Раненые птицы

Утром наступило затишье. Ветер перестал завывать, а дождь погружать их маленький мир в пучины великого моря. Или же вовсе — океана. Микаса проснулась от того, что холод кусал её за пальцы. Одеяло сползло и её руки, как и руки Леви, оказались раскрыты. Она до сих пор обнимала его. А он до сих пор обнимал её. Микаса прижалась щекой к его груди ещё сильнее, зажмурилась, подавила вновь просящиеся наружу слезы. Да что же с ней такое? Раньше ведь она так мало плакала. Возможно, что теперь, когда наконец все закончилась, просто расходуются те запасы, которые накопились за столько лет страха, обиды и боли? Слезы, которые она сдерживала, эмоции, которые так успешно подавляла, и чувства, которые запихнула подальше в самый пыльный и ветхий сундук глубоко внутри, чтобы точно никогда его не открывать. Леви был тёплым, почти горячим. Он сам словно одна большая печка. «Хотя, если задуматься, то не такая и большая...» — подумала Микаса и ласково сощурилась, разглядывая белую ткань его ночной рубашки. Возможно, он заболел? Нет, просто он всегда был таким, согревающим душу. Она вспомнила, как он потрепал их с Эреном по волосам, когда стена Мария была отвоёвана. Тогда его ладонь тоже была горячей. «Получается, это я — холодная? — грустно подумала Микаса. — Он не простудится, если я буду его обнимать так долго?» Она затаила дыхание от невольного страха, но тут же выдохнула с облегчением — ответ пришёл сам собой: «Нет, он просто забирает мой холод. Остаётся лишь его тепло. Тепло, которое согревает нас обоих». Микаса зарылась носом в складки ткани, вдохнула. Он пах мылом, содой и свежим потом. Ей нравилось. Она бы пролежала так всю жизнь, но спина предательски заныла. Микаса сменила положение, нехотя убрала руку с его живота, поднялась, протёрла слипшиеся после сна глаза. Заглянув в умиротворённое лицо, она вдруг замерла. Её сковал панический страх. А что, если Леви опять впал в кому, что, если он в этот раз не проснётся? Внутри разрастался ужас, колкими шипами пронзая органы и спускаясь все ниже. Она не смогла противиться желанию и в тот же миг тревожно воскликнула: — Леви! Он сразу открыл глаза, повернулся, посмотрел на неё серьёзно, немного растерянно, обеспокоенно. — Ты проснулся! Не до конца отдавая себе отчёт в действиях, Микаса прижала его голову к своей груди. Она вся дрожала от переполнившего её в одночасье страха. — Микаса, — прошептал Леви. Она тут же выпустила его из судорожных объятий, отодвинулась, вытерла лицо. — Прости, я испугалась, что... — Знаю, — просто сказал Леви и пригладил её спутавшиеся после сна волосы. Она была похожа на вздыбленного воронёнка. — Я проснусь, всегда обязательно проснусь, ведь знаю, что ты ждёшь меня. — Да. Да! Очень жду. Леви, скажи, ведь титаны не смогут сюда прийти? Ведь они не могут найти нас на дне моря? У нас совсем нет оружия и УПМ тоже нет. У нас ничего нет. Скажи мне, они же не найдут нас? Не съедят? Я не хочу видеть, как тебя едят титаны! Она смотрела на него большими от испуга и тревоги глазами, слезы катились градом по её мёртвенно-бледным щекам. Леви скривился, будто ему вдруг резко стало очень больно. Он продолжал гладить её по волосам. — Нужно растопить печь, становится холодно. — Да, точно. Микаса свесила ноги с кровати. Шмыгнула носом. Вытерла глаза. Посмотрела на влажную ладонь. Застыла в изумлении. — Почему я плакала? — прошептала она одними губами. После завтрака, когда печка вновь пышела жаром и стало тепло, Микаса сняла постиранные вещи с верёвки, натянутой от дверного проёма, до противоположной стены. Аккуратно свернула их, отсортировала и положила в комод. Подняла голову и замерла, случайно заглянув в глаза кукле, что так и сидела, опершись о стенку, на потрескавшейся деревянной крышке старого комода. Микаса взяла её, задумалась. Леви пил