Фантомное благополучие

Особняк Агрестов всегда вызывал у Маринетт двоякое ощущение. Прежде всего он, конечно, ей очень нравился. Это чувство было вполне естественным, потому что особняк выглядел великолепно: выверенные до последней, даже самой мелкой, детали; украшения и лепнина; идеально подобранные цвета; точность и плавность форм. А какие там были колонны! Комнаты, правда, большеваты; однако особняку, как считала Маринетт, это было вполне простительно. Глядя на это шикарное здание, у Маринетт возникало примерно то же чувство, о котором говорила Элизабетт Бэннет: влюбиться во владельца такого особняка было можно, лишь увидев сам дом. Говоря о «владельце», Маринетт имела в виду Адриана — конечно же. Месье Габриэль был великолепным модельером. Однако как человек он вышел… не очень, мягко говоря. Плохой характер, грубость в каждом слове, да и он был старым — целых сорок семь лет, подумать только. У особняка рядом был замечательный сад, над которым трудилась ещё мадам Эмили, пока она была жива; об этом Маринетт узнала не от Адриана, как можно было бы подумать, а от вездесущей Хлои. Оказалось, что в детстве настырная блондинка частенько «зависала» с Адрианом и его родителями. — Тогда дядя Гейб не таким был, — морщила чуть вздёрнутый носик блондинка, предаваясь воспоминаниям; лимузин Буржуа вёз девочек «в гости», и Адриан понятия не имел, что к нему едут подруги. — Смерть Эмми его знатно подкосила. — «Эмми»? Хлоя рассмеялась. — Конечно «Эмми»! Потому что Эмили ненавидела, когда о ней говорят как о «тётушке» или тем более как о «тёте Эмили». Говорила, что «тётя Эмили» — это её тётя, в честь которой её и назвали… а сама она хотела вечно быть молодой. Всякие «тёти», как она считала, её ужасно старили. После этих слов Хлоя помрачнела. Достав из сумочки зеркальце, Буржуа принялась поправлять чёлку, которую она подстригла совсем недавно, вдохновившись каким-то то ли фильмом, то ли сериалом. Ей в любом случае шло. Говоря откровенно, Маринетт даже представить себе не могла, что бы могло испортить внешность Буржуа, если забыть о скотинящемся выражении её лица время от времени. Казалось, что Хлоя и в рубище будет выглядеть так, будто должна вот-вот выйти на красную дорожку или на модельный подиум. Вот ещё вопрос: почему это, интересно, Хлоя не стала моделью? Маринетт точно знала, что в первом ящике прикроватной тумбочки у Буржуа лежит несколько визиток от менеджеров именитых компаний. Хлоя, как бы, сама ей об этом рассказала: очень уж ей нравился тот факт, что кому-то её внешность понравилась настолько. Может, Буржуа насмотрелась на будни Адриана и решила, что моделинг — это не её? В любом случае, Маринетт иногда возносила хвалы всем существующим богам, духам и квами, что Хлоя так и не стала моделью. А то пришлось бы с ней работать; зная же характер Буржуа, а также собственный крошечный запас собственного терпения, Маринетт пречувствовала склоки и скандалы на пустом месте. Из-за того, что пуговицы на пальто, к примеру, не того оттенка. «Не того» в понимании Хлои, конечно же! И плевать Буржуа, что это не она тут модельер: меняй пуговицы, маньтоу, и точка! — Иногда дрожь берёт от того, как сбываются желания, — Хлоя захлопнула зеркальце и поёжилась. — Вот хотела Эмми быть «вечно молодой» — и пожалуйста. Мир, так сказать, устроил. — Не думаю, что это как-то связано, — заметила Маринетт. У неё при слове «желание» возникала только одна ассоциация: желание, загаданное квами. Даже когда Сабина как-то в шутку спросила, не желает ли Маринетт на завтрак блинчики, девушка невольно напряглась. Вот как может одна несчастная ассоциация испортить отношения с целым словом. Ужас, если так подумать. — Может связано, а может и нет, — пожала плечами Хлоя. — Мне плевать. Грустно, что всё это произошло. Эмми мне нравилась намного больше, чем Одри. Маринетт вздохнула. Да, уже не «мама», а злое и слегка брезгливое «Одри». Хлое потребовалась целая