these walls.

Она стоит босиком на улице возле входа в стеклянный дом. Перекатывается с пятки на носок. Туда-сюда, ну и обратно. Такие глупости, ну вот честное слово. Ночь на дворе. Самая настоящая. Черная. Милли руками себя крепко обнимает, майка запросто заправленная в шорты, а по ее коже ползут огромные мурашки. Ветер нагло пробирается под ткань, сталкивается с волнами на побережье, глупо перекрикивает голоса возле больших ворот. Их едва слышно, они все такие размытые, непонятные. Маленькие песчинки с пляжа нагло липнут к ее ступням. Ей пусто. Впереди нее четверо людей. Ее Мэтт — пятый. Он стоит рядом с полицейской машиной, руки в карманы, штаны низко сидят на бедрах. Спина напряжена, движения его размытые, а какой-то мужчина рядом — склоняет голову к нему моментально, пытаясь (наверное) того выслушать. Звонит телефон. Милли его игнорирует. Звонит телефон. Милли его опять игнорирует. Становится чуть волнительно, понимаете? Знаю, что понимаете. От пустоты сразу в чувства. Мгновенно. Милли же молодая. Такая атмосфера вокруг, время замедляется. Они не сдвигаются с места уже пятнадцать минут, поистине, будто решают в какую, бля, настольную игру им поиграть, вот реально, какой сериальчик посмотреть, что им делать всем дальше, а Алкок только заспанно моргает, сама пытается полностью осознать то, что случится после. Ну, после, шарите? После разговоров. После их небольшого путешествия. А еще ей нужно в душ. Необходимо просто. Жизненно необходимо. Ноги ее липкие, белье все липкое. Вот бы побыстрее взять… да хоть «что-то» уже побыстрее, в конце-то концов. Покончить с этим раз и навсегда. Вернуться обратно. Ей нужно выпить таблетку. Иначе… Какой-то этот Мистер-Полицейский (с черными усами и лохматыми бровями) теперь уже подзывает девушку к себе — машет ей, ну и Милли к нему идет, да-да, она идет, не смеет не пойти, она запросто спускается по ступенькам вниз, босые ноги ловко касаются травы. Главное — не волноваться. Они со всем разберутся, правда? Правда. У нее есть ее парень теперь, ее Мэтти, ее самый непонятный мужчина на целом свете. Так что… все будет хорошо. Все должно быть хорошо. Другое — просто не принимается. Ни под каким предлогом. Ни за что. Мэтт Смит разворачивается к ней как раз тогда, когда она подбирается совсем уж близко, а ладошкой своей аккуратно прикасается к его спине. Вверх, вниз, будто бы сообщает ему я тут, я рядом с тобой, не переживай так сильно. А он осматривает ее — непонятно, что у него вообще на уме. Никогда не угадать. Но глаза его ясные, спокойные, уверенные. Смотри на меня — смотри на меня. Кажется, что я чувствую, будто кроме всей этой актерской и полицейской шелухи, между нами с тобой происходит что-то еще. Нутром я такое чувствую, словно это какое-то новое начало. Для нас с тобой. Ты бы этого хотела? Потому что я, кажется, хочу. Темная ночь на дворе. «Мистер-Коп1» открывает свой рот первым: — Здравствуйте, меня зовут Хавъер Альваро, — у него просто ужасный акцент, но Милли тупо кивает. Синяя форма ему совершенно не идет, а брови просто скрывают пол его лба. — Сегодня к нам поступил срочный вызов, около… хм-м, Диего? Спасибо, Диего, это было около трех часов дня, что вы, ну и ваш спутник… мистер Мэтт Смит, скрылись в неведомом направлении. Потому- Теперь мы тут, а вы, дурачки, нам попались. Отследили мы вас по номерным знакам, ибо умеет, практиковались уже сто раз. Пф-ф. Невероятные вы беглецы, которые даже, бля, не нарушали закон. Весело, ага? До жути смешно, ебнешься просто. — Да-да, амиго, — вдруг