чай, обернулся. — Микаса? — Да?.. — она тут же оторвала взгляд от куклы. — Что-то случилось? — Нет, просто твой чай совсем остынет. Так уж вышло, что у Леви была традиция после завтрака ещё раз пить чай, а Микаса не протестовала, наоборот, разделяла эту маленькую прихоть. Кажется, капитан мог пить чай хоть весь день без перерыва. Жаль, что запасы чайных листьев были не безграничны. Но Микаса уже думала о походе в лес за травами для ароматных отваров. Если Леви попробует сбор осенних трав, то полюбит его не меньше, чем привычный чай. Она была в этом уверена. Микаса опустилась на стул, положила руки с куклой на стол, расставив локти. Леви молчал. Но она чувствовала на себе его внимательный взгляд. — Леви... — Мм? — А у тебя в детстве были куклы? — Нет. — А у меня были. Я сама их шила. Мама однажды показала мне как, и с того момента каждый день перед сном я делала кукол. Самых разных. Но любимой была одна, её звали... — она замолчала, грустно усмехнулась и продолжила, — уже и не вспомню. — Тебе нравилось их делать? — Да, очень. А вот вышивать у меня никак не выходило. Мама учила меня, говорила, что я должна буду передать это мастерство своим детям, но, парадокс, как я могу передать то, что сама так и не освоила? Слишком рано мама умерла. Я не умею вышивать. Микаса задумчиво хмурила брови, взгляд её был рассеян. — Леви? — Да? — Хочешь, я сошью для тебя куклу? — Конечно. — Правда? — Микаса слабо улыбнулась, поднимая на него глаза. — Правда. Даже можно две. Для тебя и для меня. — Хорошо. Только нужно купить бусин или пуговиц, и нитки, а ещё подумать, чем наполнять. — Чай остынет. — Точно. — Леви, тебе больно? — Нет. — Не ври, я же вижу. Хочешь я дам тебе лекарства, которые прописал доктор? — Не хочу. Ты же знаешь, что никакие это не лекарства. Уж лучше потерплю, чем стану такой же куклой, — он кивнул на игрушку в её руках. Микаса опустила голову под натиском тяжёлых мыслей. — Наверное, ты прав. Но если станет слишком больно, то скажи мне, хорошо? Леви не ответил. Тишина. Даже дождь больше не барабанил свою причудливую мелодию под аккомпанемент буйного ветра. Непривычно. — Знаешь... Ведь до этого момента я сама была куклой. Вот такой, — она потрясла рукой, кукла безвольно ходила туда-сюда, изгибая мягкое тело и болтая ручками. — Как будто за меня всё решили, как будто кто-то просто дёргал за ниточки, а я была послушной. Была послушной, потому что думала, что так будет лучше. Или просто потому, что привыкла быть послушной? Я не знаю... Безвольная кукла, исполняющая прихоть и поступающая так, как ей велит незримый повелитель. Да, примерно так. Кажется, даже то, что я должна чувствовать, кто-то мне диктовал. Это я понимаю сейчас, но тогда... тогда я думала, что это всё мой выбор. Как же глупо. Я думала, что кого-то интересуют мои чувства, интересует то, чего я хочу. А в действительности никого это не интересовало, не интересовало, что я живой человек, хотя... Леви, я живой человек или нет? — Живой. — Ты знаешь, — она сделала паузу, подбирая подходящие слова, — в моей голове, всё это время жила Имир. Я поняла это только тогда, когда... убила Эрена. Она появилась рядом. Я видела её — она улыбалась. Было так паршиво, но в то же время так хорошо. Когда всё закончилось, мне стало намного легче, словно с шеи исчезла тяжёлая цепь. Легче и труднее одновременно. Раньше я знала, чего хочу, точнее думала, что знаю. У меня была одна цель, теперь же я не могу понять, была ли эта цель действительно моей. Всё вспоминаю, как Эрен назвал меня рабыней. — Он сказал это, чтобы защитить тебя. Я уверен: Эрен никогда так не думал. — Да, знаю. Спасибо тебе, что никогда не винил его. Спасибо, что не видел в нём монстра. Спасибо за то, что понимал его. Спасибо за это. Я... Ох... Но разве в этих словах не было хоть доли истины? Имир, она