим наглецом X-5 вместо того, чтобы чем-нибудь его огреть, — я сдерживаю эмоции или управляю ими? Наверное, просто следую регламенту — драки между сотрудниками запрещены.       Так и надо: регламент создает иллюзию дисциплины, иначе B-15 подрежет девять десятых моих коллег и по меньшей мере половину своих, потому что ее все раздражают. А Фригга создавала в семье иллюзию гармонии — ценой игнорирования проблем, и Локи не научился их решать. Он научился прятать свое неудовольствие, свои обиды. Фригга невольно внушила Локи, что чувства надо скрывать ради высшего блага, и он хорошо, слишком хорошо выучил этот урок. И все-таки я ей сопереживал — тысячу лет распутывать этот клубок противоречий! Фригга хотела как лучше и делала что могла. Только что мне писать в отчете о психологическом портрете объекта в динамике? «Мама объекта хотела как лучше, поэтому изучать объект становится все труднее»?       Метафору Фригги со щитом я оценил. Только вот у щита две стороны — он не только защищает, но и отгораживает. Сдержанность сделала Локи мастером иллюзий, но самой большой иллюзией для Локи стал он сам. А для меня он не иллюзия? Его мир — не иллюзия? Внутри шевелилось странное, и чем дольше я изучал хронику Локи, тем нереальнее казалось мне то, что я вижу. Я просмотрел больше тысячи лет его жизни, но до сих пор, кажется, не понял, что с ним происходит. Да, именно так: все события из жизни L0001, промелькнувшие передо мной на экране, можно было описать одной фразой: «со мной происходит». Нет, не «я делаю», а «со мной происходит».       Нет, моя жизнь со мной тоже всего лишь происходит, но я и не создан для того, чтобы жить, я создан для работы. Кто мешает начать жить этому мальчику? Я остановил воспроизведение и задумался. Чужая жизнь кажется мне нереальной, сказочной, фантастической, потому что вся моя жизнь — ТВА, и мне нравится эта жизнь. Каково это — иметь собственный дом, где ты полноправный хозяин? По-моему, ничего хорошего. Твой дом — значит, ты вытираешь пыль, ты моешь пол, ты следишь, чтобы не прохудилась крыша, ты сам готовишь себе еду… Спасибо, не надо.       Собственные вещи? Нам это не то чтобы не положено, за жетоны можно купить что угодно. Просто — зачем? Как это поможет нам в работе? У меня есть мой журнал, который я прихватил уж и не помню, где, и моя чашка, причем пятьдесят процентов из этого — лишнее. Почему в столовой нет чашек? Столетиями пишу хозяйственникам рапорт за рапортом, и хоть бы что сдвинулось с мертвой точки… А сувениры с миссий я всегда приносил к Равонне — у нее в кабинете почти музей.       Собственная семья? Вот у Локи есть семья. Хорошая, любящая семья. Легче ему от этого? Не вижу. Хранители времени намного лучше настоящих родителей — они ничего от нас не ждут и ничего нам не обещают: мы просто делаем то, для чего были созданы. А я был создан аналитиком, поэтому лучше всего будет снова включить проектор.       Экран ожил, и я снова увидел Локи, еще не знающего о своих будущих ошибках. Если ему осталось так немного, я буду смотреть подробно. Фригга, помню, как-то говорила ему о магии как о способности менять себя. Может, это и есть ключ к его пониманию? Меняя себя, он меняет и свою реальность. Так и плодятся его варианты.       А Локи действительно изменился. Проказы и веселье остались в прошлом — теперь он изображал послушного и внимательного наследника трона: вечно серьезное лицо, колючие ресницы… Я заподозрил, что такое поведение — исключительно в противовес раздолбаю Тору: мальчик надеется, что Один заметит, как он вырос.       