Дураки и дороги

      Всё началось с перчатки. Обычной лайковой перчатки, окрашенной в тёмный цвет и далеко не новой. Местами кожа потрескалась, а у большого пальца были заметны потёртости. Перчатка была велика руке, на которой сидела. Но это не помешало этой руке со всего маха отмерить тяжёлую пощёчину. Такую, что человек от удара покачнулся и отступил на шаг.       Или нет. Всё началось раньше. Когда одним чудесным майским вечером одуряюще пахло жасмином и сиренью. Дул ветерок, что по молве схож с сердцем красавицы. Солнце немилосердно жгло лучами, услужливо предоставляя прекрасный повод уединиться в беседке. Именно так и поступила пара влюблённых.       Бравый штабс-капитан Петропавловский молодецки поправлял усы и великодушно согласился погасить трубку ради своей прекрасной Томочки. Томочка, своим воспитанникам больше известная как Тамара Еруслановна, служила в доме гувернанткой. Девушка отличалась прекрасным французским прононсом, а также музицировала на фортепиано с удивительным чувством. А главное — она была хорошенькой. Разумеется, капитан, ещё тот любитель волочиться, не мог не заметить девушку. А после краткая цепь очевидных событий привела к совершенно недопустимому сидению наедине в беседке.       Капитан старательно, слишком старательно пытался скрыть свою недавнюю рану. И даже пышный белый бант на руке не мешал ему отрицать ничтожность телесных страданий. То ли дело душа! Которая изнывала от неземных мук и всё из-за того, что злая Томочка никак не соглашалась проявить к нему благосклонность. Томочка совершенно очаровательно покрывалась румянцем и напрасно строго выговаривала капитану о различии в их положении.       Но, пожалуй, придётся оставить капитана и гувернантку в их беседке с тихими разговорами, в которых напористость неизменно одолеет скромность и здравый смысл, и рассказать всё по порядку.       В 18хх году в N-ский пехотный полк кавказского корпуса перевёлся «фазан». Не то чтобы это было особой редкостью для их полка, что частенько принимал неугодных или навлекших на себя высочайший гнев офицеров, но этот случай выделялся. Подпоручик Петропавловский Алексей Кириллович, двадцати двух лет от роду, попросился сам. По официальной версии «грудью защищать Отечество, не щадя живота своего». Неофициальные версии разнились от слухов, что подпоручик успел подраться, за что и был без лишнего шума переведён, до шепотков, что генерал-лейтенант Петропавловский не против набрать симпатий влиятельных особ руками сына.       Внешний вид подпоручика полностью соответствовал столичным офицерам, приезжавшим в полк. Белые узкие брюки, сюртук по фигуре поверх белой рубашки, перчатки, опять же белые, совершенно нелепый в местных условиях кивер и тщательно вычищенные и блестящие эполеты и шарф. «Фазан» и есть. Немало таких птичек, ознакомившихся с обликом местных офицеров, ударялись в противоположном направлении и переделывались в «кавказцев». Иные отдавали баснословные деньги за настоящую гурду да кинжал Базалай. Но Петропавловский продолжал носить уставную саблю, не прельстившись оружием кавказских мастеров, и неизменно носил белое, неизвестно где и как изыскивая способы поддерживать его чистоту.       Часть таких юнцов искала славы, но после первого же боя стало очевидно, что это не про подпоручика. Он хоть и вырывался излишне вперёд, чем рисковал попасть под пули, и не снял выдававших в нём офицера эполет, делая себя первоначальной целью, людей не губил и приказу отступать последовал неукоснительно. Успел даже одёрнуть излишне ретивого прапорщика, вздумавшего пойти на «ура». А вместе с тем, он был скромен, к подвигам не рвался, перед начальством не заискивал, что не считалось грехом даже у самых отчаянных храбрецов и героев. Петропавловский был собран, рассудителен, так что не оставалось ничего кроме как признать, что в полк он перевёлся не за славой, что было удивительно.       