была рабыней, настоящей рабыней, которая за слепой и больной любовью, если не одержимостью, не видела, кто такой король Фриц на самом деле. Раз она выбрала меня, значит, в этом должна быть логика. Значит, между нами есть связь. Значит, мы похожи, — Микаса сжала пальцами куклу. — Просто совпадение. — Нет, я знаю, что не просто. Леви, во мне что-то сломалось, когда она ушла. Словно сделали вот так, — Микаса подкинула куклу, и та упала на стол, безвольно раскинув ноги и руки. — Была ли я когда-нибудь сама собой? Делала ли то, что хотела я, а не она? Моя личность, правда, моя? Леви, я не знаю, и от этого мне страшно. Очень страшно. Она упёрлась головой в ладонь и на стол упали слёзы. Леви молчал. Поставил чашку, взял её за руку. — Теперь вся жизнь кажется мне одним большим кошмаром. Я не понимаю, кто я, не понимаю, зачем я осталась жива, не понимаю, в чём смысл моего существования? Я даже собственных чувств не понимаю! Кому я нужна, Леви? По-настоящему — кому? Кто-нибудь думает обо мне как о нормальном человеке, а не как о безжалостной машине для убийств? К тому же бесполезной, потому что сейчас подобная машина потеряла актуальность, осталось только выкинуть на помойку и забыть. Почему умер он, почему, почему, почему? Почему не я?.. Микаса вскинула голову, не в силах сдерживать всхлипы. Она смотрела куда-то в сторону, подпирая кулаком щёку и непроизвольно щурясь от всё новых и новых потоков горячих слёз. Вытерла лицо ладонью, но так и не взглянула на Леви. Ей было стыдно за собственную слабость,за истерику, за слова, ведь перед ней сидел человек, который пережил намного больше дурного, чем она, и всё равно оставался сильным. Он понимал её боль. И несмотря на собственные искалеченные душу и тело, продолжал заботиться о ней. Вечно проблемном кадете Аккерман. — Я приношу только горе, только страдания и боль... Я не хотела этого, никогда этого не хотела! — Всё уже хорошо, — Леви сжал её руку. Их взгляды столкнулись и Микаса подавила очередной болезненный стон отчаяния, безнадёжности и собственного бессилия. — Иди сюда. Вот так. Легче? Микаса стояла на коленях, обнимала его, уткнувшись лицо в рубашку, и плакала, плакала, плакала. Леви гладил её по голове. Спокойно, ласково, успокаивающе. — Я же говорил тебе. Ты нужна мне, Микаса. По-настоящему нужна. Нормальность — не нормальность. Какая разница? Всё это условности, которые никакого отношения к нашей жизни не имеют. Смысла и у меня не было, никогда не было в «нормальном» человеческом понимании. Только я перестал об этом думать уже давно. Но сейчас я понял. Ведь всё намного проще и понятнее... Ты — смысл моей жизни. Уже давно. Очень давно. И если хочешь, то я могу стать смыслом твоей. — Хочу, очень хочу, — сказала она тихо, с надрывом, голос дрожал и срывался, рубашка промокла и прилипла к телу. Леви улыбнулся. Слабо, печально, с едва заметной радостной тоской. Он продолжал успокаивать её лёгкими, ненавязчивыми, тёплыми прикосновениями, а она продолжала плакать, судорожно впиваясь пальцами в его спину. Он взглянул в окно. Кажется, сквозь серые хмурые тучи пробивалось солнце. Леви понял, куда делся дождь. Теперь он шёл не снаружи дома, а внутри. Поселился в треснувшем сердце Микасы, которое все считали твёрдым алмазом, но Леви знал: оно — хрупкий хрусталь. Солнце пригрело сырую землю, поднялся пар. Когда ласковые лучики касались лица, щекотали лоб или заставляли жмуриться, становилось теплее. Микаса таскала дрова из-под навеса. Они отсырели, но если сложить их рядом с печкой, а некоторые и по краям железной плиты, то просохнут быстро. За домом обнаружился сарай, в нём располагались более сухие дрова, аккуратно сложенные впритык друг к дружке. Интересно, сколько они здесь пролежали? Дуб, сосна, кажется, даже яблоня. Микаса решила посмотреть, а что же ещё находится