His Greatest Hits

Все мы, находясь по эту сторону стекла, лишь наблюдатели, не больше. Я из общего числа не выпадаю, я наблюдаю. М. Щербаков

      …в изученных делах: L1090 (уровень нексус-опасности темпоральной ауры 0,95); L7231 (1,49); L3912 (429,11).              Все, точка. Можно закрыть отчет.              Где я все-таки оставил газировку? В рабочем зале? У охотников? Хотя вряд ли, там бы точно окликнули, не упустят возможности засмеять аналитика за рассеянность. Или вообще не забрал из столовой? Нет, похоже, все-таки в архиве на 372-м — там я побывал в последнюю очередь, и эта старая грымза шипела, что в архив с едой нельзя. Как будто я с салатом туда явился, честное слово… Значит, в тот момент газировка была все еще при мне. И если в архив я зашел с газировкой, а вышел без, значит, газировка там.              По привычке оформив мысль в нехитрое умозаключение, я повернул обратно. Надо бы прибрать банку, а то грымза с 372-го напишет рапорт. Он, конечно, ляжет на стол к Равонне, и мы вместе над ним посмеемся, — но все равно неприятно, когда ты ничего не сделал, а на тебя пишут рапорт.              Отвратительная рабочая смена уступала место, судя по всему, такому же отвратительному времени отдыха, когда ты настолько выжат, что не в силах закрыть глаза, даже выключив свет: лежишь и смотришь в потолок, потому что закрыть глаза — усилие.              — Мёбиус! Есть зацепки?              Я обернулся на голос. Равонна! Если она уже освободилась, возможно, эта смена закончится не так уж и скверно.              — Я тоже рад тебя видеть, Равонна. Весь день цеплял, ничего не выцепил, только мозг дымится. Может, по стаканчику?              Равонна устало засмеялась и покачала головой.              — Не могу, мне еще отчитываться перед Хранителями времени. Сам знаешь, приятного в этом мало.              Знать-то я знал, но, к счастью, только по ее рассказам. Впрочем, будь у меня возможность с ними побеседовать, я бы выпросил побольше жетонов на одежду, а то слыханное ли дело — пижама стоит шестьсот при лимите в две тысячи. Я, конечно, взял, не нагишом же спать.              На столе, где я бросил до следующей смены дела L1090, L7231 и L3912, банки не было. Значит, она там, откуда я их брал, — в тихой, унылой полутьме архива. Но и на полке с бумагами банки не оказалось. Она стояла напротив, рядом с катушками. Все правильно, на полках стеллажа с видеопленками места больше — неудивительно, что я поставил ее туда, куда поставил.              Я сунул банку в карман и оглядел полки: сверху донизу — коробки, коробки, коробки с пленками. Смотреть не пересмотреть. Может, и правда? Одних подборок по задержаниям мало, и по-прежнему совершенно неясно, почему наш убийца творит то, что творит. Из отчетов, к сожалению, ничего яснее не становится. Мы изучаем поведение подрезанных вариантов во время задержания, видим их нексус-события, знаем, когда они произошли, пытаемся понять, что их вызвало. Но почему один человек… криец… да хоть титан — спотыкается, а другой нет?              За цифрами и десятком строчек не видны мотивы, нет личностей: ведь эти существа жили, дышали, ели, спали, о чем-то, наверное, думали. Это все равно что пытаться перерисовать тремя цветными мелками картины одного бородатого парня, который случайно изобрел гидроцикл на полтысячи лет раньше, чем следовало, и попал к нам. А даже если и перерисуем — все равно не поймем, почему та девица с его портрета так улыбалась. U-92 предположил, что она слабоумная, а я предположил, что он переобщался с минитменами.              