Через пару месяцев службы подпоручик сошёлся со всеми пусть и не близко. Его любили за спокойный нрав и надёжность, хотя своим он так и не стал. Слишком отчуждённо держался. Даже на еженедельных ужинах у корпусного командира был тих, не пил и совсем не играл. Ещё одной отличительной чертой подпоручика помимо нелюбви к кутежам было то, что он чурался всех споров и любых ситуаций, могущих привести к дуэли. Трусом его назвать язык ни у кого не поворачивался, но недопонимания возникали.       Случилось как-то, что тот самый ретивый прапорщик Емеленко повздорил с поручиком другой роты. Поводом послужил загнутый уголок карты, а там слово за слово дошло и до оскорблений и даже взаимных пощёчин. Поручик быстро нашёл секундантов, а Емеленко, будучи тоже новеньким в полку, был поставлен в затруднительное положение и принуждён обратиться с предложением к Петропавловскому, к которому питал симпатию после первого боя. Но неожиданно для всех Петропавловский твёрдо отказался от подобной чести. К счастью, в том случае были принесены извинения и история окончилась мирно, но про подпоручика запомнили.       Лишь один человек в полку проклинал перевод Петропавловского. С его переводом спокойной жизни ефрейтора Иванова, право на которую было с трудом отстояно, пришёл конец. Ефрейтор Иванов, в метрике Аполлинарий Кириллович, представлялся всем исключительно Павлом, избегал разговоров о семье, а за прямо высказанные намёки о происхождении его собеседник рисковал не вернуться из дозора.       В первый же день своего перевода Петропавловский прилюдно подошёл к Иванову, (тот сощурился, ослепнув от блеска эполет на солнце) обнял его и сказал:       — Рад с тобой встретиться, старший брат.       В последующих двух месяцах не было и дня, когда бы Петропавловский не измысливал бы повода подойти к Иванову. На плацу и в казармах, на стрельбище и при манёврах, во время пополнения запасов дров и постройки зданий для военных нужд подпоручик Петропавловский всегда находил время обратиться к ефрейтору Иванову.       — Аполлинарий Кириллович, ты, наверное, утомился, давай подменю.       — Аполлинарий Кириллович, покажи рядовым пример стрельбы с положения лёжа.       — Аполлинарий Кириллович, ты мне срочно нужен, подойди.       — Аполлинарий Кириллович, окажешь честь отобедать вместе?       — Аполлинарий Кириллович…       — Аполлинарий Кириллович?       — Аполлинарий Кириллович!       Зубы у Иванова уже не просто скрипели, а начинали крошиться. Утихшие было нападки возобновились с новой силой. В их богом забытом месте слухи распространялись с удивительной скоростью. А уж такая новость, что ефрейтор Иванов оказался внебрачным сыном того самого Петропавловского, не могла пройти незамеченной. Ещё более удивительным всем казалось то, что законный сын и единственный наследник генерала зачем-то пытался сблизиться с Ивановым. И если подпоручик просто уходил от расспросов, ефрейтору так легко избегнуть неприятного внимания не получалось. Каждый считал своим долгом заметить, какое у него невероятное имя и невероятное родство. Закономерно, что однажды чаша терпения ефрейтора Иванова переполнилась.       В шесть часов пополудни, когда уже вечерело, он подкараулил в безлюдном месте подпоручика, шедшего в город на квартиру. Алексей сначала застыл при виде тёмной фигуры и положил руку на рукоять сабли, но узнал знакомые очертания и расслабился:       — Аполлинарий Кириллович, ты? Ждал меня, старший брат?       Без единого слова Иванов подошёл к Алексею и со всей силы дал пощёчину. Подпоручик был высок, а Иванов едва прошёл по росту, поэтому основная сила удара пришлась ближе к челюсти. Алексей еле удержался на ногах. Проморгался. Побледнел как полотно — лишь на щеке ярко горело алым пятно. Иванов молча стоял рядом и смотрел. У подпоручика явственно проступили мышцы на челюсти и сжались кулаки. Первый порыв ответить ударом на удар был сдержан. Но возмущение оскорблением и жгучая обида сдерживались с трудом.       — Зачем ты это сделал, Аполлинарий Кириллович?       Иванов внимательно рассматривал его сжатые кулаки. Петропавловский с усилием расслабил руки.       — Это вызов на дуэль? — в голосе клокотало возмущение. — Ты хочешь стреляться, старший брат?       — Да, господин подпоручик.       Алексей дёрнулся от неприятия обращения. Обида унималась, и ей на смену пришло беспокойство, чем же он мог так задеть старшего брата. Он постоял, застыв на месте, подумал:       — У меня есть пара пистолетов. Если ты согласен на моё оружие, то нам будет лучше выехать в горы.       Иванов согласно кивнул.       Алексей старательно контролировал внешнее проявление чувств:       — Аполлинарий Кириллович, я заберу пистолеты в части и вернусь с лошадьми. Пожалуйста, подожди здесь, чтобы никто не увидел нас рядом перед дуэлью и не пошли слухи.       Иванов только хмыкнул и остался стоять.       Подпоручик Петропавловский чуть ли не крался в части, страшась представить, что случится, если кому-то станет известно о невиданном деле: дуэли между солдатом и офицером! Пистолеты нашлись легко даже в темноте — свечку он не зажёг, боясь привлечь лишнее внимание светом. Выложил пистолеты из ящика и захватил к ним патронов. На цыпочках прокрался по коридору к выходу. Но на выходе из части ему встретился Емеленко. Алексей помолился про себя, чтобы прапорщик не заметил парные пистолеты и постарался после краткого разговора спешно удалиться. Выдохнул он, только когда снова увидел знакомую низкорослую фигуру. Ему повезло не поднять переполох и благополучно добраться до Иванова с лошадьми.       Путь до гор они проделали молча. Лошадки местной породы выглядели неказисто, однако шли равномерной рысью и не выказывали признаков усталости. Когда расстояние до части оказалось достаточным, чтобы выстрелы были не слышны или их можно было списать на шум сорвавшихся камней, Алексей начал вертеть головой в поисках подходящего места. Когда показалась более-менее ровная поляна, он потянул поводья и повернул лошадь. Иванов последовал за ним. Они спешились, привязали лошадей. Иванов выжидательно посмотрел на Алексея.       Подпоручик Петропавловский чувствовал, что, как более знающий, он ответственен за проведение дуэли по всем правилам, но отсутствие секундантов и врача делало это всё менее походящим на настоящую дуэль. Он считал себя обязанным дать должное удовлетворение своему брату, если тот счел себя оскорблённым, но не имел даже представления за что. Он предпринял попытку примириться:       — Уважаемый Аполлинарий Кириллович, если я тебя чем задел или обидел, приношу искренние извинения. Можем ли мы остановиться на этом?       Иванов ощутил желание снова ударить подпоручика:       — Нет.       Алексей вздохнул и постарался собраться с силами:       — Стреляться будем с тридцати шагов, как упадёт платок? Я бы предпочёл, чтобы отсчёт вели секунданты, но сам понимаешь, что это невозможно. Оружие можешь проверить и выбрать любой пистолет. Правда нехорошо, что они мои, — он неловко прервался, — но они не обстрелянные. Я не любитель стрельбы, — Алексей замолчал, думая о том, что он слишком много мелет абсолютно неподходящего к случаю.       Иванов осмотрел пистолеты, добротные гладкоствольные, заглянул в дуло и взял один.       — Меня устраивает.       Алексей простился с надеждой, что его брат передумает. Вытащил чистый платок и расправил на жухлой траве. Достал из нагрудного кармана портмоне, положил на платок. Добавил к нему эмалированную табакерку с розой на крышке. Последними достал золотые часы, подержал в руках, открыл крышку и погладил пальцем стекло циферблата. Неохотно присоединил к остальным вещам. Повернулся к Иванову и раскинул руки. Заговорил, чувствуя внутреннее неудобство, — всё-таки подобные вещи должны обговариваться не дуэлянтами:       — У меня больше в карманах ничего нет. Можешь проверить.       