куча времени, чтобы смириться с тем, что ребёнком она была нежеланным. По прикидкам Дюпэн-Чен, стадией принятия там и не пахло: внутри Хлои буйным цветом вились чёрные розы чистейшей детской злобы. Оттуда и издевательства, и подговоры для Маринетт «сделать что-то шикарное и отдать какой-нибудь светской львице». Хлоя знала свою мать, пожалуй, даже лучше, чем знал её Андрэ: за время своей большой любви к Одри Хлоя успела накопать удивительно много информации о женщине с двойным гражданством. О женщине, которая любила только себя, но никак не свою дочь. Маринетт предполагала у Одри какое-то психическое расстройство или болезнь мозга: в отличие от Хлои, Дюпэн-Чен знала, что женщина не только имя собственной дочери запомнить не может. Думать о деменции или альцгеймере, учитывая возраст Одри, было очень странно; однако по всем косвенным признакам у блондинки было что-то похожее. Это не было делом Маринетт, если честно; ей бы своей семье больше внимания уделять. Но одно время она по-настоящему серьёзно задумалась над тем, чтобы помочь Хлое и как-то подлечить голову её матери: не зря же в руках Маринетт был Талисман Удачи, правильно? От этой идеи её отговорила Тикки. Всего одной фразой: — Здоровая голова не заставит её полюбить своего ребёнка. Потом, чуть подумав, Тикки добавила: — Да и чем ты сама за это заплатишь? Лучше уж пускай твоя мама окружит своей заботой Хлою. Ты же сама говорила, что мадам Сабины слишком много… Вот это было правдой. Сабина словно пыталась добрать последние крохи детства Маринетт и хотела проводить с ней всё своё свободное время. А Маринетт, насколько бы свою мать ни любила, всё же хотела больше пространства и, собственно, СВОБОДНОГО времени. Нашла коса на камень, короче говоря. Хорошо ещё, что отец поумерил свою любвеобильность и очень нежно относился к подростковости Маринетт: не дёргал лишний раз, не продавливал и не навязывался. Даже «кексиком» какое-то время не называл, приняв, что Маринетт это смущало сверх меры. Она потом, кстати говоря, попросила его снова звать её «кексиком». Как-то оказалось, что без этого шутливого домашнего прозвища жизнь стала чуточку тоскливее. — Какой была Эмили? — спросила Маринетт, отворачиваясь к окну. Хлоя промычала что-то неразборчивое. Чтобы сформулировать свои мысли, ей потребовалось добрых пять минут; за это время лимузин, как большая гусеница, выполз наконец из пробки загруженного Парижа и выбрался на более свободное шоссе пригорода. Адриан жил так далеко, что иногда шутил про вертолётные площадки и собственный реактивный ранец. Добираться до Парижа из дома ему было неудобно, да и времени сжирало столько, что только плакать хотелось. Маринетт знала, что домашнюю работу Агрест делал во время поездок, чтобы дома или в коллеже было больше времени для друзей или общения. Или для геройства. И ведь казалось бы, не такое уж значительное расстояние было между особняком Агрестов и городом! Ледибаг его могла преодолеть минут за семь, Нуар и того быстрее — ну так он всегда был более шустрым, чем она. Однако пробки… вот где настоящая беда. — Ты бы ей понравилась, — сказала в итоге Хлоя. — Даже как невестка. Маринетт возмущённо зашипела и прижала ладони к моментально нагревшимся от смущения щекам. Буржуа с саркастичным смешком кинула в азиатку бутылку с ледяной водой. Маринетт поймала ту не глядя. — Да я не об этом! — залепетала она, прикладывая бутылку к горячему лбу. — Вообще не об этом! При чём тут «невестка»?! Я вообще говорила о другом! О том, какая она! А не какая я! — Ты у нас чуде-е-есная, — протянула Хлоя; сердце Маринетт привычно сделало кульбит и рухнуло в низ живота, а пальцы на ногах поджались от страха разоблачения. — А я просто люблю над тобой издеваться. У тебя лицо может поменять цвет пять раз за минуту. На, съешь гранатовый батончик, а то что-то бледненькая. Маринетт выхватила злосчастный батончик из пальцев криво ухмыляющейся Хлои. Жуя, она