перебивает его «Мистер-Коп2», подкуривая себе сигаретку. Этот пацан наоборот высокий и худой, волосы почти-что белые, как у Таргариена. — Ты только что тоже самое рассказывал Смиту, целых пятнадцать минут рассказывал, вещал, будто бы самый настоящий Папа Римский, Хави. Мисс Алкок, я сокращу для вас все вступление и перейду сразу в суть, ладно? Прекрасно, спасибо. «Коп1» закатывает темные глаза. Двое помощников позади него остаются наблюдать, замирают, как небольшие такие себе статуи. Милли молча кивает. Она неосознанно прижимается к боку Мэтта. Тот ее рукой за талию обхватывает, ну и мгновенно становится тепло и «ласково». Хоть бы это никуда не ушло, думается ей. Это чувство. Ведь я просто человек, такой себе слабый человек, мне нужен ты рядом, как кровь эта из носа. Мне нужен ты. — Вы работаете на ЭйЧбиО, снимаетесь в сериала «Дом Дракона». Том Моррисон главный, он составлял для вас контракты. Когда вы их подписывали, вы были уведомлены, что если случаются непредвиденные обстоятельства, где вы пропадаете с сета, ну и никого об этом не предупреждаете… то ваши продюсеры, разумеется, в порядке вещей, в своем согласии с шоураннерами… могут вызвать полицию. Особенно, когда съемки в другой стране. Вы это понимаете, мисс? Милли громко хмыкает. Рядом с ней Мэтт чуть напрягается. Ему не нравится, когда нет быстрого решения. Поэтому: — Это все ясно, но при всем моем уважении… мистер?.. — Доминго. Проще простого. Смит продолжает: — Да, мистер Доминго, это все понятно. Что на счет того, что мы сейчас должны сделать? Поехать с вами в участок? Какие наши следующие действия? Давайте, проинструктируйте. Тогда и закончим с этим по-быстрее. Милли невольно хмурится. Зачем в участок? Ей на секунду кажется, что она совершенно случайно взяла и попала на какой-то другой сайд-проект, где они с Мэттом тупо играют совершенно другие роли, ну и это драма, это криминал. Сериал в стиле Ганнибала. «Коп-Номер2» смешно щурится, будто бы невербально сообщает, что «о, нет, ребятки. Тут то все гуд, самое интересное начнется, когда вы окажетесь на своих съемках перед Томом». Понятное дело. Очевидное. Доминго просто выбрасывает сигаретку себе под ноги. Потом топчет фильтр носком своего ботинка. Позади него его два помощника уже нагло залезают в свои полицейские тачки. Скрываются. Мэтт сам смотрит на них в каком-то придурочном таком трансе, его рука чуть сжимается на талии Алкок. Почти больно. Рядом. Рядом. Я — рядом. — Вы сядете в свою машину, а мы вас сопроводим обратно. Таков будет план. Идет? Ну… Идет. Милли тут же соглашается. Она просит у копа всего пять минут, чтобы забежать в дом обратно. Чтобы выключить свет на втором этаже, а потом и на первом. Чтобы закрыть намертво входные двери. Смит ее запросто отпускает. У него все вещи с собой, потому он молча бредет к черному Мустангу, чтобы завести дурной двигатель. Его фигура моментально скрывается за синими огнями. Испаряется. Это уже, вроде-как, начало. Время опять размывается. Милли легко и быстро оказывается внутри стеклянного дома. Босиком. Ей становится… Моментально ей становится больно. Такое тянущее чувство внутри грудной клетки, возле ее солнечного сплетения. По самому центру. Ее ладошка тут же подлетает к грудине, ну и она трет, трет кожу через майку, сама вообще не понимает, что делает. Становится легче дышать. Дышать. Легче. Реально. Будто бы каким-то образом она чувствует, что это некое «маленькое» бессловесное прощание с этим местом. На этом зеленом склоне. Будто бы в