Иванов с любопытством наблюдал за действиями Петропавловского и задумался над тем, как действовать, чтобы не выглядеть невеждой. Но рассудил, что раз сунулся со свиным крылом в калашний ряд, то нечего и пытаться соответствовать. Одежда у подпоручика была из хорошей ткани, не какое-то грубое сукно, крашенное дешёвой краской, и приятно сгибалась под руками. Иванов засунул ладонь в нагрудный карман и услышал, как сильно стучит сердце Петропавловского. Предполагать трусость у бросающегося на шашки подпоручика было странно, но другого не оставалось. Иванов задрал голову, чтобы понять, боится ли подпоручик, но вместо страха увидел изумление, словно тот совсем не ожидал, что он и правда будет проверять карманы. Иванов вытащил руку и пригладился. Прошёлся по поляне, чувствуя даже через сапоги кое-где проступающие камни. Остановился в центре и, стараясь не показывать растерянность, спросил:       — Начнём?       Алексей отошёл от удивления от его поступка. Горькой волной вскипела в нём обида, что его заподозрили в трусости и предположили, что ради спасения своей жизни он способен спрятать предмет, задерживающий пулю, на груди. Будто мало ему оскорбительной пощёчины. Но холодная вода осознания, что Иванов не дворянин и вряд ли что знает о негласном кодексе дуэли, погасила обиду. Отметив себе, что говорить нужно как можно подробней, он начал:       — Встанем спинами друг к другу. Я буду считать вслух так, чтобы каждый из нас прошёл по пятнадцать шагов. Как дойдём, развернёмся, примем позицию, и я брошу платок. Стрелять будем после того, как он коснётся земли. Одновременно, — Алексей остановился и замялся, не зная, как правильно продолжить, чтобы брат понял, и чтобы ещё сильнее не ухудшить ситуацию и не намекнуть на его незнание.       — Дерутся либо до первой крови, либо до невозможности продолжать, либо до смерти, — Алексей через силу набрал воздуха в сжатую напряжёнными мышцами грудь. — До смерти я с тобой драться не буду. А там, как сам знаешь решай.       Иванов внимательно слушал условия дуэли. Хмыкнул на последних словах, вспомнив, как билось сердце подпоручика. Выбора тот, похоже, ему не давал. Иванов посмотрел на пистолет в руке, подумав, что зря Алексей так боялся: стрелять насмерть он не собирался изначально.       Они встали спинами друг к другу и Алексей начал отсчитывать шаги. Мысленный крик сопровождал каждый его шаг.       − Раз.       «Ещё много осталось, ещё долго идти».       − Два.       «Неужели мы на самом деле будем стреляться?»       − Три.       «Боже, он же мой брат, я же не этого хотел».       − Четыре.       «А если меня убьют?»       − Пять.       «Треть пути, ещё два счёта и будет половина».       − Шесть.       «Гнусность! Дело ли думать о таком?»       − Семь.       «А если его потом на каторгу отправят?»       − Восемь.       «Стрелять в воздух?»       − Девять.       «А как посчитает трусостью?»       − Десять.       «Ну и пусть»       − Одиннадцать.       «Выстрелю вверх, а там была не была».       − Двенадцать.       «Кобыла заржала, не идёт ли кто?»       − Тринадцать.       «А хорошо жить».       − Четырнадцать.       «За что он всё-таки меня так?»       − Пятнадцать.       «Ну вот и всё».       Алексей встал в позицию, натянувшись так, что тело могло подвести в любой момент. Развернулся чуть в пол оборота, поднял пистолет к голове, стараясь соблюсти все приличия, делая всё, чтобы, несмотря на чудовищное несоответствие положений, это было настоящей дуэлью. Иванов посмотрел на него и принял аналогичную позу. Алексей достал свободной рукой платок и вытянул перед собой. Отпустил.       За время, которое платок летел до земли, можно было зажечь свечу, прихлопнуть муху, приветственно взмахнуть рукой.       За время, которое платок летел до земли, они успели сцепиться взглядами и спешно их разбить.       