***
Просыпаться прежде было больно. Кристин даже успела позабыть как это было раньше, всего пара месяцев разбаловали её до неприличия. Они временно осели в Париже, по крайней мере Эрик, прибыв сюда с ними на Этрурии, решил остаться с Даае. Она должна закрыть театральный сезон и после можно будет думать о возвращении в Нью-Йорк. Строительство Спектра шло активнее как раз в это время года. Случайно вышло — то, что они стали засыпать рядом. Сначала Кристин в кресле комнаты, отведенной под кабинет Эрика, затем так уж сложилось, что этот подлец прознал о том, что Густава девушка продолжает укладывать не в качестве няни, но потому что к ночи они часто разговаривали до тех пор, пока мальчик не выговорится и не заснёт крепким сном. Мужчина стал приходить прежде Даае. Пару раз он просыпался, сидя на полу, у кровати сына, откинув на неё голову, схлопотав жуткую головную боль от неестественного положения шеи. Кристин оказывалась на кровати, узкой и детской, прижавшаяся к спине Густава. Так или иначе, просыпаясь, они стали в первую очередь встречаться друг с другом. Когда-то, ещё под Оперой, когда Даае оставалась ночевать в жилище Призрака, такое происходило не редко. У неё не выходило уснуть от убитого им режима, а он в качестве извинений рассказывал ей вместо сказок на ночь о странах востока, об этих странных, мистических культурах и народах. Но прежде они не просыпались поблизости. Он всегда оказывался уже за работой, когда наступало утро. Уже теперь, в одну из ночей, когда сон снова ускользнул от девушки, она прокралась мимо спальни Густава, но не нашла Эрика в кабинете. Его не было и на крыше. Искать в спальне она решила в последнюю очередь, но нарвалась на живую, подвижную тень по дороге туда. Он должно быть по старой привычке шагнул из ночи, как призрак. Не будь Эрик ей привычен, Даае испугалась бы. — Что-то не так? - спросил мужчина так тихо, будто лишь ночной воздух неровно прошелся сквозняком. — Нет, - вдруг ответила девушка. Что ей ему сказать? Он не уделил ей одну ночь, она ударилась в недовольства, пошла искать его, не нашла, разобиделась и так и не смогла заснуть? Ей сколько, пятнадцать лет? — Я собираюсь пойти спать, - говорит Эрик. — Я тоже иду. Вот она и... Пошла. С тех пор засыпать и просыпаться они стали вместе. Решение было окончательным и бесповоротным. Но сейчас Кристин даже очнуться толком не успела, когда собственное тело вздрогнуло, как от падения с высоты, вынуждая и разум девушки запоздало выпутываться из нитей снов. Звук, который звучал как приглушенный вскрик дикого существа, ударившегося головой насмерть, был звуком её голоса, подорвавшейся с постели, стискивающей простыни окостеневшими пальцами, будто очнувшись на страшной высоте, на хлипких ветках и падать придется, ударяясь оземь. Холодно было, словно ни капли крови в жилах Даае не осталось, но загвоздка заключалась в том, что она кровь под кожей чувствовала как никогда болезненно. Каждый удар сердца отдавал парализующей конечности пульсацией. Гул собственной крови в висках прервал шум за дверью — битая керамика и дернувшаяся дверная ручка. Эрик. Шум стих, когда на испуганный всхлип девушки, мужчина ответил поднятыми в примирительном жесте руками. Он потянулся ладонью к своему лицу, и только сейчас Кристин поняла, что произошло. — Нет, стой! - пресекла его попытки девушка, - Это не из-за тебя. Даае уставилась на простыни перед собой, надеясь найти равновесие от этого головокружения, хотя бы дыхание привести в норму. Мужчина прикрыл дверь, но оставался на расстоянии, пока Кристин не заговорила, всё ещё сжимая в пальцах ткань. Волосы рассыпались по её плечам, возможно скрывали лицо девушки от Эрика, но она не возражала сейчас. Ей саму себя видеть не хотелось. — Я испугалась не тебя. По правде говоря, меня напугала я сама, незадолго до того, как ты зашел. — Ты... не закричала, но звук был... — Я знаю, - прерывает его Даае, смаргивая, - Я знаю, слышала. Фрак был Призраку Оперы доспехами. Он всегда будто был готов сорваться с места и бежать из страны. Попробуй сними с него верхнюю одежду! Теперь же Эрик носил домашний шлафрок поверх расслабленных рубахи и брюк. Ступни в домашней мягкой обуви были обнажены. Маска на столике у кровати. Странное явление — одежда. В пижаме и одиночестве уже не такая сильная, верно? — Я годами жила воспоминаниями о твоей музыке, - призналась она, прячась за кудрями, опустив голову, глядя в никуда, - Просыпаться было больно не потому что мне не хотелось расставаться с голосом Ангела Музыки, но потому как у меня не