—
Она думает, что если бы ей пришлось выбрать один из цветов, то, под страхом радуги и солнечного света, её любимым цветом был бы зелёный. Цвет болезни, отвращения и глаз Ксавьера. Эти прекрасные глаза с ноткой карего. Часть её души хочет законсервировать их в банке, но другая часть понимает, что они такие привлекательные только потому, что они принадлежат Ксавьеру, и они не были бы и вполовину такими очаровательными без него самого. Для Уэнсдей очень важно, что она это понимает; обычно она предпочитает хранить глазные яблоки раздельно. Уэнсдей разбирается в эстетике; Ксавьер считается привлекательным по стандартам большинства людей — конечно, обитателей Невермора, — хотя в его красоте есть что-то тревожное. Его челюсть слишком острая, глаза слишком зелёные. Он жутко красив. Это расстраивает Уэнсдей, делает что-то забавное с её сердцем, когда она находится рядом с Ксавьером. Она узнаёт, что это влечение; ужасный недуг, который, похоже, ещё и неизлечим. Уэнсдей точна в своих движениях, она управляет своим телом, как тонко настроенным инструментом, оружием; по движению брови и взмаху руки можно многое понять. И всё же она всегда чувствует себя неподготовленной, когда сталкивается с Ксавьером, превращается в порывистую резкую идиотку. Она задаётся вопросом, так ли живут все остальные люди; неудивительно, что они выставляют себя такими дураками.—
Уэнсдей никогда не умела читать людей — ей удаётся это только с помощью Энид, — но она думает, что может прочитать любовь Ксавьера к ней: через его искусство, его подарки и то, как он смотрит на неё, мягко и бессильно. Часть её души хочет подавить это, потому что такой взгляд не должен быть направлен на такую, как она, на предвестницу несчастья и гибели. Будь она менее эгоистичной, она бы заставила его держаться подальше. Но он подкрался к ней, проник внутрь через трещины, и теперь убрать его означало бы убрать часть себя, которой она очень дорожит. Иногда это пугает её, его преданность ей. Но она всегда была неравнодушна к хорошему испугу, и этот испуг кажется более продолжительным, чем любой другой.—
Через некоторое время она замечает, что Ксавьер не прикасается к ней; все пытаются, а он нет. Её ограниченные знания о романтике подсказывают ей, что это проблема. Её родители любят друг друга, и они практически неразлучны, так прижаты друг к другу, что почти становятся единым целым — так они переплетаются. Она не знает, как поднять эту тему — Энид пока не объяснила, как правильно задавать вопросы подобного рода. Они находятся в студии Ксавьера, Уэнсдей сидит в качестве модели (хотя Ксавьеру вряд ли это нужно, учитывая, сколько времени он проводит, глядя на неё; он уже наверняка запомнил расположение каждой её веснушки), когда она говорит без всякого повода: — Мы начали встречаться тридцать три дня, тринадцать часов и, — Она проверяет время, — три минуты назад. Ксавьер приостанавливается — уголь зависает в воздухе, пока он вникает в смысл предложения. После того, как он глядит на часы, он произносит: — Я бы сказал, девятнадцать дней, тринадцать часов и пять минут, — Он бросает на неё забавный взгляд, прищурившись, — Не включай те две недели, которые я провёл, думая, что меня вот-вот выпотрошат, каждый раз, когда выходил из своей комнаты, — дразнит он. Она поднимает бровь: — Я бы никогда не убила тебя через потрошение. Твои органы слишком ценны для такой участи, — Она отводит глаза, заканчивая предложение; это практически признание в любви, которое Ксавьер необъяснимым образом улавливает. Он улыбается ей одной из своих неровных улыбок, и Уэнсдей понимает, что она сбилась с пути — он склонен творить с ней такое, — поэтому она пытается вернуться в нужное русло. — Ты не… — Опять же, его присутствие влияет на её когнитивные способности; Уэнсдей не из тех, кто может прерваться на полуслове, она гордится тем, что говорит как можно резче. Она хмурит брови и напрягает челюсть, заставляя себя произнести: — Я не привлекательна? — Что? — растерянно переспрашивает он, и это было бы забавно, если бы она не была такой скованной, ожидая его ответа с затаённым дыханием. Это не должно быть важно для неё, но это так, и это необъяснимо и невыносимо, но Уэнсдей вдруг осознаёт, что если Ксавьер ответит «да» на этот вопрос, она будет раздавлена — и не в хорошем смысле. Он хмурится, на его лице написано беспокойство. Она ненавидит, когда он так делает; Уэнсдей не нуждается в бесполезных