Похоже, рано или поздно придется подрезать еще один вариант Локи — того, кто так и остался веселым шалопаем. А последней забавой L0001 из Священного таймлайна стала успешная попытка воскресить жареного вепря на пиру — он пролез в асгардскую сокровищницу за Вечным пламенем, которое превращало мертвых в нежить. Много лет назад Локи, тренируясь в телекинезе, во время пира утащил с накрытого стола скатерть и даже почти ничего не уронил. Почти. И даже почти убежал от Тюра. Теперь у него были другие эксперименты… Не живой и не мертвый вепрь чуть не забодал Одина и был убит — упокоен или как это называется? — Тором, который заработал похвалу. А Локи заработал нагоняй, и уже в который раз Один отказывался его слушать, когда он, изображая озабоченность, доказывал, что сокровищница нуждается в более надежной защите — магической. Изображая? Или нет? Мне казалось, что я его изучил, но теперь я ничего не мог сказать с уверенностью. Он то ли отлично притворялся, чтобы хоть тут выиграть у Тора — потому что Тору на безопасность было наплевать, — то ли был совершенно искренен в своей заботе о благе Асгарда. Возможно, и то, и другое.       — Отец, позволь мне установить ловушки!       — У нас есть Разрушитель, Локи.       — А вдруг в сокровищницу кто-нибудь проникнет? Ведь я же смог…       — Никто, кроме тебя, в сокровищницу не полезет, — припечатывает Один.       И действительно — никто больше в сокровищницу не лез. Кроме Локи. Я с некоторым восторгом смотрел, как, распахнув массивные двери, Локи рисует в воздухе зеленоватые искрящиеся символы и что-то шепчет себе под нос. Каждое движение его рук было полно тайного смысла, доступного, видимо, только ему. Через порог он не переступал, чтобы не привлекать внимание Разрушителя — здоровенного металлического робота, скучавшего за решеткой в глубине сокровищницы. Меня всегда восхищало, как Локи плетет свои заклинания, — сила, способная изменять мир, казалась в его руках чем-то легким, беззаботным, непоследовательным. А он обращался с этой силой так, будто она была его верной и единственной спутницей, понимающей его как никто другой, и это сочетание серьезности и легкомыслия… пожалуй, завораживало. Нет, он не просто использовал магию, он жил ею, она была его частью.       Вдруг я почувствовал слабый укол тревоги. Локи так изящно взмахивал руками, будто репетировал танцевальный номер, и у него был такой немыслимо уверенный вид, как будто он совершенно не представлял, насколько опасно это место. Даже я представлял: насколько мне было известно, в асгардской сокровищнице хранились не банки с газировкой и не старое тряпье, а вещи, способные — при необходимости или при желании владельца — уничтожить парочку планет.       Закончив, Локи чуть наклонил голову, а потом еле заметно пошевелил пальцами, и перед ним возник Тор во всей своей внушительной мощи — только, кажется, сантиметров на десять ниже, чем настоящий. Боюсь, так и было задумано. Значит, играем в кукольный театр? Локи усмехнулся и отправил иллюзию в путь — очевидно, проверить, сработают ли ловушки. Фигура бодро и, пожалуй, даже героически двинулась вглубь сокровищницы: грудь вперед, волосы назад, как в земной рекламе шампуня. Мне даже показалось, что я слышу фанфары, которые должны были сопровождать этот момент.       Ловушки сработали. Посыпались мелкие зеленые искры, Разрушитель ожил и, дождавшись, когда поднимется решетка, выдвинулся навстречу иллюзорному богу грома. Если бы у робота были брови, он бы точно нахмурился в предвкушении битвы. Если я правильно понял, теперь никто не мог переступить порог сокровищницы, не разбудив Разрушителя. «Никто, кроме тебя, в сокровищницу не полезет», — вспомнил я слова Одина. А кто полезет, тот, значит, сам виноват. Я даже немного пожалел Тора, который своими невинными голубыми глазами смотрел на Разрушителя, не подозревая об опасности.       