Lux ex tenebris

Дафна светлая-светлая. Светлые волосы, пахнущие яблоком, травами и ванилью, светлые брови, светлые, совсем как небо, радужки глаз. Само лицо спокойное, светлое, с по-детски припухлыми щеками и привычным колечком. Светлые нежные мочки, светлая выбившаяся лямка на светлом плече, восхитительные светлые ключицы. Светлые полудетские ладони с маленькими тёплыми пальчиками. А у Арея руки тёмные, красноватые, с вспухшими венами. Впрочем, вен почти не видно, на предплечьях у Арея — чёрные седеющие волосы, такие же, как на груди и голени. Ладони у него большие, грубые. Предназначенные явно для хватания меча, не для Дафны. В отличие от нежных и бережных буслаевских. А вот пальцы у Арея шершавые, мозолистые и горячие. И они уже нравятся Дафне больше буслаевских. Душа у Арея тёмная-тёмная. Не надо Дафне с ним связываться, сто раз он её предупреждал, перья потемнеют. Но разве ж она послушает? Упрямая, хуже Мефодия. Упрямо-светлая. Одним своим присутствием разгоняющая мрак вокруг Арея. У Арея в глазах — чернота. У Арея в груди — пустота. У Арея в сердце — ненависть. У Арея в душе — боль. Арей топит печали в дурной крови и в хорошем вине. А Дафна светлая, лёгкая, чистая. Трогать её нельзя, чтобы не запачкать. Кожа у Дафны нежная, тонкая, кажется, только ткни — уже будет синяк. Но разве ж он ткнёт? Никогда. И Дафна знает. Она его, кажется, даже жалеет. Жалеет даже его. У Дафны ласковый голос, как утверждает Улита: фальшивый и слащавый, но всё же ласковый. "Она из вас верёвки вьёт, шеф", — предупреждает иногда Улита, и Арей, промычав что-то невразумительное, лишь отмахивается от неё ладонью, как от надоедливого, чересчур яркого насекомого. А потом приходит Дафна. Распущенные волосы ложатся каскадом по спине, красиво, хотя Арей в красоте ничего не смыслит. Щёки неудержимо краснеющие, как всегда наедине с Ареем. Глаза как чистейшие прозрачные озёра, те самые Эдемские озёра, в которые так и хочется нырнуть с головой. И не выплывать. Каждый вечер Дафна играет. Флейта поёт, флейта плачет, флейта смеётся, заставляет даже Арея вспомнить об Эдеме. Вспомнить, что и он играл когда-то, пусть не так хорошо, как летал, но играл ведь. И с такой же трепетной осторожностью касался флейты, так же торопливо вдыхал воздух и так же сосредоточенно сдвигал брови, пытаясь настроиться на правильные образы, от которых зависит, какими получатся звуки. Звуки льются апрельской капелью, гремят майской грозой, заливаются соловьиной июньской трелью. В них июльский бриз моря, августовский шёпот звёзд, Млечного пути, комет и далёких галактик. В них шорох сентябрьской листвы, октябрьские туманы, дрожащие капли на ноябрьской паутине. В них декабрьский снегопад, январские вьюги, пронзительно-серое февральское небо и мартовский ливень. И снова — капель. Ноты капают, капают, капают, звук становится то тише, то громче, то бледнее, то гуще, то светлее, то темнее. Арей не знал, что тьму можно сыграть на флейте света. Но у Дафны получается. Слух Арея до сих пор тонок. Даже тишина для него — не отсутствие звуков, а лишь новый звук. Весьма, кстати, неприятный. Случись Арею с Дафной оказаться вдвоём, тишина неизбежно начинает нарастать, пока не становится оглушающей. Такой, что и выносить больно — как и ласково-печальный взгляд Дафны. — Сыграй мне. Светлая, — задушенно приказывает Арей, устало откидываясь на спинку кресла, чтобы не видеть этого взгляда. Приказывает — потому что давно забыл, как просить. Светлая не обижается, лишь согласно прикрывает веки. Играет, чуть склонив набок голову, точно раненая птица. Разглядывает Арея из-под полуопущенных ресниц. — Не надо. Меня. Жалеть, — отрывисто говорит Арей, и, словно слов ему кажется мало, рубит ладонью воздух. — Светлая. Дафна грустно улыбается — уголки розовато-припухлых губ чуть дёргаются, но в глазах — застывшая печаль, холодная и далёкая, как небо. — И не думала, — спокойно говорит она. — Зачем мне вас жалеть? "Затем, что мне нужна твоя жалость!" — хочется крикнуть Арею, вот только с предыдущей его фразой это как-то не сочетается, и он молчит. Дафна же, наоборот, продолжает: — Вы всемогущий страж. Вы лучший клинок Мрака. Вы убили сотни, нет, тысячи людей и стражей. У вас в дархе — тысячи эйдосов. Не думаю, что жалеть надо ВАС. Арей морщится. — Жалеть вообще никого не надо, — резко говорит он. — Вас этому не учили, светлая? — Учили, — заверяет его Даф. — Учили, что жалость бесполезна. Даже под личиной сострадания. Ложь во спасение — бред. Жалеть — попустительствовать самообману. Чем больше любишь... — ... тем меньше жалеешь, — перебивает Арей. — Я помню, светлая. Тогда почему ты тут? Некому больше поиграть на дудочке? Некому зачитать светлую проповедь? Дафна пожимает плечами. — Вы сами сказали. Чем больше любишь, тем меньше жалеешь. Я читаю проповеди и играю на флейте, потому что я вас не жалею. Я вас люблю. И я готова... — ... развернуться и покинуть комнату, — резко приказывает Арей. — Живо! Шагом марш отсюда! На секунду Даф застывает, точно не веря своим ушам. Тянется вперёд — и в шею ей недвусмысленно утыкается двуручник. Арей держит меч небрежно, совсем, как будто, не заботясь о том, что меч Мрака может сорваться и пронзить Дафне горло. И это отрезвляет. — Как скажете... Шеф! — нахмурясь, бросает Даф. И, когда дверь за ней захлопывается, Арей слышит, как она сползает вниз по стене и плачет. А сам, вынув из шкатулки в нижнем ящике стола обломки флейты, долго-долго смотрит на них. Жалеть нельзя. Но не жалеть невозможно.