Короче, вариант интересен нам только тогда, когда становится вариантом… Стоп. Все равно я собирался всерьез взяться за основу, за Локи из священного таймлайна, мне и коробку с его бумагами принесли, поставил под стол. Не поставил — запихнул с глаз долой: при одном взгляде на толстенную кипу становилось дурно. Я ума лишусь, если хотя бы полистаю то, что он говорил, а надпись «ч. 1» на коробке не оставляла ни малейшей надежды: значит, есть по меньшей мере и «ч. 2». По меньшей мере.              Впрочем, как ни оттягивай это мерзкое дело, все равно с ним возиться. А если все равно возиться — может, посмотреть на него, на живого? Из бумаг непонятен характер: мимика, интонации — всего этого в бумагах нет. Спрашивается, как понять живое существо по отчетам? Если бы Хранители времени почитали мои отчеты — Пустота мне, а не лишние жетоны на пижаму… Жаль, нельзя поговорить с этим парнем из священного таймлайна. Вдруг я сумею забраться ему в голову? А не сумею — просто посмотрю, развеюсь. Я снял с полки тяжелую, как рука B-15, коробку с катушками, и достал оттуда пленку с ярлыком «1». У меня время отдыха — что хочу, то и делаю. Сейчас я чувствовал себя способным на любую дерзость.              Я заполнил бланк рапорта о том, что забрал пленку 1-L001-1, сунул его в руки грымзе и, выйдя из архива, направился в ближайший свободный тайм-театр — двадцать пятый. Вернее, просто ближайший, если уж совсем начистоту: они почти всегда свободны, никому, кроме аналитиков, нет дела до катушек с хроникой чужих жизней, да и аналитикам это нужно раз-другой в смену.              Равонна, конечно, на смех поднимет, когда узнает: надо же, аналитик ТВА решил посмотреть после работы кинцо, словно какой-нибудь землянин конца двадцатого века. Но раз она все равно занята, имею я право убить время как хочу? «Убить время» — занятно звучит. Для некоторых выражений в голове нет опоры — как будто Мисс Минутка закачала мне в голову словарь. Хотя, наверное, так и есть: Хранители времени создали нас для работы, значит, и речь нужна нам для работы. Но для чего нам в работе нужны фигуры речи? Чтобы мы могли лучше понимать тех, за кем наблюдаем? У нас нет своего опыта, своих впечатлений, только то, что загрузили нам в мозг создатели, и подсмотренные ошметки жизней триллионов людей, крийцев, прочих живых тварей…              Ненавижу эту образность. Она чужая и, следовательно, банальная, она из той жизни, которой я никогда не жил и, если честно, не очень-то хочу: болезни, старость, смерть — спасибо большое, не пробовал и не надо. Я не рождался, и умру я — если конец того, что мы все тут делаем, можно будет назвать смертью — тоже как-нибудь очень неинтересно: за провал меня подрежут, я превращусь в нежно-серебристую пыль, а пыль ссыплется в Пустоту, где я сваляюсь обратно в Мёбиуса и вечно буду шляться в конце времен. Ведь обратно-то я вернуться не смогу — и никогда больше не увижу газировку, разве что, может, подрежут кого-нибудь рядом с витриной или автоматом по продаже.              Тот паренек из распределителя, Кейси, даже не знает, что такое газировка, ему это не нужно. А мне, получается, нужно: я же аналитик, не кто-нибудь, слава Хранителям времени. Могли ведь и кладовщиком создать — считал бы чужие пижамы, принимал бы жетоны…              Я открыл банку. Газировка зло и обиженно меня обшипела: опять забыл меня, да?              — Не сердись, моя хорошая, — сказал я ей и включил проектор.              Послышалось привычное негромкое гудение, и весь экран загромоздила ледяная глыба. Стало быть, это Ётунхейм, царство сосулек и синемордых великанов. Варианта-ётуна, L6792, я помнил отлично: это он раздавил тележку с уликами и предшественника Кейси, а потом сломал рободетектор и наследил у регистратора — не иначе подтаял. Жалко, что его брала не B-15 с ее привычкой подрезать все живое на месте. С тех пор охотники и получили распоряжение — никаких ётунов и прочих великанов к нам сюда не таскать.              