было причин просыпаться. Хотя, нет, конечно же была одна. Густав. Но прежде, чем я вспоминала о нём, а прежде него я вспоминала о том, как мне осточертело всё, проходило время. Ты понимаешь, Эрик? Чтобы вспомнить о собственном ребенке прежде себя, мне требовалось время, - голос Даае приобретает мрачный оттенок, привкус яда, - Ты был настолько более реальным, что в один момент мне стало казаться — не обманом ли воображения являются все де Шаньи в моей жизни, включая меня саму. Плодом памяти был ты, а мне было легче иногда думать, будто жизнь, которую я веду, бодрствуя — утомительный сон, тогда как засыпая, я обращалась к жизни, против сухости, вставшей у меня поперек горла. Мой собственный сын не был аргументом против этой убежденности. Твой ребенок, Эрик. Мужчина не коснулся её, садясь на постель за спиной Кристин, не сказал ни слова. — Просыпаться не хотелось, потому что я и мой эгоизм мне противны. "Я", "мне", "моё". Слышишь? Даже теперь. И я не смогла защитить Густава, увлеченная своими мелочными тревогами. Он пострадал от этого брака больше всех. Глядя сейчас насколько ему легче стало от твоего появления, я понимаю — Рауль был не единственным скверным родителем. — Это не так, - заговорил мужчина строго, - Забота Густава о тебе — плод его чуткости, а её воспитала ты. Он никогда не говорит ни о ком с теплотой. Какое-то время такая отстраненность меня даже пугала, он слишком сильно напоминал мне мою черствость, но он всегда с особой нежностью рассуждает о тебе. Я пытаюсь занять твоё место, надеясь завоевать всё его внимание, даже то, что обращено на тебя перед сном, когда ему тяжело заснуть. Не вышло. Он привязан, Кристин, не потому что ему тебя не хватает, не потому что ты делаешь недостаточно, но потому как всё, что у него было, когда нелепые отцы отсутствовали по разным причинам — это ты. И ты вскрикнула, очнувшись должно быть от ночного кошмара. Что произошло там? Эрик пальцами невесомо собирает волны волос девушки, убирая их ей за спину, садясь ближе, чтобы Кристин уместила голову на его плече. — Когда теряешь понимание различия между сном и явью, когда желаешь, чтобы сон был ею, был явью вместо яви, начинаешь невольно чувствовать, что сходишь с ума. Я предполагала что-то такое. Что спячу рано или поздно. Твой призрак был компанией более желанной, чем мой собственный муж. Однажды я заметила, что ты не снишься мне, когда я сплю с Раулем. Я так от тебя защищалась, во всяком случае этим я оправдывала трусость. Но в один момент я просто перестала это делать под предлогом его ночных гуляний. Догадаешься почему на самом деле? Мужчина кивнул, сгребая и Кристин, и одеяло в охапку объятий. — В то же время я не спала крепко уже много лет, пока не стала засыпать с тобой, - продолжила она, - Я испугалась не твоего лица, я испугалась, не увидев его, проснувшись. Холод, что ощущала Даае был результатом распахнутых окон. Занималась поздняя майская гроза, какие приносят невыносимую духоту. Сейчас ветер, наконец поднявшийся из-за горизонта, нес влагу ещё непролитых ливней в комнату, но Кристин попросила не закрывать окна. — Я больше так не могу, - призналась она, прижимаясь лицом к шее Эрика, - Можем пойти и утопить приличия в болоте, пусть там и сгниют. Ты просил сказать тебе, когда можно вставать на колено и делать мне предложение. Девушка жмурилась, вдыхая запах кожи мужчины, но сейчас, так и не оторвав левую щеку от его ключиц, подняла взгляд на него. Увидела, если быть честной, только край челюсти. И Бог с ним. Ей хватит. — Так вот, сейчас же, - требует она и тут же в противовес самой себе почти умоляет, - Пожалуйста. Эрик хотел взглянуть на нее, но Даае не дала, обвив вокруг него руки, стискивая до боли в ребрах. — Ты был таким реальным в моей памяти, когда я была уверена, что ты умер, - тихо рассказывает Кристин, - А теперь ты самое ненастоящее, что может быть в этом мире. Наверняка поэтому мне хотелось бы приземленности. Ты был прав. С самого начала ты был прав, торопясь женить нас. Мужчина неторопливо перебирал пряди её волос, от этого становилось легче. Даае почти показалось, что она заснула бы обратно в его руках. — Я себя целым не чувствовал десять лет. Разве что на половину. Она тоже. Тоже чувствовала то самое, в точности до формулировки. — Хорошо, садись, - говорит он, спускаясь с постели, чтобы встать на колени. Мужчина разворачивает Кристин к себе лицом, подавая руку, чтобы та вложила в неё свою. Он временит, но всё таки накрывает белую кисть второй ладонью. — Кристин Даае, я хочу, чтобы вы знали, мадемуазель, что