во дворе. Проходя по бережно вымощенной узкой дорожке, она примерялась с будущими грядками: там, под окном, посадит пионы, а там, чтобы оплетала решётку забора, — куст розы. Нужно попробовать найти чайную: от неё всегда приятный, нежный аромат — перед родительским домом всегда рос большой розовый кустарник. Вдоль тропинки можно посадить баклажаны, помидоры, огурцы, а там, у глухой стены, от которой почти весь день падает тень, — малину. Зайдя за угол и скользнув взглядом по пространству, она замерла, попятилась. Вернулась в дом. Леви что-то писал, а в печке трещали и стреляли сырые дрова, иногда вырываясь из щелей снопом маленьких искорок — светлячков. — Я нашла. — Что? — спросил Леви, откладывая карандаш. — Тех, кто здесь жил. Могилы располагались в ряд, все с каменными надгробиями, только последний — восьмой — холм оказался обделённым: только воткнутая в изголовье доска с угольной надписью, смысл которой уже и не уловить, — всё размыли дожди и стёрло время. А вот на каменных слова разбирались легко, они были грубо вытесаны, но понятны. Перечисление имён и дат. Похоже смерть забирала одного за другим в течение год либо же съела сразу всех: месяцы указаны не были, лишь года. Микаса остановила взгляд на третьей могиле справа. Небольшой холмик, усеянный засохшими цветами. Если судить по датам, то девочке было девять лет. Микаса сжала губы, прошлась взглядом по следующим надгробиям. Похоже, здесь похоронена вся большая семья, когда-то жившая в этом доме. Интересно, чья могила последняя, с прогнившей доской и размытой надписью? — От чего они умерли? — сорвалось тихое с губ. Микаса сжимала ручки инвалидного кресла, рассеянно наблюдая, как листья бросает на вздымающиеся из земли холмы предательскими порывами холодного ветра. — Не знаю. — Тебе страшно? — Нет, я привык, — она почувствовала в его голосе печаль улыбки. — Мне тоже не страшно. Бояться нужно живых, да? — Да. — Их не могли съесть титаны. Тогда, больше двадцати лет назад, Стену ещё не пробивали. Или... уже пробили? Никак не могу вспомнить. — Не пробивали, ты всё правильно помнишь. — Тогда, что же здесь случилось? Неужели Смерти недостаточно было титанов, которые ели наших друзей? Почему... почему кто-то умирал, когда Стена была цела. Почему эта девочка умерла так рано?.. Микаса упёрлась запястьем в висок и застонала от прошедшей по всему телу дрожи и боли. — Микаса? — окликнул Леви. — Что случилось? Она смахнула проступившую испарину со лба. — Всё нормально, — уголки её губ дрогнули в едва заметной улыбке, когда она столкнулась с ним взглядом. Какие красивые у него глаза. Пусть один из них и искусственный. — Опять?.. — Нет, это другое. Может, простудилась. Микаса обошла его, села на корточки и поправила сбившийся плед на его ногах. Леви перехватил её руку. Горячо. Приятно. — Пойдём в дом. Тебе нужно согреться. — А тебе нужен свежий воздух, давай прогуляемся? Леви отпустил её руку. — Ладно, только оденься потеплее. Солнце скрылось за хмурыми тучами. Стремительно холодало. Зато воздух был чистым и свежим, хоть и промозглым. Пахло листьями, сырой землёй и дождём. Микаса везла Леви по густо заросшей невысокими травами поляне, вдоль основной дороги. Саму дорогу размыли дожди, и кресло увязло бы в грязи. Трава же, густо сплетая корнями землю, не давала ей размякнуть и превратиться в жидкую размазню. Разве что ноги быстро намокали от застывших на растениях капелек воды, но это было не так уж и важно. — Я свяжу тебе шарф, хочешь? — Тоже красный? — Можно и красный. А какой ты хочешь? — Какой свяжешь — такой и хочу. — Я запомнила, поэтому потом не жалуйся на цвет! — Микаса... — Да? Леви помолчал, вглядываясь в даль густеющего леса и терракотовых крыш поселения. — Спасибо. — За что? Я ещё ничего не связала. Да и давно этого не делала, если быть честной. Вдруг