посматривала на блондинку, но та, кажется, совершенно потеряла к Дюпэн-Чен всякий интерес. Хлоя не могла знать о гражданской личности Ледибаг. Просто не могла. И Маринетт не могла ей рассказать… Хотя бы потому, что отношение к Ледибаг у Буржуа оставалось сдержанно-негативным: больше Хлоя не писала гадости о героине Парижа на форумах, но и ничего хорошего про Ледибаг практически не говорила. Не могла простить произошедшего несколько лет назад. Потерянные силы, унижение перед матерью, пока Хлоя ещё пыталась той понравиться… Маринетт каждый раз, думая об этих событиях, чувствовала нечто вроде изжоги вины: сейчас, спустя время, она и сама понимала… как некрасиво она поступила. И возраст не мог быть оправданием. Даже её личная неприязнь к Хлое не могла им быть, потому что Хлоя была обычной девочкой с проблемами в семье и неправильно расставленными приоритетами; Маринетт же была Ледибаг, героиней города, практически селебрити. На неё смотрели, за ней повторяли, она вечно была на острие чужого внимания и взглядов. Она… облажалась тогда, правильно Нуар говорил. Они оба облажались: Ледибаг из-за своего поспешного решения и из-за того, что вообще потеряла Талисман Поллен во время боевых действий; Нуар из-за того, что не вмешался, когда дело запахло палёной шерстью, и не защитил Хлою хотя бы от общзественного хейта. А его было много… потому что неприязнь Ледибаг — это неприязнь города. Если бы Буржуа была чуть менее самовлюблённой, то события могли обернуться намного более плачевно. Если так подумать, то сколько они с Котом пережили… в начале их геройского «путешествия» их даже нельзя было назвать равноправными партнёрами, напарниками. Кот прогинал гибкую спину, когда она давила авторитетом; Кот принимал её решения и приказы, будто не напарником был, а всего лишь помощником, которого можно заменить. Кот терпел, улыбался, давил свою агрессию сильнее, чем Ледибаг давила на него. И очень злился на себя. А потом всё это естественно привело к срыву… хорошо ещё, что никаких проблем с Бражником в тот момент не было. Момент затишья сыграл им на руку: Маринетт до сих пор чувствовала себя невообразимой идиоткой, когда вспоминала свою ругань с Нуаром. Целую неделю Кот не улыбался. Не шутил. Не каламбурил. Просто делал всё, что Ледибаг ему говорила, а потом и сам сказал: так больше продолжаться не может. Дескать, Ледибаг стоит «выбраться из роли королевы мира». Вспомнить, что она, как бы, не одна… или она одна и останется. — И делай столько миньонов, сколько тебе заблагорассудится, — щурил тогда неоново-зелёные глаза Кот. — Хоть всю шкатулку с Талисманами раздай. Меня рядом уже не будет. Это было ещё до того, как Феликс, — гадский Грэм дэ Ванили, — выкрал все Талисманы из йо-йо. До того, как Ледибаг получила чувствительный щелчок по носу от мира и собственной неудачи. — Если потребуется, то раздам! — О-о-о… неужели. Хоть посмотрю, как они выглядят. — Что?.. — Ты мне на шкатулку и эти Талисманы даже взглянуть не даёшь. Это твоё хвалёное «напарничество»? Повторяется ситуация с гадским Мастером, тебе так не кажется, Ледибаг? Да уж, во многом она была не права… чисто подростковый максимализм, и вспоминать о собственных решениях и словах было неприятно. Однако Сабина говорила, что такова жизнь: — Каждое десятилетие, оглядываясь назад, ты будешь думать: «Ну что за дурочкой я была?!» — Каждое?! — Ага. И знаешь, где начинается взрослость? Когда эта мысль будет в твоей голове звучать с любовью. — Потрясающе, мам. Древняя китайская мудрость? — Скорее жизненная. Не благодари! Любви к собственному прошлому у Маринетт пока не наблюдалось, да и жизнь продолжала подкидывать новые проблемы. Тут уж не до рефлексии по прошедшему. Справиться бы с тем, что есть сейчас. Хлоя нажала какую-то незаметную кнопочку и вдрызг разругалась с водителем; меланхоличный мужчина, имени которого Маринетт не запомнила, спокойно выслушал поток чужого недовольства и