меня порадовала бы эгоистичная женщина, если её эгоизм состоял бы в честности перед самой собой, упрямстве и неспособности терпеть глупость. Лучшего ребенка, чем вы уже вырастили, воспитать было невозможно, но если вы так боитесь его одиночества, позвольте мне провести с ним каждый будущий день с той же одержимостью, с какой я хотел бы отдать остаток своих дней вам. Я хочу, чтобы вы жили в радости и согласии. Знайте, что я уже согласен со всем, что вы скажете и добьюсь вашего счастья, методы я приветствую любые, а значит могу осмелиться гарантировать его вам. Если же вы всё таки уже сошли с ума или рассчитываете в будущем, я не позволю вам переживать это одной. Я спятил десятилетия назад и научился играть роль вменяемого так убедительно, что мне поверили в каждой из столиц мира, которые я посетил. Если утонете в безумии, мы разве что чуть выше заберемся к свету. Я построю нашему дому лишних башен и шпилей. Какими бы мы ни были, мы больше не станем прятаться. Мы не женились десять лет назад потому что подземный город под оперой был мал и низок. Надеюсь мои небоскребы и купола холлов вам подойдут больше. Ей и дом Призрака Оперы нравился. Ей нравится Фантазма, нравится Спектр, нравится всё, носящее имя Эрика. — Я бы обращался к вам на "ты", но, боюсь, я хочу просить разрешения оставаться у вас в ногах, мадемуазель, и это не будет уместным. — Будет. Они годами обращались друг к друг на "вы". Всё было кончено в ту безлунную ночь. Кристин первая начала, и не собиралась впредь укреплять эту стену между ними. Стену возраста, стену происхождения, пола, степени осуждения окружающими, их общей боязни друг друга. Она тогда боялась его гения и того, сколько ей расти до него, чтобы стать равной. Эрик боялся того, что ему из глубин своего подземелья до полной жизни и сострадания Кристин не добраться и за тысячу лет взбирания в гору. Поэтому обращение на "ты" будет уместным. Уместно оно или нет. — Я бы просил твоей руки у твоего отца, - продолжает мужчина, - Но его не стало и теперь некому сказать тебе, что такой брак сомнителен и опасен, - тот самый, их общий ненормальный блеск загорается в глазах Эрика, - Я был бы рад с ним познакомиться, но я думаю ещё больше я рад, тому, что никто не станет тебя отговаривать, а я сделаю всё, чтобы ты согласилась. Потому что я хочу сделать тебе предложение. Пастор не даст мне изменить текст клятвы, поэтому я дам её сейчас. Что бы люди не сказали в будущем, предложение на самом деле будет таковым — будь моей женой. В здравии, а болезни я стану отпугивать, как Цербер, если ты, конечно же, не возражаешь против ручных псов. В богатстве и возможно неприличном богатстве. Ты и без того была красива, как новогодняя ночь, представь, что сделали с этим камни того колье. И смерть не разлучит нас, - обещает Эрик, - В этом доме она будет всего одна, живая, во плоти, и я нас разлучать не собираюсь. Мужчина замолкает, разглядывая Кристин. Захочет она взять его фамилию или нет, станет ли о их браке кому-либо известно, но сейчас Даае была последние минуты в жизни ему не невестой и не женой. — У нас ребенок. Я буду о вас заботиться. Если позволишь.***
Беременность, наступившая в феврале, становится заметной окружающим только к маю-июню. Собственно, в первые дни лета и кончается театральный сезон Оперы Гарнье, и начинается новый в сентябре. На девятый месяц от февраля, в октябре, можно вернуться на сцену. Кристин ,конечно же, не скрывала свою беременность, но не хотела прерывать работу в театре, потому следование графику февраль-октябрь должно было минимизировать количество нерабочих месяцев для Даае. К тому же жить скрытно оказалось куда приятнее. Она посещала изредка приемы, на которых хотела быть, устроенные её друзьями в Париже, могла свободно выходить в свет с Эриком в Нью-Йорке, куда они ездили несколько раз в год из-за его работы, но от чего-то долгое время во Франции Даае старалась привлекать к ним как можно меньше внимания. Она не стала выступать реже, нет. Кристин обратила внимание на то, что прежде невольно сокращала количество своих выходов до минимума лишь бы избежать недовольства Рауля и не испытывать постоянно это опустошение от того, что после концертов голос Призрака Оперы не напевал ей похвалу. На самом деле Даае никогда не выступала так много, как сейчас, и этого ей более, чем хватало для того, чтобы не тосковать по людскому обществу. После концертов она отбывала из Оперы на четырехместной карете, из тьмы которой её приветствовал сын и некая тень. Но никто даже предположить не мог, кем