Но Локи быстро растворил иллюзию, и Разрушитель, лишившись цели, замер в глубоком недоумении, а потом заозирался, тщетно пытаясь найти свою добычу. Я почти ощущал его разочарование: он, наверное, чувствовал себя обманутым — ну, насколько способен чувствовать робот. Это было похоже на театр абсурда: грозное оружие Асгарда, сбитое с толку магией, и Локи, способный заставить даже робота чувствовать себя по-дурацки. Тупо потоптавшись на месте, Разрушитель медленно вернулся в свою нишу за решеткой — как будто обычный страж, который понял, что тревога была ложной. Может быть, нам стоит заменить охотников роботами? Роботы не глупее, их не нужно кормить, и уж они точно не портят имущество организации: мне почему-то вспомнилось, как X-5 на обеде просто подрезал свой поднос вместо того, чтобы отнести его на место…       А на экране Локи, сосредоточенный, серьезный, с непроницаемым лицом, куда-то спешил — как вскоре выяснилось, на пир, который был уже в самом разгаре. Видимо, чтобы похвастаться своим успехом отцу, наверняка подобревшему от выпитого. Даже на входе в зал было слышно, как громко хохочет и что-то увлеченно рассказывает Тор. Губы Локи, и без того поджатые, превратились в священный таймлайн на хрономониторе — прямой и тонкий, а левый угол рта изогнулся, изображая нексус-событие.       Локи тут же заговорил с одним из придворных в красном халате на голое тело — асгардская мода продолжала вызывать у меня оторопь — о каких-то невыносимо важных делах, не забывая неодобрительно поглядывать на брата. Ах да, вспомнил я, теперь он больше не бог озорства, теперь он бог чрезвычайно ответственного отношения к государственным делам. Локи играл свою роль настолько убедительно, что, казалось, сам верил в свою иллюзию безупречности и забывал, где начинается реальная жизнь. Только зачем ему эта роль, если в ней так мало радости? А в моей, можно подумать, много. Зачем мне моя роль? Глупо задавать мысленные вопросы другим, если сам не можешь на них ответить.       — Надеюсь, вы не забыли о пряностях из Альвхейма в ходе последних торговых переговоров? — Локи, сведя брови, словно взвешивает каждое слово.       — Да, принц Локи, мы обеспечили выгодное соглашение для обеих сторон, — так же важно кивает придворный.       — Надеюсь, это не повысило закупочные цены на ванахеймские фрукты?       Придворный не успевает ответить. Изрядно набравшийся Тор, пошатываясь и что-то мурлыча себе под нос, направляется мимо них к выходу и оглушительно топает.       — Ждите с победой, друзья! — объявляет он.       Локи, извинившись перед придворным, пробирается к Вольштаггу и Фандралу: те, раскрасневшиеся и веселые, наслаждаются пиром.       — Куда он собрался? Покорять уборную?       Фандрал, изучая происходящее сквозь рубиновую жидкость в бокале, рассказывает слегка заплетающимся языком:       — Тор сказал, что добудет из сокровищницы Гьяллархорн. Потому что Тор, — он одним глотком выпивает вино, — безмозглый пьяница.       Локи едва заметно вздрагивает и ровным голосом спрашивает:       — И что Тор собирается делать на пиру с рогом?       — Не Тор! — Фандрал досадливо морщится, как будто ему неприятно, что Локи не понимает простейших вещей. — Вольштагг сказал… ик… что хочет выпить на пиру из Гьяллархорна. А я сказал, что он не посмеет сунуться в сокровищницу. А Тор сказал, что просьба друга он принц и почти что король, и он посмеет, а Разрушитель его не тронет и без Гунгнира, потому что он… ик… принц.       На этом красноречие Фандрала иссякает, и он тянется за кувшином — налить себе еще вина.       — Наш «икпринц» безмозглый, тут ты прав, — замечает Локи, складывая кисти рук в замок. — Действительно, нет зеркала лучше, чем старый друг.       — Да пусть сходит, жалко тебе? — пожимает плечами Фандрал. — Все веселее будет.       — То-то ему достанется от Всеотца, когда он притащит сюда эту громадину, — гогочет Вольштагг.       Локи цедит сквозь зубы:       — Отец его простит. Он все ему прощает.       