отрапортовал, что скоро машина уже прибудет к месту назначения. — Может, зря ты так? — пробормотала Маринетт, удивлённая экспрессией Буржуа. — Неприятно же, он… — Ой, — блондинка сдула чёлку и тут же принялась аккуратно её приглаживать. — За каждый мой скандал у него идёт плюс к премии, так что забей. — Ну, всё равно же неприятно… если бы акумы были, то вообще стало бы ещё и опасно. Хлоя хмыкнула и взглядом указала на гранатовый батончик, который Маринетт всё ещё держала в руках. Дюпэн-Чен опять покраснела: ну как можно о еде-то забыть?! Хотя порой на патрулированиях она тоже забывалась… бывало, что ни она, ни Кот не ели ничего целые сутки: у обоих ведь была не только геройская, но и гражданская жизнь, где тоже копились разные проблемы. — Акум уже полгода нет, — практически пропела Хлоя, вытягивая длинные стройные ноги. — Даже скучно стало, если честно. Маринетт вспомнила все ночные дежурства, проблемы со сном и с домашними работами, с личной жизнью. Обиды Альи, что они проводили вместе мало времени и беспокойство родителей: упавшая успеваемость дочки-отличницы говорила сама за себя. Маринетт вспомнила это всё и поморщилась: — Нет уж. Никакого «скучно». Бражник пропал — туда ему и дорога. Хлоя хмыкнула. Взгляд у блондинки был внимательным и холодным, как у следователя с большим опытом: — «Пропал», а? Не «затаился» и не «затих», как раньше? Почему именно пропал, хоунао? — У меня не обезьяньи мозги, сколько тебе говорить, — огрызнулась Маринетт, снова ощущая холодок близкого раскрытия своего геройского «я». — Просто я надеюсь, что он пропал окончательно, ясно? — Ага. Ясно. Как скажешь. Ну не могла же она сказать Хлое, что уверена в пропаже Бражника из-за слов Нуара? Адриан, когда она только принесла его в больницу, — и попутно буквально умыла руки в его крови, — прежде чем Ледибаг отдала его врачам, вдруг напрягся. Он пришёл в себя всего на пару секунд. Обхватил Ледибаг за шею оставшейся рукой и приподнялся так, что их лица оказались очень близко друг к другу. Не поцелуй, совсем нет. Но выглядело со стороны это именно так: благодарный за своё спасение Агрест сделал то, о чём мечтала добрая половина Парижа. — Я всё сделал, — прошептал тогда Адриан; это был даже не шёпот, а шевеление губ, которое Ледибаг едва разобрала. — Его больше нет, миледи. Его больше никогда не будет. Ты свободна!.. Ей даже гадать не пришлось, о ком он тогда говорил. Особенно учитывая, что про Бражника с того дня ни слуху ни духу. Даже его Талисман так и не нашёлся; Адриан, сколько бы она ни пыталась поговорить с ним об этом, не мог вспомнить, что же случилось с брошью бедного Нууру. В любом случае, Маринетт бы предпочла, чтобы всё произошло по-другому. Если бы она могла… если бы только Талисман Змеи был способен по-настоящему оборачивать время вспять… она бы обязательно заняла место своего напарника. Своего дорогого котёнка… Даже если бы это стоило ей рук, ног, жизни или чего-либо ещё; Маринетт была готова лишиться чего угодно, только не памяти. Всё ещё свежо было воспоминание о том, каким потерянным выглядел Мастер Фу, утративший своё «я» после отказа от шкатулки. И о том, какие страдания старый китаец перенёс, когда возвращал свою память. Нет-нет, Маринетт точно не хотела бы переживать нечто подобное. Даже ради «всеобщего блага» или чего-то столь же значимого! Ну, может… разве что ради счастья Адриана… и его физического здоровья. И целостности. Да, ради этого можно было бы… Жаль, что Сасс не был всесилен, а Маринетт оказалась слишком большой трусихой, чтобы пожелать. — Тебе ещё батончик подкинуть? — Обойдусь. Они ужасно сладкие. — Тут ещё есть бутерброды, можешь взять. О, морковные палочки! Это я тебе не отдам. — Да пожалуйста. Я от моркови быстро желтею. Хлоя поперхнулась смешком. — Прости, маньтоу, тебе для желтизны даже моркови не надо. Просто косметику сотри, и всё. Маринетт закатила глаза. Наверное, пару лет назад она бы от такого