был силуэт. Вентури, правда, догадался почти сразу. О разводе знали все, но комментировать не решались. Теперь, когда Даае имела вес, оскорблять её никто не хотел. Не чета тем воспитательным беседам лет её юности. Но продолжаться так больше не могло. Прошло четыре года, Эрик свободно перемещался по Парижу, хоть и жили они в довольно отдаленной части города, они не скрывались слишком рьяно и не просили Густава о секретности, но мужчина понимал — Кристин нужно ещё немного времени прежде, чем она придет в Оперу с её бывшим Призраком и не станет тревожиться об этом. Они женились. Они наконец женились, Эрик не был религиозен, но они обвенчались в соответствии с традициями, которые поддерживала Кристин, в церквушке Перрос-Гиррек. Были конечно же и те традиции, что они не учли. Эрик в точности знал какое на ней будет платье, хоть и не сказал об этом девушке. Невесту вновь обшивала его коллега из организации. Та покинула Америку, но была доступна в Лондоне, куда мужчина привез знакомить Даае с Уэббером. В конце концов, по закону и документам он был Эрику родственником. На самом же деле, наблюдать за злорадствующим, довольным, будто женится он сам, Уэббером было сплошным удовольствием. И Англия была ещё одной страной, причем намного более близкой, чем Америка, где они могли чувствовать себя свободнее. Эскиз же однако не шел ни в какое сравнение с тем, как выглядела Кристин в свадебном одеянии. Словно первый снег посреди осени. Даае не вытерпела более, чем одной весны прежде, чем позволила Эрику сделать ей предложение. Женились, после лета, проведенного на Манхеттене, в октябре, в Перрос. Церемония была скромной и маленькой. Конечно же присутствовал Густав. Занят был лишь первый ряд церковных скамей — обе Жири взяли отпуск, чтобы присутствовать, Уэббер привёз Сару. От её сестры, своей жены, сеньор Вентури узнал, что Кристин вышла замуж. В театре что-то такое подозревали, но подтверждать ничего тенор не стал, вежливо сохраняя тайны коллеги, хотя Даае уверена — мужчина догадывался, кем был её жених. Вести под венец Кристин было некому, но это уже не было столь важным. Здесь похоронен её отец и этого ей было достаточно. Они в любом случае противоречили традициям — на Даае была фата и белое платье. Это был второй её брак, естественно она не была невинна. — Будет ли уместно..., - хотела спросить она после первой примерки. — Не вижу никаких противоречий. Да, мы задержались почти на одиннадцать лет, и несколько спутали последовательность действий, но ты невеста, на сей раз женюсь на тебе я, ты была невинна тогда со мной, что собственно не играло большой роли, но раз уж мы говорим об уместности, чего из знаменателей нам не хватает для того, чтобы ты могла позволить себе белый цвет и фату? - ответил Эрик. Должно быть тринадцать лет назад мужчина влюбился в неё от того, каким был взгляд Даае, обращенный к небу, в светелке Оперы. Чистая, непоколебимая вера и радость. Она не перестала глядеть так, даже если небесного в Эрике было мало. Ничего, совершенно нисколько небесного в нём не было в самом деле, а она смотрела именно так до сих пор, даже когда он всего лишь приподнимал вуаль, подставляя её лицо свету, льющемуся из церковных витражных окон. Было не важным — знают люди или нет, что двухместную карету на прогулках по Булонскому лесу Даае делит с законным мужем. Не важно знает ли кто-либо наверняка женат ли кто-нибудь на оперной диве. Он предложил ей даже не пробовать поправлять людей, продолжающих звать её Даае. — Я ношу фамилию человека, давшего мне свободу, - говорил он, - Ты носишь фамилию своего отца. У меня отца не было и отнимать у тебя его имя я не стану. Но прошло уже четыре года, и хотя во всём мире Кристин держала Эрика за руку более, чем уверенно и радостно, Густав стал звать его отцом, нечто останавливало её от публичности в Париже. Однако этой зимой Даае планирует кое-что изменить. Потому что более всего на свете ей хотелось об этом браке кричать, а она не могла подать голоса. Что ей не свойственно с того момента, когда Эрик ей этот голос дал. Возможно дело было в смущении. В странном, затаенном страхе. Рауль продолжал посещать Оперу время от времени. Кристин не знала, пока после одного из выступлений об этом не упомянула Леа Мартан. Тогда она стала замечать в ложе де Шаньи Рауля. Он несколько раз появлялся с женщинами, удивительным было то, что Даае это не просто не задевало — он не была уверена, почувствовала ли бы хоть что-нибудь, оставайся они в браке, по этому поводу. Безразличие было бы безмятежным, не