следующий раз она увидит этот дом не скоро. Хм-м. Такое бывает? Светловолосая тупо поднимается наверх, буквально перелетает через две ступеньки. Бегло выключает свет в коридоре, потом осторожно заходит в спальню с большим белым панорамным окном. Волны эти, правда, едва видно сквозь него, но (важно), что их слышно. Кровать стоит себе одиноко посреди комнаты, матрас весь помятый, все еще теплый, наверное. Память хватается за весь визуал сразу же, она прячет эту картинку себе под веки навечно. Щелк выключателем. В полной темноте Милли идет себе вниз, осматривает кухоньку. У нее ни разу в жизни не было «хорошенькой кухоньки». Понимаете? Своей. С белым столом, с этими белыми стульями. С громадными шкафчиками, которые можно набить своей «сладкой смертью». Кухни, где можно спокойно сесть напротив Мэтта и самой рассказать ему какую-то очередную дурную историю. Ох, блин. — Прощайте, мои невидимые баночки из-под кофе, — по-детски отзывается девушка сама себе, в пустоту. Она проводит рукой по деревянной поверхности столешницы, и выходит в гостиную, останавливается. — Прощайте, мои нереальные невидимые вазоны. Прощай, мой мягкий-мягкий ковер, на котором я бы читала свои бумажные страшные книжки. И… Милли нервно сглатывает. Она склоняет голову чуть на бок. В глазах нещадно печет. — Прощайте, мои идеальные моменты с Мэтти. В этом стеклянном доме. Я вас люблю, как и его. Пока-пока! Маленький ритуал заставляет ее мгновенно рассмеяться. Боже, как хорошо, что никто ее не слышит, никто не узнает. Ее пальцы напоследок проходятся по выпуклой поверхности нарисованного дракона, у самого края лестницы. Конечно, это его идея. Конечно, он сам нашел кого-то, мастера какого-то, кто запросто сделал ему эту специальную гравировку. Милли прикасается к ней, а потом поворачивается спиной. Идет к выходу, выключив этот последний выключатель. Стеклянный дом полностью пожирает тьма. В груди тянет так сильно, что невозможно сконцентрироваться на чем-то другом. Пальцы, как будто, до сих пор ощущают Дракона. Связывают реальность с нереальностью. Алкок как-то наощупь шагает вдоль пустого дворика, к ее ногам липнет трава. Она видит перед собой только фонарики от машин. Чьи-то сильные руки хватают ее поперек груди. Господ. Она невольно и глупо вскрикивает. — Ш-ш, это я, — Мэтт отзывается около ее уха, ну и она тут же всем телом вжимается в него. Руками за шею обхватывает. — Это просто я. Не хочу, чтобы ты упала ненароком. Тут ничего, блин, не видно. Милли хочет сказать ему, что они могли бы стать семьей, наверное. Маленькой такой, настоящей. Она хочет сказать, что это пугает ее до чертиков, но она бы попыталась, осмелилась бы. Правда. Наплевала бы на эту боль, на это вот непонимание. Она… Она ему ничего не говорит. Милли только крепче к нему прижимается. Он понимает без слов. Только потом находит ее губы в полной темноте, как по-памяти, ну и прижимается к ее рту тепло и ласково. Любит, потому что. Любит. 1. Они (уже целый час) медленно продвигаются по шоссе на юг. Отдаляются от побережья, словно никогда там раньше и не были. Все дальше, ну и дальше, ну и дальше. Ладно. С целым дурацким эскортом вокруг, отвечаю. Как в какой-то дурной игре. Одна полицейская машина впереди, две сзади. Скорость не превышает 60/км в час. Ага. Милли откидывается на сидении, прижимает к себе свои коленки. Мэтт цепляется руками в руль. По-классике. Радио опять предательски молчит. Тишина. Густая вязкая тишина, которая (до ужаса нелепо) мешается только их горячим дыханием. Телефон