комментария пришла в ярость: Сабина действительно передала со своими генами и знаменитую азиатскую «желтизну». Не очень сильную, конечно, однако без отбеливающих кремов Маринетт сама себе в зеркале не нравилась. Сейчас же эти слова ничего в ней не задели. Ну, жёлтая — и что? — С печенью у меня всё в порядке, а до Симпсонов всё равно далеко, — фыркнула Маринетт, забирая из маленького холодильника бутерброды. — Зато ноги прямые от рождения. Тут уж пришла очередь Хлои морщиться. У неё-то ноги изначально были кривоваты; не до полноценного «колеса», как у матёрых ковбоев, но и не нынешние модельные палочки. Буржуа, чтобы исправить этот «недостаток», проводила над собой настоящие экзекуции. Связывала как-то по-хитрому ноги с палкой, чтобы те были прямее… и, к удивлению Маринетт, эти инквизиторские пытки сработали! — Ау. Хотя Дюпэн-Чен всё равно думала, что больше с выпрямлением ног Хлое помог отказ от конного спорта. — Вот тебе и «ау». Следи за словами. — Сама следи. Они синхронно скривились, после чего рассмеялись. Маринетт ощутила секундный укол совести: каждый раз, когда ей было хорошо с Хлоей, Дюпэн-Чен вспоминала про Алью. Казалось, что, веселясь с кем-то другим, она предаёт свою бэсти. Это, конечно же, было совершенно не так. И Алья тоже говорила, что Маринетт придумывает всякую фигню: Сезер, с её занятостью, блогами, фотографией и собственными выставками обладала таким мизерным количеством времени, что иногда плакать хотелось. А ведь было ещё и геройство, которое Маринетт повесила на подругу щедрой рукой… — Веселись с кем хочешь, золотце, у нас с тобой свободные отношения. Но только попробуй занять наше совместное воскресенье! — Алья делала большие и страшные глаза каждый раз, когда говорила это. — И я тебя съем! — Да её только на суповой набор можно пустить, — так же каждый раз отзывалась Хлоя, если слышала это предостережение. — Ни сисек, ни письки. — Ну, если бы у Нашей Маринетт была писька, то это был бы уже Марин, — задумчиво тянула Алья. — И встречалась бы я уже совсем не с Нино. — Ой, да кто бы тебе дал. Марин бы посмотрел на меня, а не на тебя! — Почему это? — Ты себя в зеркало видела? Шоколадный снеговик! — Тогда уж шоколадная баба! А ты треска сушёная, ясно тебе?! — Чего-о-о-о?! После этого они с Хлоей обычно смачно ругались. Маринетт в эти моменты затыкала уши чем-нибудь, — она носила с собой отличные беруши для таких случаев, потому что наушники часто разряжались, когда были ей нужны как воздух, — и уходила в скетчинг. В её голове было очень много идей для одежды, а время, как и у Альи, оказалось не резиновым. Нельзя было упускать ни секунды, когда Маринетт могла порисовать! Тем более что она всегда нервничала, если ругались люди, которые были ей хоть немного дороги. А эти двое… дружба с ними делала Маринетт лучше с каждым днём, честное слово. Да и поддержки от них было столько, что она в последние полгода по ночам плакала в подушку. И всё из-за мыслей, что она, наконец, не одна в этом мире со своими проблемами! Конечно, у неё был Кот. Адриан. Котодриан. И она любила его. А он, — она была уверена, что это чувство всё ещё есть в его сердце, что бы Адриан ни говорил, — любил её. Но дружба и любовь — это совсем разные вещи. Поддержка там тоже разная. И, учитывая травму Адриана… Маринетт просто была очень благодарна миру, что у неё есть Алья… — Маньтоу, твой мозг точно отключился. Хотя о чём это я. Кажется, у тебя его и нет. Хлоя подняла с коврика лимузина упавший из бутерброда маринованный огурец. Зелёный слайс блондинка держала кончиками ногтей, брезгливо при этом кривясь. Словно не огурец держала, а волосы из слива! Хотя Маринетт сомневалась, что Хлоя хоть раз в своей жизни сама чистила себе слив: не для того она маникюр делала, как говорится. Короче говоря, у Маринетт была Алья и эта сучка — и Дюпэн-Чен была благодарна миру за них двоих, да. Для полного удовлетворения нужно было только открыться