отравляй его эта возможность оступиться в присутствии Виконта. Не из-за Густава. Её ребенку в самом деле больше ничего не угрожало, но был Эрик, и погони ей хотелось менее всего. Особенно теперь, когда стало легче, когда спокойнее за себя стала даже Кристин, когда всё прошло. Густав сидел рядом с мамой и Эрик напротив неё в карете. Мужчине хотелось бы в успокаивающем жесте накрыть ладонь Даае, но теперь кто-то должен был заботиться о четвертом пассажире, и не уверенный, что стоит возлагать эту ответственность на и без того обеспокоенную Кристин, он решил ехать вместе с Саарой. Саара. Детей у Эндрю и Сары не было, поэтому Уэббер чуть от гордости не лопнул, когда узнал, как Эрик и Кристин назвали девочку. Разве что имя было переиначено на нордический манер, в дань памяти корням Даае. Ей было три. Эрик скорее всего сойдёт с ума прежде, чем ей исполнится хотя бы десять, он практически не спускал дочь с рук, не мог думать ни о чём, кроме неё, устроил бунт, когда нужно было начать укладывать её спать отдельно, стал забывать есть, кормя её с ложки, а затем отправляясь выполнять прихоти маленькой своей копии. К сожалению, на Кристин оба ребенка походили лишь отдаленно, в уже проявившейся в лице Густава утонченности и цвете глаз Саары. Сейчас её волосы тоже отдаленно напоминали оттенок каштанового матери, но волосы Густава темнели с годами и возможно что-то похожее произойдёт и с ней. Помешаться сразу на двух женщинах Даае... Нет, даже помешаться сразу на трёх детях Даае! — Когда ты зовёшь нас троих детьми Даае, с учетом разной специфики наших отношений, звучит это как некая изощренная вендетта моему отцу, - в шутку ворчала Кристин. Но ничего поделать с этим Эрик не мог. В этом мире его любили три человека, все из них на половину Даае в разных поколениях. Саару ведут в театр в первый раз. Затея была Густава, он какое-то время собирал подвижные механизмы, а затем, когда младшая сестра стала требовать внимания, решил делать кукол. Они пока что только поднимали и опускали руки, лучшие из экземпляров умели открывать и закрывать рты. Небольшие фокусы, превращенные в кукольный театр. Вскоре Густав подключил к повествованию музыку, пока справлялся в две руки, затем стал адвокатом за её право посещать театр. — Это одноактный балет, всего сорок минут, она же маленькая, а не слабоумная! Не вижу причин, по которым мы не могли бы взять её с собой. Потому как до сих пор они посещали постановки Кристин вдвоем с отцом, сидя в зрительском зале. Сегодня они приведут Саару, и выбраться решили всем составом. Крайне узкий круг друзей и коллег знали о том, что Даае родила второго ребенка, ещё меньшие догадывались кто был отцом. Те поклонники певицы и театра, что обсуждали когда-то её развод, вскоре потеряли к этой теме интерес, не найдя отклика или бурных подробностей. Но скрывать свою семью вечно Кристин не желала. Она выбрала Эрика, потому что могла, хотела и никогда не изменила бы своего решения. И, нет, его никогда не задевало положение дел, при котором он оставался невидимкой, но не испытывать по этому поводу сожалений Даае всё равно не могла. Их с Эриком дети имели наследственную предрасположенность к затворничеству, тянущуюся ещё от меланхолии их деда, потому приучать их ночным прогулкам, гуляниям только в поездках и общей отстраненности, скажем, в школе, было недопустимым. Когда карета подъехала к Опере Гарнье, Кристин даже не сразу заметила, что они на месте, продолжая рассеянно глядеть в окно. — Не так хороши Шекспир и Мендельсон, чтобы мучить себя, - заговорил Эрик, - Мы можем попасть в театр через мои тайные ходы, и... — Нет, - поспешила ответить девушка, - Я очень хочу пойти с вами. Я оперу "Сид" так и не видела из зрительского зала, а её как раз весной без меня ставят! Я не хочу продолжать это, я говорила, что не хочу прятаться и ты давал клятву, что не позволишь мне. Мы идём, - твёрдо заявила Кристин. Первым карету покинул мужчина, чтобы подать руку Даае, и затем взять дочь на руки. Эрик и без того всегда выделялся, одеваясь наперекор моде — сдержанно, безупречно и классически. Мрачная традиционность вперемешку с его любовью к пальто и мантиям в пол, черным, как ночь, шляпам с широкими полями, и маска не делала его менее заметным. Особенно, когда суровый на вид мужчина беспомощно пытался объяснить трехлетней девочке с буйными, неукладываемыми кудрями почему ей нельзя снять его белоснежную маску, скрывающую половину лица. Густав упросил понести её, не так давно Эрик, ставший податливым, как мягкий воск, папой, даже более беспокойным