настойчиво разрывается от очередного звонка. Немыслимо. Когда уже конец, м-м? Стоп какой-то. Передышка, бля. А то я просто больше не вывожу смену событий. — Кто это? — Смит лениво скользит взглядом по рукам девушки, подает голос впервые за херову кучу времени. Милли перекидывает айфон, пальцы тупо дергают чехол. Алкок чуть хмурится, будто бы не хочет, чтобы он в ней увидел и каплю какого-то волнения. Потому что… — Эмили, — Милли тупо пожимает плечами, тут же к нему отзывается. Поспешно прячет телефон в передний карман своих больших шорт. Лицо к нему вообще не поворачивает, просто смотрит вперед. Что ты там высматриваешь? Что ты там хочешь увидеть? — Чего же она хочет? Проверить, как я. В порядке ли я. Она — моя лучшая подружка. — Узнать, наверное, как я себя чувствую. Бинго. — А как ты себя чувствуешь? — Ясные глаза Мэтта опять на ней, пристально, пристально, так очевидно, опять что-то разглядывают, что-то улавливают, бля. Он же понимает. Видит. Что-то не так, да? Но сам не начинает разговор, сам опять берет маленькую дистанцию. Его любимое. Ему тоже — так себе. Ему тоже — не хотелось покидать «их» дом, поверь на слово. Потому… ну, нормально? По крайней мере сейчас — мне спокойно. Только все еще липко и душно, а магнитола эта твоя молчит, так глупо мочит, что становится по-дурацки. Девушка импульсивно тянется к круглой кнопке, чтобы включить ее. У нее ничего не получается. Абсолютно. — Нужно сперва вставить диск, — Смит указывает на целый «набор от Пэдди». — Этот вот нормальный, как думаешь? Не знаю я, не знаю, не знаю. Давай вопросы по-проще; хоть куда уже проще, а? Куда проще? Милли не знает. Она хватается за синий, достает его, потом пробует опять. В салоне тупо начинает слышаться музыка. tHE Smiths. Мэтт на секунду сам зажмуривается. Песня такая для нее новая, очень ей странная, но гармоничная, приятная, Алкок впервые ее слышит. — Ох, это же «Bigmouth Strikes Again», — мужчина чуть улыбается, сам себе, скорее, ну и начинает глухо подпевать. Пальцами по рулю барабанит, второй рукой окошко опускает. Хочется покурить. Действительно. Милли громко хихикает. Атмосфера их общая моментально сменяется на какой-то такой ностальгически-мистический вайб, если спросите. Типа, сейчас еще побудь в моменте вот, кайфани себе немного, наверное. А потом, ну, потом ты посмотри, как жизнь тебя станет выворачивать наизнанку, да и в оба смотри, приглядись хорошенько, ведь в ином случае не научишься ничему, малышка. Sweetness, sweetness I was only joking When I said I'd like to smash every tooth In your head — Поэтично, Мэтти. Очень простенько и глупо, но поэтично. Глаза в глаза. — Я знаю, малявка. Обожаю эту песню. And now I know how Joan of Arc felt Now I know how Joan of Arc felt As the flames rose to her roman nose And her Walkman started to melt, oh Символично. Поистине. Милли почему-то вдруг кажется, что когда они вдвоем вернутся на киношную площадку, то люди вокруг них сделают из нее свое подобие Жанны Д’Арк. Если кому-то и суждено «гореть на костре» за все эти вечные проделки, то точно ей. Мэтту нельзя. Мэтт уже сгорел. Второй раз не получится. Ведь не осталось у него ни костей, ничего. 