и не получится вовсе? Тогда благодарность звучит глупо. — Ты знаешь, о чём я. Микаса остановилась. Наклонилась и поцеловала его в слегка влажные от внешней сырости волосы. От Леви пахло теплом и домом. Даже ветер и пасмурная погода не смогли изгнать этот жар печного огня. Возможно, потому что дом — это не место, дом — это человек? Места здесь красивые, хоть серые и угрюмые в тусклых красках ранней хмурой осени. Недалеко от их обособленного домика располагалась деревушка. Там всегда можно было купить яиц и молока. Они почти дошли до указателя и развилки. — Леви, а ты умеешь собирать грибы в лесу? — Знаю только мухоморы и поганки. — Этого вполне достаточно. — А ты? — Наверное, все остальные. Давай как-нибудь сходим за грибами? — Сомневаюсь, что это дерьмо может проехать через бурьян и поваленные деревья. — Тогда я могу нести тебя на руках. — Не смешно. — Я и не смеюсь. Ой, смотри, это же пижма. Сто лет её не видела! Микаса отпустила ручки кресла и подошла к желтеющему в падающих сумерках высокому кусту. Грозди ярких цветочков-таблеток раскачивались, подталкиваемые порывами ветра. Сорвала небольшой кусочек резного листика и растёрла пальцами, поднесла к лицу — пахнуло терпкой горечью. — Теперь у нас дома будут цветы. Завтра же выкопаю этот куст и посажу у калитки. — Так себе цветы, — проворчал он, оглядывая скудные плоские бутончики. Микаса весело усмехнулась на привычно ворчливый капитанский тон. Двинулись в обратный путь. Дом встретил их теплом, духотой и ворохом взметнувшихся пылинок. Микаса помогла Леви перебраться с кресла на кровать. Под привычный аккомпанемент недовольного «я сам могу — не маленький» стянула с него обувь, растёрла замёрзшие ноги и одела толстые носки. В топке одиноко мигали оранжевым дотлевающие угли. Оставалось только разворошить их кочергой, наложить сверху щепок и немного просохших дров, а дальше лишь ждать произойдёт чудо или нет. Из носика железного чайника, стоявшего на краю раскалённой плиты, струйкой вздымался пар. Микаса плеснула в чашки оставшуюся после обеда заварку и разбавила кипятком. Аромат чая стал для неё такой же неотъемлемой частью жизни, как тёплый, местами прохудившийся и потрепанный временем шарф. Кажется, он даже пропитался запахом чайной камелии. Две дымящие чашки стоят на стуле возле кровати, а Микаса готовит ужин и греет воду в тазу — из чайника наливать жалко. Ничего необычного, лишь жареные яйца с лепёшками из муки, воды и соли. Леви они очень нравятся, он просит готовить их, а Микаса и не против, это довольно легко и быстро. Может быть, они напоминают ему о прошлом? Возможно, кто-то готовил ему такие же? Она ставит второй стул, и вот уже они парят озябшие с прогулки ноги и ужинают. Леви держит кружку в обычной странной манере. Микаса решается попробовать подрожать, но быстро оставляет эту затею, когда чуть не роняет чашку на пол. Половина содержимого, конечно, пролилась ей на рубашку, но к тому времени чай остыл, жаль только, что приятное тепло тут же сменилось холодом. Пришлось переодеваться. Но это того стоило. Леви улыбнулся. Микаса взбила подушки и как следует укрыла Леви одеялом: небо опять чистое — ночь обещает быть холодной. Загрузила топку до отказа и вдохнула вышедший едкий дым. Не смогла сдержаться — чихнула. В треснувшие окна пробивался мягкий лунный свет. Микаса подошла к столу, чтобы затушить керосинку, но столкнулась взглядом с влажным отблеском глаз-бусинок. Задумалась. Взяла в руки куклу. Не стала одеваться, вышла так, шагая босиком по каменной дорожке, что кусала холодом за пятки при каждом шаге. Остановилась у могил. Нашла нужную, с ворохом засохших цветов. Ветер раздувал ночную сорочку, забираясь под одежду и заставляя покрываться гусиной кожей. Микаса опустилась на колени и положила куклу в центр небольшой насыпи. — Спокойной ночи.