родителем, чем Кристин была, наконец позволил ему поднимать Саару на руки без страха уронить девочку. — Справедливости ради, боюсь реакция была бы в точности такой же вне зависимости от того, кто ведет тебя под руку в театр, - сказал мужчина, - Даже я не в состоянии оправиться от того, как ты красива, а ведь я вижу тебя даже чаще себя самого в зеркале! Взгляды собирающихся на "Сон в летнюю ночь" зрителей, были в самом деле обращены на их семью. Даае уже четыре года не видели в компании джентльменов, и никто точно не видел маленькую девочку в точности дающую понять род отношений между ней и мужчиной, ведущей её через холл оперы. Но страха, с которым Кристин ожидала, что столкнется, она так и не испытала. Эта магия её гения музыки. Она когда-то боялась петь в полную силу своего голоса, а он в дуэте с ней был готов выставлять его на первый план, намеренно делая свой обрамлением для пения Даае. Её пугали тёмные ночи, но она ни на секунду не испытала страха под безлунным небом на кладбище, следуя за мужчиной с фонарем. Ей не хватило десяти лет найти в себе смелость поставить своё право слова поперек Рауля, понадобилось менее месяца присутствия Эрика украдкой, чтобы поднять бунт, перевернуть собственную и Густава жизнь с ног на голову. И теперь, что бы они все не думали, это не важно. Её супруг перестал замечать то, что люди нашептывали друг другу за его спиной. Он! Призрак Оперы ходил под небом и не испытывал по этому поводу ничего, помимо ощущения обыденности и собственного неоспоримого права. Нахальство в качестве семейной черты. Кристин усмехнулась от этой мысли, позволяя Эрику помочь ей снять пальто. На балеты оперные певцы ходили не редко, позволяя себе удовольствие быть зрителями хотя бы таким образом, особенно под Рождество и Новый Год. Поэтому стоило ожидать столкновения с кем-либо из коллег сегодня. Вентури был достаточно не молод, чтобы застать историю Призрака Оперы ещё свежей. Возможно даже чтобы помнить Убальдо Пианджи в лицо. Они встретились в коридоре, ведущем к ложам. Супруга Лучиано вежливо улыбнулась и в ожидании подняла глаза на мужа, но тот на мгновение опешил. Всего доля секунды, чуть дольше, чем нужно, чтобы никто ничего не заметил. Его взгляд тем не менее задержался не на маске, во всяком случае Эрик это знал — то был прямой взгляд глаза в глаза, какой ему редко осмеливаются подарить, обычно задевая краем зрения белое пятно-маску на его лице, и опуская глаза в смущении. Наверное в ту секунду Кристин впервые задумалась о природе страха не от того, что Вентури рассказал бы кому-то о том, что Виконтесса не верна Виконту и водит дружбу с другим мужчиной, но страха, завязанного на знании тенора о том, что когда-то именно этот человек повесил его предшественника. И бояться нужно не только Рауля. Никому не было известно, а доказывать Даае уже и не собиралась, лишь бы не ворошить историю четырнадцатилетней давности, что то был несчастный случай. Теперь Эрик был господином Сати, англичанином и архитектором, работающим в Нью-Йорке, а не Призраком Оперы, и для всего мира это было очевидной, простой истиной, но сейчас они в Париже. В той самой Опере. И он тот самый Призрак, Кристин то самое шведское сопрано, ставшее причиной всех несчастий, а Вентури был ей всего лишь коллегой. Он был добрым человеком. И в рамках добродетели было бы правильным намекнуть жандармам, что что-то происходит. Кровь превращается в раскаленный металл — она обжигающая и тугая ударяет на мгновение в виски так, что на секунду Даае кажется у неё потемнело в глазах. Эрик берет её за руку, а Вентури протягивает мужчине ладонь для рукопожатия. — Лучиано Вентури, - представляется он, - Я коллега дорогой мадам..., - он запинается, переводя взгляд на Кристин и не находясь, добавляет привычное, - Даае. Возможно вы бывали на её выступлениях, тогда точно видели меня. Я тот несуразно огромный мужчина, играющий вечно юных и прекрасных полководцев, да принцев, потому что в этом заведении совершенно нездоровая иерархия среди артистов. — Да-да, что-то такое припоминаю, - вежливо улыбается Эрик, оглаживая оледеневшую ладонь жены большим пальцем в успокаивающем жесте, - Я видел вас на Всемирной Выставке. Не ожидал, что Радамес Верди может быть так хорош, поэтому я не вижу огрех в иерархии Оперы, сеньор Вентури. Моя фамилия Сати. Он принимает рукопожатие тенора. Кристин не знает что движет коллегой. Не знает, и не может предположить ответ, но мужчина никогда не был склонен к лицемерию, несмотря на ювелирные способности к лицедейству. Он был