Как только платок коснулся земли, почти одновременно раздались два выстрела.       Недовольно каркая, взлетела потревоженная ворона. С сухим шелестом посыпались отломавшиеся ветки со старой лиственницы. Тяжело опустилось тело на землю. Кровь красиво блестела на жухлой траве. Подпоручик Петропавловский сидел, опустившись на одну ногу, вытянув другую с простреленным коленом в сторону, и с ужасом смотрел на качающегося брата, держащегося за сердце. Рука так и продолжала до побеления костяшек сжимать пистолет. Привычный к стрельбе на учениях и накрутивший себя до дёрганых нервов Алексей по сигналу выстрелил точно в центр корпуса, не успев осознать действия. И тут же лишь на миг позже ощутил, как колено взорвалось болью.       В голове Иванова успел мелькнуть интерес, решится ли Алексей стрелять, перед тем, как нечто тяжело ударило в грудь. Сердце больно кольнуло.       Алексей посмотрел на пистолет в своей руке. Отвращение липким клубком поднялось с нутра и заставило бросить оружие, из которого был совершён смертельный выстрел. Алексей швырнул красиво и дорого отделанный пистолет за спину и попытался встать на ногу. Удалось только немного приподняться на одном колене, вторая нога казалась чужеродной частью к тому же немилосердно болящей. Алексей зачерпнул губами солёного на вкус воздуха с примесью пороховой пыли. Попытался окликнуть, но из судорожно сжатого горла вырвался лишь сип вне человеческой слышимости.       Иванов посмотрел на барахтавшегося на земле Алексея. Отнял руку от груди, ожидая увидеть залитую кровью ладонь. Вместе этого на руке оказалась лишь пара красных пятнышек, серебряный обломок и грязь. Алексей смотрел на него, не отводя глаз:       — Брат! Ты живой?       Иванов бросил косой взгляд и далее не обращал внимания на него. Полез за пазуху и вытащил смятый медальон с засевшей в нём пулей. Единственная памятная вещь от матери. И единственная вещь, которой он по-настоящему дорожил. Ему подумалось, что Петропавловские способны разрушать, даже не подозревая об этом. Алексей, что пытался играть роль благородного рыцаря, а вероятно это у них в крови, разрушил последнее, что осталось от матери. Иванов растёр грудь. На сердце давило и, кажется, это были не только последствия выстрела.       Платок, давший сигнал, белоснежно сиял среди жёлтого, бурого и серого смешенья трав и кремнистой земли. Иванов нагнулся и поднял его. Бережно завернул покорёженный медальон в тонкий батист и убрал за пазуху. Перешагнул через ногу Алексея, старательно обошел натёкшую кровь. Остановился, словно что-то забыл. Алексей, смотревший на него, как на воскресшего Лазаря, встрепенулся, но вместо ожидаемых слов получил только пистолет, небрежно кинутый рядом. Иванов вскочил на лошадь и уехал, не сказав ни слова и не оглянувшись на неспособного встать Алексея.       Алексея прошиб озноб. Он ясно осознал, что с каждым покачиванием спины Иванова, каждым ударом копыт из него вытекает всё больше крови. Он пожертвовал кусок рубашки и, сдержав крик боли, кое-как перетянул рану. Словно то, что ещё недостаточно далеко отъехавший Иванов мог услышать и принять это за просьбу о помощи, унижало его. Собрал все вытащенные ранее из карманов вещи и сложил обратно. Подполз к дереву, к которому была привязана лошадь, держась как можно дальше от копыт. Лошадь настороженно храпнула и перебрала ногами, но на его счастье оказалась смирной. С помощью дерева он смог подняться и кое-как взгромоздиться на лошадь. Закусил губу от боли, когда пришлось перенести часть веса на раненую ногу.       Алексей полулежал на холке и шее лошади, трусившей в часть, и пытался отвлечься на придумывание подходящего объяснения для командования. Вместо этого рука никак не хотела забыть чувство, с которым в неё подался пистолет после выстрела, а в голове бесконечно крутилось, как ефрейтор Иванов качнулся под выстрелом, а потом неверяще смотрел на свою руку.