Хлое как Ледибаг, но с этим возникли вполне понятные проблемы. Маринет боялась принимать ответственность за прошлые косяки, если быть уж совсем честной. А ещё была возможность, что Хлоя, с её дерьмовым характером, просто пошлёт Маринетт-Ледибаг к чёрту — и на этом дружба кончится. Не была Дюпэн-Чен готова к такому развитию событий. — Подъезжаем, — раздался из динамиков голос водителя; было в его звучании что-то вселенски уставшее. — Мадмуазель, у вас пять минут. — С-с-скотина! — зашипела в ответ на это Буржуа, нервно хватая сумочку и начиная доставать оттуда косметику. — Тысячу раз говорила, что на поправку макияжа мне надо минимум десять! Маринетт вздохнула и отвернулась. Хлоя и макияж, да… Буржуа настолько была недовольна умениями парижских мейкаперов, что психанула и выучилась красить себя сама. Маринетт этому была очень рада: ворчание Хлои о «криворуких мейк-обезьянах» действовало ей на нервы. Теперь, даже если стрелки получались недостаточно ровными, ругаться Хлоя могла только на себя. А Буржуа себя любила больше всех на свете, так что при любой кривизне стрелок она автоматически считала свой мейк идеальным. Ведь его делали её золотые ручки! Машина проехала через пост охраны, потом преодолела огромные кованые ворота. Маринетт открыла окно и высунулась из него, как любопытная собачонка; последнее — ворчливый комментарий Буржуа, конечно же. Особняк Агрестов всегда вызывал у неё два чувства. Первое — восхищение планировкой, дизайном, точностью и уместностью деталей. Второе — невообразимая тоска по семейному счастью, которое могло бы быть у Адриана. Маринетт искренне соболезновала Габриэлю; одной мысли о том, что она могла потерять Адриана, было достаточно, чтобы практически лишиться чувств. Думать о смерти своего возлюбленного напарника она не могла и не хотела; месье Агрест подобную смерть пережил. Эмили, судя по рассказам Хлои, была замечательным человеком. Не без своих недостатков, конечно — ну да без них людей не бывает. Мать Адриана была милой и обаятельной, нравилась многим, любила многих… свою семью особенно. Наверное, Габриэль потерял кусочек души, когда его возлюбленная умерла. Однако Маринетт всё равно не могла простить мужчине полное пренебрежение сыном. А также то, что особняк Агрестов, который она застала, был больше похож на музей, посвящённый почившей хозяйке дома. Маринетт не знала, каково было Адриану ходить мимо портретов умершей матери. Ужасно, наверное… представляя себе это, — а также пытаясь поставить себя на место Адриана, — Маринетт чувствовала лишь невообразимую тоску. И, совсем капельку — отвращение к Габриэлю. Ведь, погрузившись в собственное горе, он совсем забыл, что не только он потерял свою супругу. Адриан тоже потерял мать. В совсем нежном возрасте… Водитель Хлои открыл для них двери лимузина. Сначала для Маринетт, давая Буржуа несколько лишних секунд, чтобы довести свой макияж до совершенства. Затем — для Хлои, получив в ответ несколько раздражённых, но лишённых настоящей злобы фразочек. Маринетт внимательно следила за выражением мужского лица, однако не заметила ни единого признака недовольства. Слова Хлои для мужчины были что чириканье птички, не больше. Мужчина посмотрел на Маринетт и чуть приподнял брови в немом вопросе. Дюпэн-Чен нервно улыбнулась и отвела взгляд. Да уж… супергеройство совсем не спасало её от чувства социальной неловкости. Она перевела взгляд на особняк Агрестов. По рассказам Адриана Маринетт уже знала, что месье Габриэль убрал все портреты Эмили из общих помещений; хотя Маринетт и приходила к своему напарнику по ночам, она ни разу не выходила из его комнаты, боясь встретиться с Натали или месье Агрестом. Но всё равно, несмотря на эти изменения, — весьма не маленькие, как для человека, что всё ещё не пережил своего горя, — над домом Агрестов словно зависла тень давно погибшей женщины. Или, возможно, Маринетт обладала просто слишком развитым воображением.