честен и прямолинеен. Но вместе с тем добр и прост. И он решил представить Эрику свою семью, расспрашивал о том, как тот попал на Выставку. Он уже был знаком с Густавом, а теперь его представили "мадемуазель Сати". — Огромная честь познакомиться с вами, мадемуазель Сати, - негромко поблагодарил Вентури, в шутку отвешивая девочке поклон. Никто не мог бы слыть настоящим парижанином, не научившись надевать маску веселья на свои печали и маску уныния, скуки и безразличия на свои внутренние радости. Если вы знаете, что у одного из ваших друзей горе, не пытайтесь утешать его: он скажет, что дела уже поправляются. Если же его посетила удача, не поздравляйте его: он только удивится тому, что кто-то вспомнил об этом. Парижане всегда чувствуют себя, как на маскараде. И стоило ожидать притворства от Вентури, но напоследок он встретился с Даае взглядами. Он не был беспечно мягким, не обещал потворства тому, что на самом деле происходило сейчас. Но им мужчина как будто хотел сказать "Я понимаю". "Я понимаю. Дети получились в самом деле очаровательные". "Я понимаю. Видел, что скорбь по этому человеку сделала с вами". "Сменил он имя или нет, я понимаю кто, он. Но, видит Бог, я надеюсь — понимаю я единственный". "Я понимаю. Это не моё дело. Вы, кажется, счастливы. В конце концов, ведь мои догадки могут быть и ошибочными". Короткий, трезвый взгляд реалиста. Мягкий и в меру теплый, не содержащий упрека. Хотя упрекнуть Даае можно было и по многим параметрам. Но важность этого короткого мига состояла в том, что Вентури был взрослым, уважаемым человеком. Он считался примерным представителем человеческого царства. И этим взглядом он, возможно, хотел сказать "Я понимаю. И они поймут однажды". Он улыбнулся Даае, и невольно дернулись уголки её губ. — Ох, де Шаньи совсем лишился всякого такта, - проворчала жена Лучиано, оглянувшись, - Это четвертая только за последние полгода. "Четвертая" то есть дама, ведомая под руку в его ложу. Виконт усердно делал вид, что не обратил на Кристин и её семью внимания, даже пойманный на прямом взгляде на Даае, когда Саара стала требовать маму взять её на руки вместо брата. Эрик знал куда смотрела Кристин, но даже не обернулся. Они с Густавом демонстративно обменивались немыми "Не знаю никаких де Шаньи, не знал и не хочу знать, ещё чего!" в пренебрежительно, зеркально, синхронно вздернутых левых бровях, в выражениях их лиц. — Впрочем, в какой вы будете ложе? - решает спросить Вентури, обрывая ненавязчивое, почти неощутимое, но напряжение, возникшее от невинного упоминания супруги. — В пятой, - отвечает Даае, позволяя Сааре обвить руками свою шею. Она пока ещё могла носить девочку на руках. — А, - кивает понимающе Вентури, прощаясь со всеми Сати, уходя в сторону своей ложи. Как расценивать короткую переглядку Кристин и Рауля, Эрик не знал. Не хотел знать. То есть, разумеется, естественно хотел, безусловно, он всего лишь человек, к тому же с не самыми крепкими нервами или приятным характером. Но женщина, ставшая его женой, почти приказавшая ему сделать ей предложение, подарившая ему этих детей, позволившая эту радость, сейчас не выпускала его ладонь из своей, негромко рассказывая их дочери, о чём идет речь в балете. Саара была образцово-показательной зрительницей, высидевшей терпеливо всё представление, правда разумеется не унималась до самого дома, пока не отняла у папы маску, недовольно бросая её куда-то в угол сидения кареты. Она абсолютно теряла всякое воспитание со вседозволяющим отцом, пожалуй с ним единственным, но хотя бы на период дороги до дома, после балета, это отвлекало Эрика от идиотской, навязчивой мысли о его Кристин и Рауле. Он бросил короткое "Я сейчас", пользуясь своим безраздельным правом укладывать обоих детей спать, а такое позволял даже Густав, развив небывалое снисхождение к тому, что Эрику явно не хватало тех лет, что они невольно прожили врозь. Маленьким сын уже не был, сидеть у его постели не было нужно, но они перед сном обсуждали кое-какие из общих идей, и расходились. Пришло то самое время — возвращаться из детских спален. Нелегкий час, особенно сегодня. В конце коридора Кристин стояла с тонким, удлиненным канделябром на две свечи в руке. — Иди ко мне, - негромко говорит она, когда мужчина замечает девушку, - Мой Ангел Музыки. Такие вещи сводили с ума. Когда Даае говорила его словами. Потому он безропотно слушается её. Хотя электрическое освещение было в самом деле очень удобным изобретением, от привычки к свечам отделаться не так-то просто, особенно если в их свете Кристин выглядит