2. Том Моррисон — сущее воплощение злости в большом черном гангстерском костюме. Типа, дядя, ты бы лучше попробовался на роль Дона Корлеоне, а не тут сидел и кофе свое литрами пил. Задолбал. Но дамы и господа, вот вам и главный продюсер, важная, мать его, шишка. Его одно слово, а потом такие и будущие действия. Закон начальников, что поделать. Милли сидит перед ним молча, глаза в пол, руки вокруг талии; слушает как-то слишком внимательно. В груди бьется липкое сожаление в перемешку с грустью. Счастья отдельно скачет внутри черепной коробки. Дела такие, что сперва… они возвращаются ночью, как бандиты. В три часа ночи. Машина гудит на целый сет, невозможно просто, вокруг никто не спит. Потом случаются три вещи одновременно: Пэдди и Эмили Кэри сторожат парковку, ну и раскидывают руки в радостных объятиях, как только Милли с Мэттом сами выбираются на улицу. Райан-сценарист и Райан Корр (м-м, ага) оповещают Тома, чтобы он спустился в большой конференц зал. А работники из административного центра, вместе с Фабом-дурачком (почему-то) пытаются им за секунду рассказать о конкретном штрафе, о конкретной такой цифре денег, что будут списаны с карточек наутро. Фантастика. И так поебать. Милли буквально от всего сама задыхается. Мэтт цепко держит ее за руку. Им дают первое серьезное предупреждение. Их просят (умоляют) меньше контактировать. Друг с другом. Никаких вам хороших громких тусовок в трейлерах, никак вам посиделок до утра. Работа, работа, ну и так далее. Вы же тут только по этому. Милли соглашается. Она не может не согласиться. Понимаете? Ее будущее стоит на кону. Ее карьера. В этом-то она уверена, как ни в чем другом. Не переубедить, не разубедить. Хочет — ну и делает. Сама к мечте шла долгими годами и дорогами, потому поймите, поймите, хорошо? А тяжелый разговор с Эмили Кэри случается через три дня чертовой тягомотины с этими всеми разборками. Алкок с неподдельным ужасом в глазах рассказывает ей о том, что она, блин, забыла принять таблетку. Ну, эту таблетку. Ту, которая «убережет» ее от ребенка. Просто забыла, окей? Теперь что делать? Эмили говорит ей, что ничего страшного, может прокатать итак. Наверное. Если выпить одну спустя парочку дней, ага? Может получится. Она не уверена. А Милли на это надеется. Мэтту ничего не рассказывает, очевидно. Да и нет особо времени об этом долго думать. График выстраивают сумасшедший, тут либо включайся, либо уходи. Хера с два она уйдет. Целый последний месяц они проводят занятыми. Усталость копится в теле, как призрачная коллекция любимых диснеевских карточек с принцессами. Усталость взрывается в голове фейерверками, кажется. Кости ломит, иногда тошнит. Алкок удерживает себя от двойной дозы ее любимого кофеина. Без айс-латте, без айс-латте. Ладно, с этим еще можно жить. Мэтт забегает к ней часто — плюет на запреты, потому что. В гробу он их видел. Хорошие разговоры, теплые ласковые поцелуи в губы, шепот у него на коленях, стоны от ощущения его внутри, ну и объятия. Долгие-долгие, нескончаемые. Потом книжки, эти вот истории, поеденные на двоих, мечты. Мечты, именно так. Общие. Большие. Недосягаемые. Пока что. И качество проведенных совместно вечеров немного меняется, немного смещается в своей яркой перспективе — когда остается всего одна неделя до конца. Что-то назревает. Милли знает. Не только в ее теле (хотя тут она себе не признается), но и между ними. Потому что становится ровно так же, как и тогда… в самом начале. Только в этот раз отдаляется сама Алкок, в этот раз у нее случается дурной сдвиг по фазе, кажется. Всему виной — страхи. И этот нелегкий вопрос «а как же будет дальше». Мэтт, вроде, настроен решительно. Вот же мы, говорит, вернемся в Англию, у тебя квартирка, ну и у меня квартирка, ты в своих этих проектах, я тоже. Выходные — вместе. А так на телефоне постоянно, на смс-ках, на кофе возле Центральной