И, покосившись на Одина в глубине зала — предупредить о том, что вот-вот случится, или нет? — тоже спешно начинает пробираться к выходу.       А я, не отрываясь, наблюдал, как Локи пытается все исправить. Тор, похоже, призвал Мьёльнир, и к цели его нес молот: небезопасно в плане поворотов, но, судя по пьяной походке старшего принца, пешком он собрал бы не меньше углов.       Я наблюдал, как, издали увидев, что дверь в сокровищницу открывается, Локи отчаянно несется вперед. Как он с криком «Вон отсюда, дурак!» выталкивает Тора из сокровищницы. Как с удивительной ловкостью, прикрывая лицо и голову руками, сам уворачивается от атаки Разрушителя — почти уворачивается — и тоже вылетает за порог, а потом запечатывает за собой дверь, чтобы робот занял свое место. Как, не глядя на мгновенно протрезвевшего Тора, снова открывает сокровищницу и хмуро обезвреживает ловушки — видимо, чтобы больше никого не пришлось спасать. Как, делая свои магические жесты, морщится из-за ожогов, выглядящих довольно скверно. Как, игнорируя сконфуженное бормотание брата, разворачивается и куда-то идет.       Лицо Локи выражало не боль, а обиду: я чувствовал, что он жалел не столько о труде, сколько об идее — сработало ведь! Пострадавшая одежда и опаленные волосы — были почти до лопаток, теперь едва ли до плеч — придавали ему куда менее царственный вид, чем прежде. Плата за сумасбродство брата и собственный просчет. Руки он держал на весу — досталось не только кистям, рукава обгорели, обнажив предплечья. Почему он теперь всегда носит длинные рукава? Как будто у него правило: ни кусочка голой кожи чужому взгляду. Это существо даже одежду было готово использовать как щит.        Я не знал, на кого больше злиться, — на Тора или на самого Локи. Тора, конечно, пинками в сокровищницу не гнали, но и за свою глупость он без выходки Локи поплатился бы разве что взбучкой от Всеотца. А Локи, если бы не Тор, похвастался бы своим искусством перед размякшим Одином и, может быть, наконец дождался бы отцовского одобрения — и, главное, ему не пришлось бы спасать брата с риском для себя. А еще асгардский культ воинской доблести с этим их «не рисковал жизнью — не воин» за все время порядком меня утомил. Хотя у нас не лучше: не задолбался вконец — не аналитик, не делаешь глупое лицо — не охотник…       В груди у меня бурлило уже привычное желание дать Локи в ухо. Неужели он не осознавал, как близок был к гибели? Может, Фригга в каком-то смысле и права. Может, сдержанность пошла бы ему на пользу. Не та сдержанность, которая заставляет подавлять чувства, а та, которая учит не лезть в пекло сломя голову. Порой в буквальном смысле. С другой-то стороны, подумал я, он что, должен был бросить Тора? Нет, Равонна все-таки неправа, для L0001 не все предрешено. Какой же он злодей? Значит, и Хранители времени ошибаются?       — Опять играешь с огнем, принц Локи… Как будто он твой старый приятель.       Коротко расспросив младшего принца о случившемся, Эйр поворачивается к полке со склянками, а Локи пытается сохранять невозмутимость:       — Если он мне не приятель, то зачем же полез обниматься?       — Огонь слишком непредсказуем. Даже для тебя.       — Я же бог озорства, — усмехается он. — Озорной негодяй, как говорит отец.       — Ты бог беспечности. — Эйр строго смотрит на Локи, пытаясь, должно быть, разглядеть на его лице хотя бы каплю раскаяния.       Локи, чуть прищурившись, миролюбиво отвечает:       — Я все время это слышу от матери. Но кто-то же должен приглядывать за моим братцем.       — Это было очень смело, юноша. И глупо.       — Конечно, глупо, — фыркает Локи. — Я заботился о благе Асгарда, а Тор просто напился и пошел буянить. Это была бы только его вина, столкнись он с Разрушителем.       — Глупо было рассчитывать, что твоя забота о благе Асгарда никому не навредит, — наставительно говорит Эйр.       — О, а это всегда твердил мне отец.       — Не сомневаюсь, он сделал все, чтобы донести до тебя, что смелость и глупость часто идут рука об руку.       — Мне не очень хочется, чтобы они ходили рука об руку со мной, — цедит Локи и еле заметно вздрагивает, когда Эйр начинает осторожно обрабатывать его ожоги.       — Больно?       — Нет. Я ведь обманщик, могу и боль обмануть.       — Ты можешь обмануть кого угодно в Асгарде, только не меня.       — Возможно, ты не так сурова, как я думал! — Локи улыбается широко, почти искренне.       — Или ты не такой стойкий, каким хочешь казаться. Скрывать боль — это как скрывать плохо сшитый наряд. Все равно все заметят. По крайней мере, портные… или целители.       Локи наконец сдается:       — Я не хочу скрывать боль, я хочу ее не чувствовать! Почему ожоги всегда так болят?       — Некоторые более чувствительны к огню. Это твоя особенность, — с какой-то внезапной мягкостью в голосе отвечает Эйр.       — Это моя слабость, — бурчит он.       — Здесь палаты исцеления, юноша. В боли нет ничего постыдного. Она не делает тебя слабым. Особенно если до этого ты показал большую силу.       Локи хмурится.       — Я сделал то, что считал нужным. Не больше.       — И не меньше, — закончила Эйр. — Ты все время пытаешься все исправить и оказаться лучше всех. И слишком не любишь просить о помощи сам.       — Помощь — это всегда условия.       — Все в Девяти мирах подразумевает условия, принц Локи. Вопрос только в том, готовы ли мы их принять.       Локи прикрывает глаза, словно на мгновение позволяя себе быть честным.       — Принять условия — это звучит как «знай свое место». Это я тоже слышу изо дня в день — от брата. Довольно, добрая Эйр.       Эйр не обижается и тихо смеется.       — Когда тебе это понадобится — а мы оба знаем, что понадобится, — здесь ты всегда получишь помощь просто так.       Еще бы ожоги не были для него мучительны. Я не до конца понимал, что за сила помогла Одину изменить внешность Локи, — но, возможно, в чувствительности к огню сказывалось его настоящее происхождение. Хотя кровь у него красная, асгардская, и регенерация как у асгардцев. Надо будет поручить 1182-E разобраться в физиологии ледяных великанов Ётунхейма.       Наблюдая за этим разговором, я не мог отделаться от тревожного, тоскливого чувства, что Эйр видит то же, что и я. Видит одиночество и боль — не физическую, которую она и должна видеть по должности. Как бы этот мальчик ни старался найти свое место в Асгарде, ему нужно одно — понимание.       Я опять чувствовал, что злюсь на Тора, Одина, на весь Асгард. Я-то почему пытаюсь понять это существо? Ведь Локи мне никто. Он для меня вообще умер. Вернее, я даже не знаю, как соотнести его жизнь со своей, — для меня времени нет, для него оно закончилось (хоть я и гоню от себя эту мысль). Да, он нужен мне для дела, и я не должен ему сочувствовать, — но я хотя бы пытаюсь его понять. А вы, асгардцы, воины, герои, все время рядом — и даже не попытались. И теперь выходило, что Локи сам виноват: мечтает о понимании, но отталкивает тех, кто готов его ему дать. И даже с целительницей, которая тысячу лет с ним возилась, он не может быть по-настоящему откровенным. А самое печальное, думаю я, вспоминая, как каменеет его лицо при очередной шутке Тора или еще чьей-то, — он позволяет другим делать ему больно, потому что не хочет показывать им, что чувствует. Мудрая Эйр, наверное, сказала бы — это как прятать рану, пока она не загноится. Нет, ее бы не на место Всеотца, ее бы к нам в лазарет, вместо этого мясника Пенроуза.       