Love Never Dies (Reprise)

Let hopes pass, let dreams pass Let them die Without you, what are they for? I'll always feel No more than halfway real Till I hear you sing once more

      Пробуждение даётся с трудом. Сон не спешил выпускать из объятий, придавливая к постели. Кристин уже различает бледный свет луны, пробивающийся сквозь тюль, но ещё продолжает слышать отголоски сна в своей голове. Практически чувствует дыхание на своей шее, как если бы кто-то негромко убаюкивал её, позволив ненадолго устроиться на своём плече.       Зрение проясняется и тепло за спиной оказывается своим собственным, нагревшим простыни, и Даае наконец делает вдох за пределами сна.       Она не знала который час. Даже не была уверена проспала ли дольше получаса или полчаса остались до рассвета. Так или иначе, такие мелочи, как количество часов, которые она в итоге проведет в немом наблюдении белизны потолка, проступающей сквозь черноту ночи от часа к часу, больше не заботили Виконтессу де Шаньи. Это неизбежный ритуал после пробуждения посреди ночи. Её флегматичность будет убита сном под утро. Её горничная станет ругаться, помогая скрыть последствия недосыпа. Её не особенно беспокоила даже мысль о том, что своды балдахина Кристин изучила за последние несколько лет столь тщательно, что после Нового Года попросила его убрать.       Это посреди зимы-то?!       Горничная и по этому поводу была не слишком довольна, беспокоясь о здоровье Кристин, но после пары раз выпутываний из простыней и постелей, из шнуров и занавесок балдахина, в приступе жара, вызванного немыслимым биением сердца, женщина больше не была готова ограничивать себя в прохладе зимних спален.       А потолок оставался белым — что ещё ему было делать?       Иногда Даае думала о том, что оставь её так, забудь о ней горничная, не заявись Рауль с дежурным вопросом о её самочувствии, она бы осталась здесь навечно. Неподвижно вдыхающая остатки воздуха, которого было в достатке в её снах, и едва хватало здесь, продолжающая изучать бесконечно белые потолки, не заинтересованная ни в смене времени года, ни в том, что платье на прикроватной банкетке помнется.       Кристин оставила его там вчера, после выступления. Рауль провел её по грандиозной лестнице Оперы Гарнье, вывел из здания под руку, гордо вскинув подбородок, не позволяя ни избытку электрического света, ни возбуждению восторженной толпы сбить его с курса, галантно прокладывая путь своей супруге к их карете украшенной фамильным гербом де Шаньи. Он поздравил её с очередным триумфом, поинтересовался успехами сына — верный знак того, что домой Виконт этим вечером не вернется, потому как иначе спросил бы у самого Густава.       И предсказание было верным — Рауль даже не переступил порог дома, доведя Кристин до дверей, он извинился и привел одну из пяти или шести привычных для него и выученных супругой причин по которой он должен уехать сейчас, но непременно вернется до полуночи.       Со временем Кристин стала ложиться в отдельной спальне. Её сон не был чутким, но Виконт будил её своими поздними возвращениями неизменно, потому в итоге, когда Виконтесса стала страдать от этого внешне, они приняли решение, что в таких случаях Кристин станет ночевать в своих покоях.       Брошенное платье было тёмно-синим. Какими бывают морские воды в бурю, в сумерках, если смотреть вниз, где тень обрыва сгущает краски бирюзы и фиолетового. Насколько тяжелым был цвет, настолько же изящной была сама работа — ажурная вышивка на лифе, сборки полупрозрачного шелка на груди и юбке, нити бус-бретелей, то, как лунный свет путался в ткани. Сейчас оно растеклось где-то в изножье кровати Кристин, и его красота не имела значения. Даже взвой оно сейчас, протяни изящную ленту шнуровки рукой к её руке, чтобы попросить о внимании, Даае не обратила бы его ни на многочисленные капли синего стекла, собранного в нити, ни даже на тихий плачь шелеста шлейфа, брошенного на пол, постепенно замерзающего от сквозняка, тянущего из глубин будуара.       Кристин не закрыла туда дверь. Если долго глядеть в темноту проема, может показаться, что там кто-то терпеливо ждет когда Даае наконец заснет обратно, чтобы вернуться из своего укрытия к постели девушки, и продолжить стеречь её сон.       