Улицы. Как-то будет, как-то сможем. Сможем ведь? Милли не знает. А в ее мозгу что-то резко переклинивает, меняется вся гормональная сторона чувств. Вроде как — необратимо. Ведь потом, парочку лет спустя, Милли логично додумается — химия «их» невообразимой любви поменялась, потому что она (все-таки) залетела. От него. Еще тогда. А тело давало ей сигналы, путало ее постоянно. Потому и становилось так «непонятно». До жути тяжело. В Лондоне все меняется. Не мгновенно, но по накатанной. В Лондоне они расходятся спустя месяц, еще до того, как у Алкок начинает расти живот. Она списывает все на сладкие тортики, на выпитый алкоголь. Ведь бедра становятся чуть больше, грудь становится чуть больше. А Мэтт исчезает из ее поля зрения, пропадает в своей работе. Растворяется в ней. Не найти его, не встретить его на улочках — он весь концентрируется только на себе. У каждого разные способы справится с таким, ну и забыть, знаете? Разные. А еще он даже не подозревает о будущем ребенке. Он узнает о нем только через семь лет, такие дела, ничего тут уже не поделать. Никто из каста не идет на концерт Арктических Мартышек. 3. В Лондоне Милли знакомится с Майлзом. Где-то между «я рассталась с Мэттом» ну и «я пытаюсь вылечится от Мэтта и этой любви». В баре. Сплошное клише. Да только Эмили там водку с соком себе заказывает, а Милли просто сок. Нелепо, но ее все еще иногда тошнит, голова болит, ну и она себя уверяет, что это просто последствия стресса. Как бы не так. Не каждый же день ты теряешь свою любовь по своей (по-большей части) вине. Именно. Майлз любит альтернативный рок, а еще у него есть своя небольшая рок-группа. Как он сам ей рассказывает, очаровательно стреляя в нее глазами, подпирая голову своей рукой. Он молод, немного, но старший за Милли, у него светлые волосы и добрые зелёные глаза. Он любит теплые большие свитеры, зимние праздники и страшные истории. Он без ума от Стивена Кинга. «Мизери» его самая любимая книга. Они трахаются просто посреди кухни. Быстро, вообще не-влюбленно, ну и определенно не очень качественно. Он кончает прямиком в нее. На этот раз Милли выпивает таблетку вот сразу же. Конечно, она до сих пор ничего не подозревает о том, что внутри нее уже есть малыш, потому ни таблетка, ни сперма Майлза ничего сделать с этим не могут. По своей сути. А еще есть эти пьяные ночные звонки от Мэтта. Его текстовые сообщения, его попытки все вернуть. От них сердце разрывается, плакать хочется хуже обычного. Больно. Больно. Больно. В тот вечер, когда Милли сама узнает, что она беременна, Мэтт звонит ей несколько раз, словно ментально чувствует. Каким-то образом. Невероятно. Алкок в полнейшем шоке, в ярком тупом отрицании. Ее хватает только на фейс-тайм с Эмили. Эмили заказывает себе билеты на самолет. Наутро она уже будет тут, рядом с Алкок, они будут думать и гадать над тем, что же ей делать дальше. И как быть дальше. Ведь съемки идут, проекты есть. Ребенок вот совсем не вписывается в этот ритм жизни. Эмили точно думает, что малыш от Майлза. Милли думает точно также. Майлз немного в оцепенении, когда это слышит, но он просто принимает сам факт. Он принимает. Такая вот судьба всех мало-известных рок-исполнителей, не иначе. Один трах — вот тебе и последствия. Повезло только в том, что Майлз не ебанутый. Он добрый, он обещает себе и Милли постараться устроить их жизнь наилучшим образом. Хах. Какая же ирония, вы только поглядите. Такая блядская ирония. Потому они соглашаются на то, чтобы малыша оставить, пусть это и