Я всегда считал, что ненавижу образность, но иногда хорошая метафора — это компас в море неопределенности. (Вот-вот, о чем и речь.) И я видел, что мой Локи… Равонна уже заклевала — «этот твой Локи», «с этим твоим Локи», — и я решил, что буду называть L0001 своим Локи, чтобы отличить Локи Священного таймлайна от множества подрезанных (и еще не подрезанных) вариантов. Словом, мой Локи для асгардцев — как книга, написанная на неизвестном языке. И они пытаются ее читать, даже не открыв обложку… Но хуже всего было другое — Локи сам, кажется, не представлял, что написано на страницах этой книги.       Сложно-то как все, вздыхаю я про себя. Скорее всего, Локи счел бы этот момент подходящим для какого-нибудь напыщенного и насмешливого замечания: «Редкие умы простыми не бывают, Мёбиус», — или чего-нибудь наподобие этого.       — Просто кто-то редкий гад, — пробормотал я вслух, чувствуя себя зоологом.       Воображаемый Локи у меня в голове засмеялся:       — И что, ты собираешься меня изловить и посадить в клетку?       — Нет, я аналитик, поэтому я тебя анализирую.       Воображаемый Локи скривил губы и куда-то испарился, а я облегченно вздохнул: можно не облачаться в броню терпения для защиты от его словесных стрел, битвы не будет, и мои нейроны получат заслуженный отдых. Облегченно, но и раздосадованно — я все больше и больше жалел, что не могу по-настоящему поговорить с L0001. С моим Локи.       И мне все больше и больше хотелось его защитить. Я беспокоился за него. Я… боялся. Эта потребность в одобрении может его сломать. И что, если уже сломала? Этот страх был немыслимо глупым чувством: что значит — «уже»? Если ему суждено сломаться, он все равно сломается. И все равно умрет. Он, строго говоря, был для меня мертв с самого начала. Просто потому что он обитатель священного таймлайна, а для меня любой обитатель священного таймлайна — мертв. Я могу зайти в архив, взять чью угодно пленку и просмотреть ее от начала и до конца.       Наверное, это как в кино: ты сидишь в кресле с попкорном, а на экране разворачивается очередная драма. По работе мне приходилось бывать в земном кинотеатре. В первый раз — в самом начале двадцатого века, когда зрители рыдали (нет, правда рыдали, слезами величиной с виноградину) над чьей-то любовной историей. А во второй — где-то в 1990-х, когда гидроциклы были совершенством, а кино, насколько я понял, снимали с одной-единственной целью, которая, конечно, понравилась бы B-15: а давайте что-нибудь взорвем. Все знали, что будет дальше: злодей проиграет, герой победит, — но все равно не могли оторваться от экрана.       Так, наверное, и я следил за Локи. Я начал смотреть его историю, потому что моих коллег — пусть и охотников, но все же коллег — убивал (и продолжает убивать, напомнил я себе) его вариант. Но я увлекся самой историей, потому что не мог не увлечься: если Хранители времени создали нас по образу и подобию землян, значит, кино и должно быть сильнее нас. Это нормально. Киногероем может быть и мерзавец, и подлец, но люди смотрят на движущуюся картинку, порой забывая, как жевать, вовсе не потому, что герой хороший и поступает хорошо, а потому, что он интересный. Следовательно, если мне интересен Локи, я ничем не провинился перед Хранителями времени, и мне не придется отчитываться за превышение лимита сочувствия к объекту наблюдения. Кроме того, если бы я действительно что-нибудь превысил, передо мной наверняка материализовалась Мисс Минутка и разъяснила бы, что именно. И, успокоив свою совесть, я снова запустил проектор.       На экране Локи сидел за столом у себя в покоях и рассеянно глядел на пламя свечи, подперев голову уже зажившей рукой. От асгардской регенерации и я бы не отказался. Тогда, когда… в общем, когда мои обязанности были сопряжены не только с риском порезаться краем бумажного листа, меня тяпнул за ногу енот. Здоровенный говорящий енот. Я всегда считал секатор бессмысленно жестоким оружием — тайм-заряд ликвидирует хотя бы безболезненно, — но хромал я слишком долго, чтобы подрезанный енот оставил шрам еще и на душе. Енот был не первым и последним, в конце-то концов.       