Мне еще ни разу не приходилось смотреть чью-то катушку с самого начала. Это нас создают уже готовыми и в одежде — никогда не понимал, что мешает Хранителям времени создавать костюмы отдельно и раздавать их бесплатно, а не за жетоны, — а жизнь любой живой твари начинается с младенчества. Значит, сейчас я увижу, как появился на свет Локи-основа…              Но не успела ледяная глыба смениться чем-то более содержательным, как запахло паленым, и экран погас. Довоенные они, что ли, эти проекторы, старше ТВА? Уже не первую пленку жгу. Ладно, ничего страшного, это только самое начало. Минус — придется отчитываться за поврежденную пленку. Плюс — я был избавлен от зрелища ётунских родов. Или что там у них, почкование? Из большого ётуна растет такая маленькая льдинка… или сосулька… Хотя мне было совершенно неинтересно, как размножаются ётуны. (Неинтересно, еще раз повторил я про себя, стараясь, чтобы внутренний голос звучал как можно более убедительно.) Словом, остаток в мою пользу. Хорошо, что Хранители времени предназначили меня не для бухгалтерии. Я представил, каково это — смена за сменой считать остатки, содрогнулся и включил проектор.              Стынет в воздухе ледяной пар от дыхания множества глоток, дымится на морозе горячая кровь, и тает тысячелетний лед под павшими асгардцами. Гремит голос, возвещающий о победе. А вот и сам обладатель голоса: рогато-крылатый шлем, вместо одного глаза багровая дыра, другой свирепо сверкает, черная с проседью борода разметалась широко и страшно…              Один, понял я. Значит, вот так он и выглядит, Один священного таймлайна. Чем-то похож на земного пирата откуда-нибудь из восемнадцатого века, только черной повязки на глаз не хватает. А между тем проектор тихонько гудел, и на экране Один вместе с другим воином входили то ли в храм, то ли в крепость.              По правую руку от Одина — молодой темнокожий асгардец с золотыми глазами. Один торжественно ставит ногу на огромное синее тело умирающего в корчах врага: голова расколота ударом булавы, изо рта хлещет пена, белая даже в ётунхеймском сумраке. Ётуны живучи. Этот — из храмовой стражи и потому был особенно силен.              — Всеотец, — золотоглазый трогает Одина за плечо. — Это против чести.              — Мы победили, Хеймдалль, — хмурится король Асгарда.              — Тогда чем мы отличаемся от них?              — Тем, что мы победили.              — Вы обещали королеве быть милосердным.              — Мудрый король знает, что милосердие к коварному врагу — знак слабости, позволяющей ему нанести удар в спину. Ётуны заслужили только смерть.              Хеймдалль указывает на обледенелую каменную плиту — жертвенник, часть святилища. Синий дрожащий комок плоти — крошечный по сравнению с тушей стража храма, — будто заметив, что на него обратили внимание, принимается истошно орать.              — Враг ли вам сын Лафея? От него ли вы ждете удара, Всеотец?              Этот синий голенький сосунок, немного оторопело подумал я, и есть Локи-основа? (Откуда в голове возникло слово «сосунок», непонятно — вряд ли ледяные великанши кормят детей грудью, разве что сосульки в рот суют, чтобы не вопили.) Зачем он здесь? Его охраняли, чтобы никто не украл? Или просто выкинули на мороз, потому что недомерок? (Интересно, как может замерзнуть ледяной великаненок…) И охраняли, чтобы никто не спас? На экране об этом же говорил золотоглазый Хеймдалль, умевший, похоже, не только задавать нужные вопросы, но и заранее отвечать на незаданные: что гибель еще одного ётунского младенца ничего не изменит и не поможет принудить врага к миру. Что вырастить в Асгарде вражье дитя — дань старому обычаю, ведь и сам он, Хеймдалль, из светлых альвов и был взят как трофей. Что живой наследник трона Ётунхейма позволит в будущем объединить земли…              От надрывного крика синего недомерка закладывало уши и немного щемило сердце. Это же работа, а не кино, сказал я самому себе: было неловко смотреть все подряд, и к тому же это Локи — было бы кому сочувствовать… Но тут же нашлось и возражение: вот именно, это не кино, а работа, важной может оказаться любая мелочь, а этот голыш еще сам не знает, что он Локи.              — Назовите его Хведрунг, мой король, — предлагает Хеймдалль. — Вон как ревет.              — Хеймдалль-миротворец, — хмыкает Один. Голос сердитый, но сердится Всеотец, похоже, для виду и уже размяк. — Миротворцы — кинжал войны, спрятанный в рукаве. Фригга пусть назовет как захочет.              Один утирает кровь с лица, нагибается, поднимает на руки младенца, что-то нашептывая, и тельце, слишком маленькое и хрупкое для великаньего мальчишки, розовеет.              Смотреть на возвращение асгардских войск домой было скучно, несмотря на похабные песни, которые распевал самый молодой из воинов, рыжий безбородый толстячок, — и я давил на кнопку перемотки, пока Один со свертком не вошел во дворец и не принялся рассказывать статной красавице с затейливо уложенными волосами — Фригге, — что ледяные великаны выбросили свое отродье, а он вот подобрал.              Привирает, подумал я. Тебе никто не говорил, что его выбросили, ты сам придумал. Или это было в первых кадрах, которые мы с проектором сожгли?              — Позволь. — Фригга протягивает руки к сопящему свертку.              — У меня большие планы на этого детеныша, — веско роняет Один.              — На ребенка, — хмурится Фригга. — Какими бы ни были твои планы, они — дело далекого будущего. А сейчас этому малышу нужна родительская любовь. Кто позаботится о нем, если не мы?              В зал врывается светловолосый мальчишка — Тор. Кланяется отцу, обнимает мать.              Фригга ласково говорит:              — Тор, а знаешь что? У тебя будет брат.              Мальчишка бурчит, выпятив губу:              — Ну вот, а обещали ручную змейку…              Фригга мелодично смеется, Один улыбается в бороду.              Мальчишкино лицо вдруг озаряется:              — Так вот что это был за праздник летнего солнцестояния, мама! Вот куда ты уезжала!              Один и Фригга недоуменно переглядываются.              — Что ты хочешь сказать, сын? — хмурится Один.              — А то я не знаю, откуда берутся дети!              Я присвистнул. Вот это повезло так повезло: и врать не понадобится, юный принц сам все придумал. А Фригга смахивает на ту странную женщину с портрета бородатого изобретателя. Прическа только другая, но все же есть что-то общее. И улыбается так же загадочно и мудро.              Мне даже захотелось украсть где-нибудь в Древнем Египте букет лотосов и преподнести Фригге. Вот стою я, аналитик ТВА, и любуюсь асгардской королевой. Тупо? Ужасно тупо. Ужасно тупо и ужасно смешно, Мёбиус. Моя задача — посмотреть историю Локи-основы, а не таращиться на его приемную мать.              Я смотрел на безмятежное лицо Фригги и суровое — Одина, пытаясь отделаться от мысли, что для них, как и для триллионов живых существ во вселенной, все предрешено. Они не знают о мультивселенской войне и о том, какие беды грозят священному таймлайну из-за этого ётуненка-подкидыша, о вариантах, о том, что их мир — всего лишь один из пузырьков в стакане газировки. Они думают, что они-то и есть главные герои своей истории, и не способны вообразить себя частью чего-то несоизмеримо большего. Вроде бы и жалко их с этим трогательно нелепым неведением, а вроде бы и смешно, что неведения лишится только тот, кто оступится, станет вариантом и будет благополучно подрезан.              — Приветик, ребятки! — В воздухе появилась Мисс Минутка, как всегда, из ниоткуда. — Всем пора идти на ужин, он вам очень-очень нужен!              