^ИЧИ^НИ^САН^

      Окурок дымится в пепельнице.              Инсомния бесполезных слов прахом сыпется на клавиши.              Моего имени так никто и не знает…              Кукла вуду вращается в пальцах маленькой девочки. Белый кролик. У нее в ручонках белый кролик. Неужели она хочет наслать проклятье на бедное животное? Я застываю на месте. Меня никто здесь не видит. Я невидимка. Прозрачный дым. Воздух. Девочка хватает тонкие иглы и вонзает в белые кроличьи уши — красные вены светятся сквозь розовую кожу, бархат шерсти. У живого кролика на поляне сочится кровь.              Вокруг тихо и ни души — только зелень травы, девочка с довольной улыбкой и незримый я. Девочка начинает смеяться. Она сжимает свою игрушку в маленьких ручках. У кролика учащается пульс, не хватает воздуха в крошечных легких. Девочка кружится, танцует среди румяных цветов, нещадно лелея свою куклу.              Лепестки осыпаются от ее беспощадного танца. Розовые лепестки ложатся на изумруд травы. Частички тела флоры, как уши дрожащего кролика.              Девчушка напевает песенку, кладет свое сокровище на землю, срывает люпины. Стебли покоряются ее ручонкам, словно пластилиновые — ни хруста, ни обиды, ни капли гордости. Всего-то липкий сок пачкает детские пальчики.              Она опускается на колени. Я подхожу ближе, наблюдаю неотрывно и завороженно. Интрига зависает над горизонтом. Зависает над незыблемым горизонтом… Азарт вместе с ужасом. По моей спине бегут мурашки — тараканы изумления. Девочка продолжает напевать, а я продолжаю наблюдать.              Снова иголки вонзаются в плоть животного… Жертвы. Млекопитающего. Пушистика. Тряпичной игрушки. Куклы вуду. Теперь в расшитые гладью нитей глаза. Живой кролик пронзительно пищит — ультразвук. Из рубиновых глаз текут алые струйки. У меня в барабанных перепонках красные ручьи слез. Слепота настигает всех: бедного кролика в муках, девчушку в эйфории садизма, мое молчаливое созерцание. Я чувствую боль животного. Чувствую обиду за него, но игра продолжается.              Девочка проворачивает иголки в глазных яблоках — еще и еще. Каждый поворот равно страдание, каждая улыбка тире игра. Я обхожу девочку то слева, то справа, хотя на самом деле мое зрение и так улавливает все детали. Вглядываюсь в ее лицо, а там чистейшее упоение. Настоящее безудержное веселье. Такой выброс эндорфинов случается раз в жизни, но обычно с теми, кто познал грех. Невинное дитя не останавливает свою песню. В девочке нет вины — это всего лишь шалость.              Она сыпет больше розовых люпинов на свою игрушку, зарывает полностью. Живописная картина, достойная взора эстета, сокрушает мой разум. Затем она врывается ладонями в могилу из цветов, нашаривает мягкие лапки и отрывает. Тряпичные конечности поддаются слишком легко, будто передо мной не ребенок. Сила в желании. Писк. Снова писк. Из белого туловища из шерсти и мяса брызжет кровь. Кролик точно больше не убежит. Четыре отверстия, четыре раны — одна огромная охота.              Девочка отрывается от куклы-вуду и бежит по поляне, минуя мое тело. Я пропускаю ее насквозь, она пропускает меня мимо глаз. Невидимка. Заливистый хохот сокрушает все вокруг: листва колышется на далеких деревьях, земля уходит из-под ног, из моего рта вырывается немой крик сожаления. Небеса непреклонны. Тут нет ни Богов, ни Демонов. Круги мишени бесконечного дартса хаотично колесят в пространстве, подобно кругам опустевшего Ада.              Девочка возвращается к игрушке, к цветочной горке. С размаху прыгает на благоухающее ложе. Оскаливает огромные волчьи клыки, ныряет в лепестки люпинов и вгрызается в брюхо тряпичной жертвы. Из брюшка выпрыгивает вата, из безлапого туловища живого кролика — кишки. Девочка сидит на коленях и отплевывается от белых кусочков. На светло-голубом платьице появляется настоящая кровь, на губах жуткая улыбка, а из глаз водопадом льются слезы. Мертвая тушка окрасила алым зеленую траву. На полянке гуляет ветер, в этом мире бродит зло. GAME OVER.              Алиса, мать его, в стране чудес!       