Я наблюдал, как Локи, будто очнувшись, медленно подносит руку к свече — ближе и ближе, пока огонь не касается кожи. Его глаза наполнились слезами, губы сжались в нитку, но он не отдергивал руку. Долго. Так долго, что мне захотелось отвернуться и не смотреть, — однако у него все-таки хватило ума прекратить этот сомнительный эксперимент по игнорированию здравого смысла. «Я не хочу скрывать боль, я хочу ее не чувствовать», — вспомнил я. И еще: «Я учила его быть сдержанным», «Я хотела закалить его дух». Почему он все понимает по-своему? Почему он все пытается истолковать не в свою пользу? Чувствовать боль — это давно стало для него слабостью. А слабость — чем-то невыносимым. Конечно, когда ты не можешь контролировать окружающий мир, хочется контролировать хотя бы собственную уязвимость перед ним. Я почти ненавидел этот проклятый золотой Асгард, где героизм измеряется шириной плеч, а стратегия сводится к выбору, чью голову размозжить в первую очередь. Ненавидел за то, что мальчику с таким острыми когтями интеллекта нужно лезть из кожи вон, чтобы быть сильным и непобедимым, чтобы раз за разом доказывать всем, что он не хуже Тора и может выстоять перед любым испытанием, — пусть даже ценой постоянной борьбы с самим собой.       Чувство, с которым я смотрел на Локи, пытавшегося обуздать свой страх и свою боль, напоминало столовский кофе — горький, мутный и холодный. Мне странным образом был понятен его порыв: он как будто он наказывал себя за собственную боль. Или им двигало неосознанное стремление почувствовать, что он жив, что он по-настоящему существует в этом мире, который так часто кажется ему чужим? И что еще он будет готов принести в жертву ради образа настоящего асгардца? Я не знал. Я просто тупо следил, как он обматывает руку какой-то тряпицей и, не раздеваясь, падает на постель…       В темноте покоев спящий Локи казался совершенно беззащитным. Я понимал, что все это бессмысленно и что он все равно обречен. Он все равно уже умер. Но сквозь острую жалость, сквозь непонятную тоску, которую я не должен был ощущать, но ощущал, мне отчаянно хотелось, чтобы все обошлось. Чтобы он дал мне хоть какую-то надежду, что он справится, что не потеряет себя в этом бесконечном лабиринте одиночества. Хотелось воззвать к Хранителям времени — позвольте ему найти мир с самим собой и мир, готовый его принять. Пусть с ним все будет хорошо.       Но все, кроме конца времен, уже написано. А Хранители времени занимаются не судьбой этого мальчика — они отвечают за судьбы триллионов. Одину, между прочим, тоже было о чем беспокоиться и помимо тонкой душевной организации младшего принца — о Девяти мирах. Но Хранители времени не претендуют на моральное превосходство. Они просто… управляют хаосом. И, по крайней мере, они сумели дать нам цель. Я делаю свое дело не потому, что преклоняюсь перед Хранителями времени, и не потому, что хочу верить в утопию конца времен (да хочу я, хочу), — просто я однажды своими глазами увидел, что произойдет, если мы не будем делать свое дело: хаос и бесчисленные смерти. Я знаю, кто я и зачем я. А Локи не знает. Асгард обошелся с ним много хуже, чем ТВА — со мной.       Конец рабочей смены ознаменовался небольшой попойкой: я решил, что в качестве небольшого послесловия к очередной главе в книге нашего безвременья стоит навестить Равонну, у которой наверняка найдется для старого Мёбиуса немного теплого золотистого виски — символа заслуженного отдыха и… легкого бунта против утомительной и предсказуемой часовой механики ТВА. Бесценны минуты, когда можно забыть о регламенте, и единственное, что имеет значение, — сколько кубиков льда ты хочешь положить в свой виски.       