пиздец, как страшно. Алкок вообще не думает, что она готова быть мамой. Она сама себя чувствует маленькой. Родители Милли тоже (как бы) не особо в восторге, это очевидно, но они вот попытаются, правда, помогают любыми способами. Особенно помогут в присмотре. Особенно, в самые первые дни. Это уже хоть что-то. Да? Когда Мэтт узнает, что Милли беременна (а хер его знает, как он узнает, непонятно кто ему об этом рассказывает) — все его пьяные звонки и любые контакты с ней обрываются. Потому что это точка невозврата, кажется. Мэтт хоть и эгоист, но рушить ее жизнь, новую ее жизнь… он не собирается. Не простит себе. Не сможет. Пэдди Консидайн шлет свои поздравления, как и вся остальная часть каста. Даже Райан Корр. Даже Фаб. Невообразимо, бля. Потому дальше следуют месяцы «новых открытий». Назовем это так. Как есть, что есть, когда плохо, когда хорошо. Какая одежда подходит, какая ее до ужаса бесит. Какие витамины ей нужны, а какие эти вот сладости покупать не рекомендуется. Все вдруг переворачивается с ног на голову. Тело ее меняется, становится тяжелее. Дышать, думать, подниматься с кровати. Иногда, Милли плачет. Особенно, если Майлза нет дома. Она просто и тупо устраивается на дурном диванчике, руки ее на животе — гладят кожу, гладят, ласково трогают, — а глаза до ужаса пекут, выжигаются пламенем. Солено. Горько. Страшно. Никто не слышит ее громких рыданий, никто. Никто он них никогда не узнает. Никто. Как и о том, что она секретно себе воображает, как бы это было — если ребенок был бы от Мэтта. Она всей душой хотела бы. Наверное. Но думать про Мэтта сейчас не стоит, теперь у нее есть под сердцем человечек, которому принадлежит вся ее любовь на данный момент. И будет принадлежать. Однажды, одним ноябрьскими ранним утром Алкок становится «хуже обычного», потому она тупо выбирается к себе на балкон. Сама кутается в большую теплую куртку, достает сигаретку. Одна ведь не навредит? Чиркает зажигалка, тянется дым. Из соседнего окна слышится песня. THE Smiths. Ну, конечно. Well I wonder Do you hear me when you sleep? I hoarsely cry: Why. — Please keep me in mind, — шепотом подпевает себе Алкок, делая очередную затяжку. — Please keep me in mind. 4. Ребенок здоровый. Маленькая-маленькая девочка. С темными волосами на голове. Без единого зуба во рту. Светловолосый Майлз (очевидно) игнорирует это. Милли заливается слезами одновременно с дочкой, когда ту приносят и укладывают ей поверх тела. Как по команде. Она прижимает девочку к себе сильно-сильно, словно боится, что она пропадет, исчезнет. Часть моей души, проносится в голове. 5. Они называют ее Висеньей. Ну, Милли сама ее называет. Ей все равно на то, что Майлз и родители считают это имя странным, каким-то супер-дурацким, совершенно неподходящим для маленького ребенка в Лондоне. Ее кто-угодно засмеет, говорят они, вздыхают, вздыхают. Она сама кого угодно засмеет, думается Милли. Как и ее… отец? Глупости. Майлз оставляет ласковый поцелуй на ее маленькой ручке. Они все не понимают, кажется. Мы с вами-то понимаем. У Висеньи красные щечки и ясные-ясные глаза. Осмысленные — смотрят так, будто через рентген пропускают. Она постоянно улыбается. Не может перестать улыбаться. Она почти никогда не плачет, только наблюдает себе за ярко-горящими неоновыми звездочками на потолке — непонятно, что у нее на уме. Каждую ночь, когда Милли (уставшая до смерти) закрывает дверь в ее детскую, ей самой на минутку кажется, что она очень похожа на… что ж, некоторые вещи лучше держать при себе. Правда?