***

      Когда я был маленьким, то очень любил нырять. Дедушка водил меня в бассейн, и я погружался под воду снова и снова. Потом выпрыгивал на поверхность, давился щенячьим восторгом — следом заново. Прежде чем погрузиться, я вел счет: ИЧИ! НИ! САН! А где-то на скамейке… на суше дедушка вторил мне. Потом сквозь воду я слышал его зов: Фумио, давай наверх! Бесконечная карусель детской радости из хлорированных брызг…              Дедушка наблюдал за мной, умилялся, однако всегда просил быть аккуратней. Взрослые любят наводить суету. Дедушка давно умер, я давно вырос, но ныряю до сих пор. Только вместо бассейна — потоки моего сознания. И на поверхность меня тянет теперь не дедушка… Дикое желание записать свои фантазии выталкивает меня из глубины выдуманных миров. Одна проблема — никому не нужны мои литературные бредни. Буквы пляшут в одиноком танце запутанных мыслей недогения, недописателя, недочеловека.              Мы все недоноски вселенной…              Утро начинается не с душа, не с завтрака и тем более не с пробежки. Утро начинается с отказа. Меня в очередной раз послали куда подальше. Культурно и нежно, но все-таки послали.              — Черт! Одно и тоже! — я не выдерживаю и выругиваюсь вслух.              На плите закипает чайник. Между пальцев дымится сигарета. Вот уже четвертые сутки за окном льет как из ведра. Стандартный набор для суицида вполне готов — увы, мне не откликается. Я раздвигаю хлипкие двери. На балконе тишина да покой, лишь птицы щебечут о том, какой я неудачник. Да уж. Погода этих червеедов явно не смущает. Спрятались высоко в кронах и насвистывают нервирующие трели. Бессовестные пернатые нагло продолжают гадить мне в душу... Хрен с ним! Давайте, добивайте, не стесняйтесь!              — К черту! — я снова вспоминаю демонов, обвожу беглым взглядом плачевный пейзаж и затягиваюсь с большей жадностью.              С неба капает так, будто о надвигающейся стихии заранее предупредили самого Ноя, а он, в свою очередь, забил болт и промолчал. Нечего беспокоиться о потопах всяким невеждам... Тем не менее, если вселенная не перестанет рыдать — в холодных слезах утонет все и вся.              Я глупо ухмыляюсь в ответ на дурь в голове, плюю вниз, отворачиваюсь от собственной невежественности и затягиваюсь еще. Если бы дедушка был жив, то отвесил бы мне подзатыльник…              Я опять обращаю мысли к слугам сатаны. Бессовестно выбрасываю окурок с балкона, возвращаюсь в квартиру.              От бокала исходит пар, от меня — печаль. На самом деле я до конца не понимаю, чем расстроен. И расстроен ли… Хочу ли я успеха? Не знаю. Ну, не заметили таланта в очередной раз… подумаешь. А надо оно было? Единственное, в чем я уверен — я хочу быть услышанным. Чтобы, когда люди читали мое имя на корешке книги, думали: этому чуваку есть что сказать миру.              Срань! Да пошел сей мир на хрен!              Горячий кофе обжигает язык. Осознание никчемности бытия обжигает сердце. Иногда я представляю, какого это — просто жить. Быть ячейкой обычной псевдосчастливой жизни... Завести семью, детей, собаку… Но мне быстро становится скучно — не прельщает. Не мое. В лабиринтах фантазии куда интереснее. Душа рвется куда-то в вверх, а тело тянет в кровать. Во сне не приходится думать. Жаль, от себя не убежишь. Я честно пытался, но не выгорело, не срослось, не состыковалось.              Звук трезвонящего телефона коробит барабанные перепонки, вырывает из дремы и нервируют затихшие извилины в тяжелой голове. Я быстрым шагом направляюсь к источнику раздражения.              — Ало, — знакомый и приятный голос доносится из динамика.              — Привет, Джойл, — недовольно бурчу я.              — Мог бы быть повежливее… со своим лучшим другом.              — Ага. Мог, но не буду! — на автомате огрызаюсь, не со зла — дурная привычка.              — Проехали! Фумио, как дела с рукописью? Ты отправлял ее в издательство?              