Де Шаньи. Не Даае, а де Шаньи. Кристин напоминает себе об этом уже кажется больше по привычке. Хотя, в сущности что это меняет, если в Опере, газетах и в театральном обществе иначе, чем "мадемуазель Даае" её не зовут? Она уже десять лет "мадам", десять лет "де Шаньи", и Рауль неустанно поправляет журналистов и поклонников, когда те называют девичью фамилию оперной примы вместо супружеской.       Негромкий напев почти шепотом не идет из головы, даже безупречная белизна потолка, стенания платья, брошенного после концерта, не могут изгнать из Кристин Даае сон, ладони которого всё ещё невесомо ведут от её локтей к плечам, в дюйме от ткани её ночной рубахи, обволакивая теплом.       Этот голос не приходит, когда Рауль прикасается к ней. Мужчина делает это потому что имеет право в глазах закона и Господа. Он защищает Кристин от этого голоса. И когда тот замолкает, жар спадает, и женщина наконец может заснуть.       Затухает жар жизни, и тело Виконтессы де Шаньи замирает в безжизненном холоде до утра.       Господь, когда это случилось с ней?! Ей бы хотелось верить, что это преследование приводит лишь к её бессоннице, что этот голос вредит ей, заставляет искать избавления. Но теперь, пытаясь отрезать его от себя, как если бы можно было сжечь собственную тень, Кристин чувствует, что от выступления к выступлению оставляет на сцене кусочек за кусочком собственные чувства, пока в один день от неё логично не останется пустая оболочка.       Она уже едва на половину реальной себя чувствует. И ей не может помочь ни одна из арий, которые когда-то становились единственными глотками воздуха для Даае. Сейчас, в безвоздушном пространстве поместья, Кристин могла бы задохнуться даже провались она в оркестровую яму, появись она внезапно прямо в её комнате. И музыка съедала её день ото дня, из концерта в концерт. Она оставалась безупречным инструментом, она понимала в отчаянии, что несмотря ни на что лучшее, что в её жизни происходит теперь — это это медленное самоуничтожение.       Даае не сумеет выжить без музыки. Обнаружив подушку под своей щекой мокрой от слёз, Кристин усмехается. Потому что ей позволяют петь до сих по глупой случайности — её выступления приносят деньги. При аппетитах азарта Рауля, это необходимость. За это он её наверняка и ненавидит. За это он ограничивает Густава в уроках музыки. Потому что не ненавидь он, разве избегал бы Кристин чуть ли не каждый вечер?       Когда Виконт в последний раз возвращался домой не за полночь? Когда женщина перебралась в эту спальню окончательно? Год назад? Может год и больше? Около трёх или...?       Голос в голове, негромкое животворящее пение пытается убаюкать Кристин. Обращает её внимание на пышность ночи. Ладонь, гревшая близостью её руку, простирается к небу, надеясь ухватиться, ощутить ночь на кончиках пальцев. Её ведь вскоре разорвёт холодный, бездушный свет дня. О нём не стоит думать. Пока есть шанс, пускай даже её исполняет почти неслышный, ослабленный её сопротивлением голос, Кристин может слушать музыку ночи.       Сегодня сопротивление голосу оказывается бесплодным. Даае не видит перед собой ни потолок, ни стены её спальни. Наверняка тьма прокралась в комнату из будуара. Шагнула из сна Кристин, и скользнула по полу.       И девушке не удаётся убедить себя, что будет лучше не слышать пение давно отвергнутого Ангела Музыки. Пускай это поёт не он, а её память повторяет за ним снова и снова, боясь упустить что-то, забыть детали, которые он щедро дарил ей. И дело не в соблазне выбраться из постели, накинуть на плечи мантию, и бежать отсюда к нему в хрустальной январской ночи, не в непонимании как защитить от собственных печали и желаний своих любимых, своё дитя.       Если бы проблема заключалась в этом, если бы голос в голове Кристины был голосом соблазнителя, она бы избавилась от него тотчас. Но то был голос не зловещего Призрака Оперы, жуткого фантома, выманивавшего душу девушки из рук человеческого общества, присваивая её себе. Не божественные арии Ангела Музыки, безупречные и успокаивающие разум.       Это был Эрик. Просто Эрик, просящий помочь ему писать музыку ночи.       "Эрик умер". Некролог газеты "Эпок" принял краткую заметку в два слова, сухо сообщив об этом.       Эрик умер. Потребовалось перечитать это сотни раз, чтобы вникнуть в смысл слов и ещё больше времени, чтобы его постичь. Чтобы наконец захлебнуться в слезах. Кристин повезло. В тот момент она распоряжалась о передаче остатков мебели из своей старой съемной комнаты девушкам-подругам из оперы. Уже после свадьбы. Она проплакала в уборной всё время, потребовавшееся грузчикам, чтобы перенести фурнитуру в грузовой дилижанс. Привела себя в порядок насколько это было возможно тогда. Наверняка пожилой распорядитель исчез вместе с работниками так скоро, потому как Даае не преуспела в этом.       