Я потянулся до хруста, остановил катушку: время не ждет, сейчас набегут оголодавшие минитмены и сметут все сколько-нибудь съедобное, — и пропел себе под нос на какой-то несуществующий мотив:              — Время не жде-от…              Банально, но удержаться было невозможно. В конце концов, это все, что у меня есть, — шуточки про время, вторичные метафоры и работа, которая никогда не кончается.              С этой мыслью я и направился в столовую поужинать. Аналитик должен хорошо питаться, а долг — это святое. К тому же еда всегда успевала за положенные семнадцать минут поднять мне настроение, в какие бы сумрачные потаенные глубины оно ни ухнуло в связи с работой.       Я выложил перед буфетчицей жетоны, и автомат, поскрежетав внутренностями, выплюнул мне в тарелку креветки в кисло-сладком соусе. Люблю креветки. Как сказал какой-то ксандарский мудрец, любовь важнее всего остального, потому что все остальное — просто проявления любви. Но что мне до всего остального, кроме креветок, думал я, стараясь не уронить тарелку.              Угрюмый, будто вросший в стол знакомый минитмен с номером 201265687343 на каске кивнул мне, приглашая сесть рядом. Я приготовился к вялому и безрадостному обеденному разговору, но не послать же парня в Пустоту — их всегда жалко, этих номерных. Точнее, смесь жалости, неловкости, скуки и досады — вот что они вызывают. Сложное чувство. Зачем в нас вложили сложные чувства? Предполагалось, что мы будем постоянно иметь дело с минитменами?              — Как дела? — дежурно спросил я, примостившись за столиком.              — Сдавал квалификацию на охотника, да опять не взяли, — пожаловался 7343-й.              Я посочувствовал и спросил, как же так вышло.              — Попросил помочь 2977-го … в смысле, теперь уже Т-68. Он-то прошел, а у него ж фотографическая память. Спросил ответы на тест, запомнил, отметил на экзамене то же самое, оказалось — неправильно.              — Может, у него был другой тест?              — Как-то не подумал… — пригорюнился минитмен.              Потом выяснилось, что недавно ему снилась какая-то ерунда, которую он взялся нудно пересказывать. Я таращил глаза, убедительно изображая заинтересованность, чтобы тоже не уснуть и не увидеть во сне тоскливые россказни номерного. Охотник X-5, известный хам, нахал и грубиян, чавкавший за соседним столиком, дочавкал, вытащил секатор и подрезал поднос. Почему этим болванам вечно лень прибрать за собой? 7343-й тоже доел и засобирался: надел каску и, будто собираясь последовать примеру X-5, поправил секатор у пояса.       — Ты только за светящийся конец его не бери, а то мало ли, — предупредил я.       Минитмен недоуменно уставился на меня, словно я нес околесицу:       — Я что, дурак, что ли? Он подрезать может, если за светящийся взять! — и, хмыкнув, дисциплинированно подхватил поднос.       Я вздохнул про себя. Даже и не поддеть их.       — Спасибо, что объяснил, я подозревал что-то в этом роде.       — Конечно, ты ж на задержания не ходишь, торчишь в своем театре, — буркнул 7343-й.       — Каждый служит священному таймлайну так, как решили Хранители времени, — назидательно произнес я. — Хочешь сказать, что они ошиблись?       — Думай что несешь-то, — покосился на меня минитмен. — Обоих ведь подрежут.       Как можно говорить «обоих», если один — аналитик, а другой — дурак, подумал я. Невыносимо захотелось открыть темпад, вызвать дверь, выйти в какой-нибудь из миллиардов лесов священного таймлайна и просто погулять между деревьев, у которых нет секаторов и глупых замечаний.       