эмоциях. Когда он говорит, это нерешительное: — С чего ты это взяла? Она смотрит на него пристальным взглядом, уверенная, что её вопрос не требует объяснений: — Ты не прикасаешься ко мне, не пытаешься обнять меня или… или прикоснуться… губами, — Щёки стремятся приобрести розовый оттенок, но Уэнсдей отбивает его одной лишь силой воли, сохраняя свою обычную бледность. Её пальцы не так послушны; они двигаются без её разрешения, нервно стуча по коленям. Она смотрит вниз на них, непокорных. Краем глаза она видит, как он разжимает руки; его ранее напряжённое тело расслабляется, и он откладывает давно забытый уголь в сторону. — Уэнсдей, — осторожно начинает он, — вопреки твоим усилиям, я знаю тебя. Тебе не нравится, когда к тебе прикасаются, ты позволяешь это только тогда, когда ты сама являешься инициатором. Это… точно. Если она — инструмент, то её тело перенастроено. Каждое благонамеренное прикосновение превращается в её сознании в ужасный и подавляющий куплет: объятия становятся клетками, прикосновения — ударами. У неё есть теория, что вся чувствительность, которая должна была пойти на её эмоции, вместо этого пошла на её кожу. Ещё хуже стало, когда у нее появились видения; она всегда предвкушает ощущение электрического разряда, которое возникает, когда она узнаёт судьбу тех, кто её окружает. Каждый раз, когда она видит, как улыбка сползает с лица Энид, когда та вздрагивает, внутри у неё всё клокочет; хоть коллекцию таких моментов составляй. Ксавьер продолжает: — Я не хочу принуждать тебя к тому, чего ты не хочешь. Для меня это не имеет значения, я здесь не для этого; я здесь ради тебя. Твоего остроумия, твоего сухого юмора и того, как ты заставляешь меня чувствовать себя замеченным впервые в жизни, — Его тон становится горьким, когда он заканчивает, и он внезапно кажется Уэнсдей очень маленьким, прежде чем вновь смотрит на неё и выпрямляется. — Я приму всё, что ты сможешь мне дать, даже если это будет просто твоя компания. Она встречает его взгляд, когда он говорит это, и читает пыл на его лице. Уэнсдей никогда не думала об этом так: что физический контакт — это не что-то, чего нужно достигать, а что-то, что можно отдавать — дарить, — если она чувствует себя способной. Несмотря на то, что она говорит о любви, кажется, что ей ещё многому предстоит научиться. Она всегда была склонна к болезненности и мыслям о худшем; ей и в голову не могло прийти, что Ксавьер был… внимателен. Что при всех своих проявлениях любви он может на самом деле любить её, но не за то, что он может получить от неё, а за то, что она может ему дать. — Хотя, — Юмор вкрадывается в его тон, — Ты должна знать, что ты очень привлекательна. Он улыбается ей, всё ещё немного нерешительно, но честно и искренне. Уэнсдей застывает на табурете, всё ещё ошарашенная своим прозрением, когда до неё доходят его слова; они приводят её в чувство, и ей вдруг кажется, что мировая ось накренилась, и она видит всё под совершенно новым углом. — Я поняла, — говорит она, чувствуя, как внутри неё всё бушует и успокаивается. Её взгляд заостряется, и она не церемонясь подаётся вперед и целует его. Он застывает на миллисекунду, широко раскрыв глаза и удивляясь её внезапному порыву, а затем тает. И вот они целуются, и его прикосновение словно провод под напряжением, электризует её внутренности и поджаривает мозг, и Уэнсдей, которая чаще всего чувствовала себя полумёртвой, никогда не ощущала себя настолько живой. Что-то поднимается внутри неё, и её органы начинают симфонию с Ксавьером в качестве маэстро, дёргая за каждую из её сердечных струн и создавая такую прекрасную панихиду, что она не может не прижаться к нему ближе, цепляясь за него, как утопающий за спасательную шлюпку. Когда они вынуждены отстраниться, чтобы перевести дух, их лбы соприкасаются, и Уэнсдей, наконец, чувствует себя приземлённой благодаря прикосновению — вместо того, чтобы оказаться в ловушке. Он смотрит на неё, слегка ошеломлённый, вопросительным взглядом. — Пытка, — поясняет она, — В хорошем смысле. Уэнсдей ещё предстоит пройти долгий путь, но она начинает понимать, что нет правильного образца, как должны выглядеть отношения, нет формы, которой они должны соответствовать; что их метафорические кусочки пазла не обязательно должны идеально подходить друг к другу, они могут лежать криво, иногда накладываться друг на друга или оставлять зазоры. Они всё ещё создают картину, и Уэнсдей нравится, как она получается.