так, будто замыслила что-то. Что-то, что возможно только Эрику позволило бы отсутствие воспитания одобрить. — Я ужасный человек, - без намека на сожаление, даже почти весело замечает Даае. — Неужели? - спрашивает мужчина, закрывая за ними дверь. Это его кабинет. — Никогда не думала, что мне доставит удовольствие издевательство над живым человеком, - пояснила девушка, зажигая от своих свечей свечу за свечой в кабинете мужа. Она уже избавилась от высокой прически, оперных перчаток, украшений, остались лишь тёмные шелка платья. — Кого же именно тебе так понравилось изводить? - осторожно интересуется Эрик, устраиваясь в своём рабочем кресле, наблюдая, как кольцо свечей на полках комнаты вот-вот замкнется, когда девушка зажжет те, что были на столике справа от двери. Нет, она никогда не была жестока. Не по отношению к нему. Именно это и выделяло Кристин среди всех прочих. Любой, кто коснулся бы Эрика не для того, чтобы причинить ему вред, был бы первым, и первой была Даае. Ей ведь не может доставлять удовольствие ревность мужчины? Не может ведь... Когда Кристин оказывается прямо перед ним, в практически режущем контрасте ночного мрака и слабого света огня, пугающе красивая, Эрику ничего не остается, кроме как смотреть на неё неотрывно, не в силах даже моргнуть лишний раз, теряя Даае из виду. — Никогда не видела Рауля настолько оскорбленным. Поверь мне, я лучше кого-либо знаю все стадии его уязвленности, - заговорила она, - И ты был прав. У него было четыре года навредить тебе. Он же потратил их на нелепые попытки заводить любовниц в надежде выглядеть привлекательнее, востребованнее или что там может быть на уме у заурядных мужчин его печального возраста. — Как мужчина на шестнадцать лет старше "печального возраста", всё таки попрошу тебя пояснить. — "Печальный возраст", мой дорогой мастер, - отвечает Кристин, - В вашем случае был проведен в издержках романа с девушками двадцати лет и театральными примами. Вас к тому же даже при всём желании не назвать заурядным. — Девушка была всего одна, к тому же прима и двадцатилетняя в одном лице. Он подаёт ей руку уже скорее инстинктивно, как делал это в театре, зная, что ей страшно, как делал всегда, потому что такой жест мог бы быть всего лишь дружеским, ничего не значащим в отношениях с совсем ещё юной девушкой, которая носит его обручальное кольцо не как невеста и не как жена, но на условном "хранении", которое должно было успокаивать Эрику душу, отпугивать от неё прочих женихов тогда. Он подает ей руку теперь, стоит Кристин податься вперед, чтобы перебраться к мужчине на колени. — Одному только Богу известно как я люблю тебя, - вдруг говорит Даае. Эрик глядит на неё. Достаточно долго, чтобы отпечатать завораживающий оттиск этого язычески красивого существа, женщины перед его глазами, на собственной сетчатке, моргая так редко, будто Даае была ловушкой — проморгал и попался. Достаточно долго, чтобы сообразить. — Ох, нет, - заговаривает мужчина, - Проклятье... Саару он разбаловал до неприличия, требовательность Густава возросла до того, что ему стать другом стало своего рода недостижимой вершиной. Эрик достаточно долго прожил в одиночестве, чтобы развить некоторую степень самодостаточности, его сын тем временем был исключительно талантливым, умным молодым человеком, и вместо того, чтобы гнаться за человеческим вниманием, Эрик объяснил, как начать уделять его содержанию собственного ума. Густав сосредоточился на своих идеях, достигая всё больших успехов в своих увлечениях, и получив от отца эту поддержку, вдруг перестал испытывать тоскливое одиночество. Правда люди зовут это высокомерием, но в случае своих детей, Эрик предпочитал игнорировать всеобщее мнение. Оно принесло достаточно вреда, чтобы допускать такой вред по отношению к Густаву или уж тем более Сааре. И теперь Кристин... Он испортил даже этого ангела! — Это ведь я должен был быть бессовестным мучителем, издеваться над Раулем де Шаньи — моя забота, ‐ говорит он с усмешкой во взгляде. — Это больше ничья не забота, - качает головой Кристин, - Он видимо стал окончательно безвредным. Девушка молчит какое-то время, чуть склонив голову на бок. Веселье в её глазах было явлением для всех довольно редким. Даае была печальным ребенком, скромной юной девушкой, должно быть весело им было только с Мег Жири. Про период своего первого брака, она даже не заговаривает без того, чтобы сделаться каменной. Но веселье слишком отчетливое теперь. — Но я хочу чаще ходить в театр, - говорит Кристин. — Всё, что пожелаешь. Как я и обещал.