Джойл с теплом интересуется моими делами. От этого только тошно. Я постоянно испытываю чувство тошноты: меня мутит от отражения в зеркале, от того, как я укладываю отросшую челку, чтобы не лезла в глаза. К слову, от формы, данных мне генами глаз. От своих попыток достучаться до хоть какого-то издательства. От отказов. В конце концов — от того, что я неудачник.              Я собираю волю в кулак, стараясь звучать спокойно и безразлично. Отвечаю:              — Отказ. Неформат. Не их история, — голос все-таки предательски срывается.              — Они просто не понимают, кого теряют! Я в тебя верю. Не думай сдаваться! — снова теплота Джойла норовит пробить мою ледяную броню.              — Ты со школьной скамьи такой, — выдыхаю, — источаешь жуткий позитив. Знаешь, от него иногда бегают жуткие мурашки по коже и...              — Фумио! — тормозит меня Джойл, затем смеется — слишком искренне, слишком по-доброму.              — Чего заладил? Я знаю, как меня зовут!              Не исключаю, что я козел и зря брызгаю ядом. Но куда деваться? Натура такая. Я нервно тереблю телефонный провод, пытаясь переключить скопившееся отчаянье на резиновый шнурок, закрученный в пружину, а не на человека по ту сторону динамика.              — Ты меня не спугнешь. Я к тебе давно уже привык. Столько лет дружим, — Джойл не обращает внимания на мои трепыхания.              — Ты чего вообще хотел? — опять грубо, опять невпопад.              Кто я? Загнанный в угол социофоб? Может, просто никудышный друг… или долбаный хикикомори, заплутавший среди металлических капканов одиночества, что раскидал вокруг себя в жалких попытках защитить тонкую душевную организацию. Скорее уж… Просто дерьмо в унитазе, которое забыли смыть и оттуда теперь фанит. К чему я вообще начал все это? От самобичевания отвлекает голос Джойла.              — Фумио! Фумио! Ты меня слушаешь?              — А, да! Слушаю, извини, — не верится. Хоть что-то похожее на адекватную речь вышло из моего рта.              — Я хотел узнать, как у тебя дела. И я волнуюсь за тебя. Аика тоже, — Джойл говорит спокойно, но с таким сердечным участием. Я невольно морщусь.              — Аика всегда слишком много переживает о других.              — Этого не отнять, — Джойл соглашается, и я больше чем уверен, что на его губах сейчас сияет нежная улыбка, — она всегда была такой.              — Ей бы сейчас лучше о себе заботиться побольше. И о своем округлившемся животе. Кстати, имя выбрали?              — Еще нет.              — Само собой придет. Не парьтесь!              — Да мы особо и не спешим. Слушай, тебе нужно что-нибудь из продуктов купить. Даже не пытайся отнекиваться! Я в любом случае собирался к тебе заехать, — Джойл настроен серьезно, и я знаю — в такие моменты спорить с ним бесполезно.              — Я давно не заглядывал в холодильник… Уверен в одном. От виски не откажусь!              — Боже! Вот же растяпа! Хорошо. Будет тебе виски! Остальное на мое усмотрение.              — Спасибо, Джойл. Ты слишком добр…              — Можешь сказать конкретнее, что именно не устроило издательство? — Джойл возвращается к неприятным расспросам.              — Да откуда мне знать! Они конкретно ничего не объясняют. Не подхожу и все. Может, думают, что я торчу… Зачем им проблемный автор? — выдаю первую пришедшую в голову чушь. На самом деле я действительно не знаю правильного ответа.              — А ты торчишь? — Джойл шутит, пытается смягчить удар.              — Только на вдохновении.              — Ты по-настоящему талантлив, Фумио! Придет твое время. До встречи! Вечером заеду.              — Ага.              Я вешаю трубку и остаюсь наедине с остатками удушливой теплоты. Джойл как котацу. Слишком горячий котацу. Сухой воздух стягивает кожу на бледном и понуром лице. Я умываюсь холодной водой, с отвращением смотрю в зеркало — в очередной раз сзади подкрадывается назойливая тошнота.