Комната опустела. И в ней был бы слышен каждый всхлип, но Кристин помнит только звенящую тишину. Она просидела до темноты, спрятав голову в руках, прижав колени к груди, надеясь, что её не заметят и вскоре её не станет.       Раулю к ужину подали записку. Его жена осталась на ночь у подруги, Мег Жири, которую та встретила недалеко от площади. Балерина получила записку с просьбой подтвердить эту ложь, если потребуется когда-нибудь. Мег была хорошим союзником. Она никогда не отказывала в таких просьбах.       Кристин осталась там, в опустевшей комнате, найдя в себе силы отправить записки ещё с распорядителем. Рассвет застал её всхлипнувшей впервые за долгие часы от ломоты в конечностях. Болели даже кисти рук и пальцы.       Девушка могла позволить себе только умыться, даже разбитую прическу пришлось убирать под капор механическими движениями, не контролируя собственных действий. Квартира мадам Жири была неподалеку от этой. Как и многие сотрудники оперы, она старалась подыскать жильё поближе к театру.       Балетмейстер ещё носила утренний туалет, когда пришла Кристин. Она не задавала вопросов, впустив её, в шестом часу утра. Она тоже получала корреспонденцию накануне. Кристин эта газета досталась случайно — она выписывала её ещё снимая комнату, их оставлял почтальон до сих пор. Жири не была открытой женщиной или нежной. Но девочку в объятия приняла. Они стояли так какое-то время, пока женщина не отвела Кристин в уборную, помогая ей вернуть себе божеский вид. — Ты теперь де Шаньи, - говорила она, - Вспомни как всегда выглядит твой франт Рауль. Он заметит, что что-то не так, если ты не возьмешь себя в руки.       Взять себя в руки. Она едва сейчас удержала бы пару перчаток в руках. — Я тебя не так воспитывала, - с сожалением приговаривала мадам, через не могу журя девушку, заплетая её волосы, как делала для неё в детстве, - Он не позволил бы себе пасть духом так...       В тот момент проснулась крошка Мег, осторожно отворяя дверь. На низком пате в купальне сидела растерявшая осанку Кристин, всхлипнувшая так горько, как не должны были плакать девушки едва вышедшие замуж.       Обе Жири хлопотали вокруг Даае, пока не раздался звонок в дверь. За ней прислали карету. К тому времени девушка уже выплакала остатки слёз, была осторожно напудрена Мег, маленькая балерина знала толк в гриме, пряча многочисленные ссадины от танцев. С последствиями слез подруги та справилась без труда. Рауль уже в поместье вышел встретить новоиспеченную супругу, но на лице его было беспокойство.       Он передал девушке вчерашний Эпок. "Эрик умер" слово в слово повторял некролог. — Всё кончено, - говорит Рауль, - Мы свободны.       Эрик умер.       Кристин достался только его голос. Она надеялась сохранить его, как добрую память, но поздно осознала, что без него начинает терять вкус к жизни и такая сомнительная замена лишь истончала её нервы, впитывала остатки сил, а когда опомнилась, было уже поздно. Счастье в ней долгое время поддерживал маленький Густав, он и теперь является одной из самых острых радостей в её жизни. Но в момент, когда Даае покинула сцену в очередной раз обесточенной, и наконец заметила это, она поняла, что её душит.       Она ждёт затухания аплодисментов в зале. Ждёт тишины закулисья, в которой должно прозвучать потустороннее "Браво, браво... Брависсимо!", голос, зовущий её, зовущий по имени.       И может она снова поддалась мечтам в тот момент, но очень скоро поняла — Призрака Оперы больше нет. Остался лишь голос там, в её голове.       Это осознание стало преследовать её, обжигая спину фантомным теплом, которого не могло быть, касаясь ушей чужим шепотом. Мир разделился на реальность и то, чего нет и быть не может.       Кристин делает глубокий вдох в своей постели, насильно наполняя легкие, и так же насильно выталкивая оттуда воздух обратно, чтобы хоть немного расправить плечи, стряхнуть с них призраков и фантомов. Остаться без их лихорадочно горячих полуприкосновений и губ, складывающих ноты в песни.       Воздух есть и должен быть. Эрик умер, его нет.       И теперь у Кристин нет сил даже сопротивляться мысли — легче не станет.       Пока она не услышит его пение ещё раз.