Благополучно, как мне казалось, отделавшись от номерного минитмена, я отправился обратно, но в лифте столкнулся с коллегой — аналитиком 1182-E. Номерные аналитики тоже туповаты, но этот — очкастый, в вызывающем жилете — был вполне способен к членораздельной речи и даже отличался некоторой оригинальностью. Носить форменные жилеты, конечно, не возбраняется, но и не приветствуется. Что изменится, если ты его напялишь? Ума прибавится? Девятьсот жетонов, между прочим. Я лучше оплачу добавку к ужину на следующий отчетный период или запасную пижаму возьму.       Номерной вкратце рассказал о своих рабочих подвигах и выжидательно воззрился на меня. А у меня — что? У меня ничего особенного, один заколдованный ледяной великан из священного таймлайна… Все знают, что агент Мёбиус занимается делами Локи, — и все притворяются, будто для них это сногсшибательная новость. Пришлось поделиться, но уклончиво: у меня тут один парень нашел, представь себе, брошенного ётунского младенца и заколдовал.       1182-E оживился:       — Уж не твоего ли тогда подрезали?       — Тогда — это когда?       Оказалось, знакомый охотник недавно рассказывал 1182-E про подрезанного ледяного великана… нескольких дней от роду.       — Прямо на месте и подрезали, как велено. Распоряжение судьи Ренслейер, никуда не денешься.       Я внутренне поморщился, но правила есть правила. Никто же не потребует от садовника, если он видит на больной ветке нежные зеленые листики, пощадить их и отложить секатор? А мы призваны возделывать сад, имя которому — священный таймлайн.       — Нексус нашел? Зафиксировал?       — А то, — самодовольно расплылся очкастый номерной. — Его бросили умирать. В священном таймлайне за ним пришел какой-то бородатый тип — твой, наверное, — а в моей ветке ему суждено было просто замерзнуть насмерть.       — И его подрезали, чтобы он не умер?       — Ну да.       Неплохо, совсем неплохо. Значит, в той ветке Один прошел мимо, и в какой-то момент стало ясно, что несчастная синяя ледышка обречена. Щелк — вот тебе и нексус. Я решил, что надо как можно скорее сообщить наверх: рано или поздно наверняка проявится и ветка, где Один решил прикончить ётунского недомерка. Священный таймлайн линеен для его обитателей, а для нас ветки могут появиться в любой момент — и неважно, что для нарушителей одно нексус-событие и другое разнесены минуты на полторы, и неважно, какое было раньше, а какое позже. Поэтому — только неусыпная бдительность… Я вспомнил, как позировал для плаката про неусыпную бдительность, и снова немного загордился.       Хотя можно и не тревожить Хранителей времени, трудности с выявлением нексус-события едва ли возникнут: бородач варварского вида с тесаком, занесенным над младенцем, — это куда более очевидный случай, чем расследование очкастого любителя жилетов. Но не всегда же можно просто сцапать варианта, предъявить ему «нарушение темпоральной последовательности» (B-15 произносит это так, как будто все первые буквы — заглавные) и отправить к Равонне. Нет, у 1182-E были все шансы на перевод в именные. Если еще и отчетность оформит как полагается…       Почему-то некоторые охотники уверены, что мы просто вычисляем нексус-события для отчетности. Только вот такие случаи, когда надо просто вскрыть обычный нексус, решают номерные аналитики. У меня дела посложнее — так у меня и имя повесомее.       Наконец я добрался до тайм-театра и уселся рядом с проектором. Нужен был подробный план: что смотреть, что проматывать. Наверное, нет смысла тратить силы на детские пленки, надо изучать уже оформившуюся личность. Впрочем, мне тут же пришел на ум отчет о варианте L1829, который ребенком убил Тора. Значит, надо поискать и значимые эпизоды из детства, чтобы понять, что сделало из сосульки безумного убийцу. А как я пойму, если у меня не было детства? Наша жизнь — моя, Равонны, номерных этих несчастных — только текущее состояние, а не череда предыдущих событий. У кого нет нормального прошлого, тем остается мечтать о нормальном настоящем. Например, о новой пижаме.