Неудачно разложенный пасьянс, или Ликбез по закоулкам памяти

Щёлк. Щёлк. Щёлк-щёлк. Почти как цокот копыт по брусчатке. Или перестук чёток в гулкой пустоте ночной церкви. Или тревожный топот каблуков одиноко кружащегося танцора. Шур-шур. Шур-шур. Хрусть. Роговые пластины, соприкасаясь с матово-белой пастью раковины, издают тихий шелест. Одна падает на пол, и обутая в домашний тапок нога расплющивает её с треском, точно жука. Остальные, грязно-жёлтые на кипенно-белом фаянсе, продолжают лежать грустными полумесяцами. Некоторые зазубрены, на двух или трёх виднеются трещины — след не послушной доминирующему полушарию правой руки. Щёлк-щёлк. Шур-шур. В тусклой тишине ванной комнаты — только эти два звука. Щёлканье видавших виды маникюрных ножниц и шелест опускающихся на дно раковины ногтей. Прямо сейчас в нескольких сотнях тысяч молекул воздуха отсюда тарахтят машины, треплются по телефону спешащие домой водители, гомонит высыпавшая после ужина во двор ребятня, а ласковый июльский ветер ерошит их непослушные вихры. Но это всё там, в мире, где правит бал беспечное незнание. Обитатели его за долгие века наловчились невежественно отмахиваться от жрущих их изнутри тревог, не обращать внимание на слепые пятна в телескопе их сознания, игнорировать возвышающиеся за их спинами громадные тени. Здесь же — лишь щёлканье ножниц и шелест ногтей. Ей просто пришлось выбрать меньшее из зол. Может, она и хотела бы бросить, присоединиться к царящему снаружи весёлому беснованию, вот только выбора ей с самого начала никто не предоставил. Излишняя чувствительность, заставлявшая принимать всё близко к сердцу, из раза в раз расковыривала плохо заживающую рану — и на запах свежей крови приходили чудовища. Начиналось всё с сосущего ощущения в груди, будто пиявка впивалась в сплетение сосудов, прокалывая их, впуская пустоту. Потом схватывало руки: ладони начинали непроизвольно, спастически сжиматься в кулак, пальцы беспокойно шарили в воздухе, как личинки в ломте протухшего мяса, запястья выворачивала мучительная судорога. Под конец это стекалось к голове: накатывала волнами тошнота, приходило болезненное, как лазерный луч, напряжённое внимание, маниакально ищущее возможности выпустить когти и устроить кровавый пир. Этому невозможно было сопротивляться. В такие моменты жизненно необходимо было найти какую-нибудь вещь, на которой, как на центре окружности, могли бы сойтись бесконечные радиусы её мыслей; надо было дать волю нервным, ищущим рукам. Вариантов было перепробовано множество: натиралась до блеска вымытая посуда, снова и снова снимались и чистились хоть немного испачкавшиеся очки, с корнем вырывались нагло щерящиеся из-под ногтей заусенцы. Вот только всё это было не то. Лишь проносилось, как лёгкий бриз, мимолётное облегчение, а после сосущая боль захлёстывала с новой силой. А потом ей на глаза попался футлярчик с маникюрными ножницами. Всё детство и даже часть отрочества ногти ей стригла мать, так что первая попытка заняла около часа. Сгорбившись над раковиной при свете одной-единственной лампочки (вторая уже неделю как перегорела), она усердно кромсала успевшие отрасти за полмесяца роговые пластинки. Много раз остриё задевало и сами пальцы, из мелких надрезов на коже выступала кровь, дразня глаза и мешая закончить работу. Шурша и шелестя, падали на дно раковины отстриженные жёлтые полумесяцы, и с каждым из них это отступало. Утихала понемногу дрожь в руках, издохла и отвалилась от груди пиявка, мозг, отвлёкшийся наконец от одной точки, рассеивал внимание на остальную часть комнаты. Наконец, отняв ножницы от последнего пальца — левого мизинца — она резко и с наслаждением выдохнула, будто выхаркивая остатки покинувших её жутких постояльцев. Правда, в этот раз что-то пошло не так. Никакого эффекта ставшая уже обыденной процедура не возымела. Всё так же ныло где-то под ложечкой, всё так же выкручивало запястья, всё так же напряжённо искал точку фокуса мозг. Будто и не было этих тридцати минут перед раковиной, этих треснувших полумесяцев, этого щёлканья и шелеста. Осталось лишь ощущение того, что её нагло провели. Обманули. Надули. Кинули. В полном оцепенении, предвещавшем лихорадочную дрожь, она убрала ножницы в футляр, включила воду, наблюдая, как кружатся и исчезают в сливе грязно-жёлтые осколки ногтей, затем, выключив свет в ванной, вышла в коридор, оттуда в кухню, потом в гостиную, спальню родителей, кладовую, комнату, затем обратно в кухню. Глухо стучал под ногами паркетный пол, глаза застилала пелена, пальцы выворачивались чуть ли не до хруста. Выхода не было. Взгляд упал на блестящий в сушилке нож для резки мяса.