Об этом я и завел разговор, когда мы оба уютно устроились на диване:       — Может быть, мы слишком зациклились на правилах и забыли о тех, ради кого мы все это делаем?       — Все-таки считаешь, что этот твой Локи заслуживает особого отношения?       — Нет, я имел в виду нас с тобой, Вон. За нас, — я отсалютовал ей стаканом с виски. — За такие моменты, которые делают нашу работу стоящей всех усилий.       — Ты же не это хотел сказать, Мёбиус. Верно?       И я сдался. Я прекрасно знал, что Равонна думает и что она мне ответит, но мне надо было с кем-нибудь поделиться отношением к своему профессиональному кошмару.       — Верно. Понимаешь, я… Я документирую все его поведенческие особенности, я делаю все, что требуется, но… он до сих пор нормальный, Равонна. Ему тысяча лет, а он все еще нормальный.       Равонна нахмурилась.       — Рано или поздно он сломается. И скорее рано, чем поздно, ты сам говорил, что смотришь последнюю пленку. Твои представления о нормальности…       — «…начинают меня беспокоить», — договорил я в один голос с ней. — Видишь, Вон, я понимаю твои тревоги, потому что enginn spegill er betri en gamall vinur.       Равонна на мгновение застыла, а потом прищурила левый глаз, вглядываясь в меня с каким-то новым интересом.       — Следующий шаг — асгардские наряды? Это уже за гранью моего понимания.       Я вздрогнул — словно кто-то внезапно включил свет в темной комнате. Мы, конечно, знаем все языки Священного таймлайна, нам положено, но я и вправду не заметил, как перешел на асгардский. К счастью, это была всего лишь асгардская пословица, и ничего преступного в том, чтобы процитировать пословицу, я не видел. Люблю же я французские выражения. Примерно это я и донес до Равонны, сославшись на то, что регламентом ТВА не запрещено говорить по-асгардски. Хотя все-таки было странновато чувствовать себя жертвой чужого влияния.       — Наша миссия — оберегать Священный таймлайн, а не забивать себе голову судьбами вариантов, — деланно-учительским тоном заметила Равонна, но я видел, как она встревожена.       — Моя голова забита регламентом, — отшутился я.       — Ты понимаешь, о чем я, — отмахнулась Равонна. — Чем он тебя так зацепил?       — Знаешь, какой он непредсказуемый?       — Этим он и опасен. Сто семьдесят два варианта, ты помнишь?       — Помню, помню. И сто семьдесят третий наверняка на подходе. Но тебе не кажется, что Локи может научить нас чему-то важному? Например — почему варианты вообще стремятся отклониться от предначертанного…       Равонна вздохнула, откинувшись на спинку кресла.       — Главное — не забывай, что он враг.       — Не он, — возразил я. — Наш враг — его вариант. А он просто живет своей жизнью в священном таймлайне.       — И сеет хаос! Само его существование — вызов всему, за что мы боремся, Мёбиус. Сто семьдесят два варианта!       Равонна никогда не проявляла столько эмоций по отношению к объектам. Похоже, Хранители времени и вправду очень заинтересованы в этом деле, раз так накрутили ей хвост.       — Может, Локи просто хочет, чтобы мы не расслаблялись? — улыбнулся я, пытаясь сохранять беспечный тон, что было довольно глупо с моей стороны. — Сто семьдесят два варианта, и каждый — уникальная головоломка. Помнишь, ты сказала, что у каждого должна быть цель? Давай считать, что Локи — это моя цель. Движущаяся. И я за ней наблюдаю.       Равонна еще раз тяжело вздохнула, улыбнулась как-то безрадостно и покосилась на недопитую бутылку. Настроение пропало. Кто его знает, этого Локи. Может быть, я действительно слишком увлекся, даже по своим меркам. Слишком заигрался. Равонна пристально поглядела на меня, словно силясь проникнуть в мои мысли. Я в ответ сделал строгое лицо.       — Продолжай наблюдать. Но помни о миссии. Má enginn renna undan því sem honum er skapað, — усмехнулась она.