***
Все последующие дни восторженно-любопытные девичьи глаза преследовали их постоянно: она подавала им чай, когда они садились за трапезу, крутилась вокруг Сяоши, пока он собирал травы с учениками Линь Чэня, и заваливала его бесконечными «Почему?», «Как?» и «Зачем?», исподтишка наблюдала за тренировками Мэнджэня (который, с торжественного разрешения лекаря, все свободное время проводил на тренировочной площадке, практически заново приучая к мечу непослушное, отвыкшее от нагрузок тело). Только во время осмотров и процедур черные хвостики не мелькали поблизости — и то лишь потому, что отец каждый раз беспощадно ее выгонял, «ибо нечего беспокоить и так беспокойного пациента». Мэнджэнь не раз замечал, как она вечерами и на заре тайком орудовала палкой, неуклюже пытаясь выполнить что-то, отдаленно напоминающее его приемы, — и тихо хмыкал себе под нос: больно уж забавно это выглядело. Хозяин Архива посмеивался над таким энтузиазмом дочери, но открыто не запрещал: Сяоши радостно возился с ней как с младшей сестренкой, терпеливо отвечая на нескончаемый поток вопросов, а Мэнджэнь упорно делал вид, что не видит неумелой слежки, — и только иногда будто бы случайно замедлялся на тренировках, четче показывая то или иное движение. И все бы так продолжалось и дальше — если бы еще добрую половину луны спустя неумолимый лекарь не дал наконец отмашку: просто, в очередной раз проверяя с утра у Мэнджэня пульс, довольно заявил, вальяжно обмахиваясь веером, что отныне его долг перед Цзыюнь выполнен и он снимает с себя всякую ответственность. И в вихре небесного шелка вылетел из комнаты. О чем, разумеется, немедленно прознала Цингэ. Тем же вечером за ужином она была непривычно молчалива и задумчива: сидела подле отца, опустив глаза, нервно теребила белый подол, но нет-нет да посматривала на старательно не замечающего ее взглядов Мэнджэня, лениво комментирующего очередной залихватский рассказ лекаря. Когда миски опустели, и они уже допивали кувшин, обсуждая последние новости, она наконец решилась: стиснув ненадолго в кулаке тонкую ткань, стремительно поднялась, расправила ханьфу. Бросила на по-хозяйски растянувшегося на боку отца растерянный взгляд — чтобы наткнуться на хитрый прищур и лукавые огоньки в темных омутах: значит, одобряет. Хорошо. Глубоко вдохнула и, широко распахнув глаза, торопливо поклонилась Мэнджэню, смущенно поинтересовалась: — Господин Су… А Вам ученица случаем не нужна? — и по-детски застенчиво шаркнула ножкой. — А что, у тебя есть кто-то на примете? — сделав глоток, с невозмутивым выражением лица подначил ее тот. Цингэ опустила взгляд, руки сами собой сжались в кулаки, а нижняя губа задрожала от обиды: ей и так страшно до жути, а он еще и издевается! Лекарь лишь хмыкнул на эту пантомиму: — Каков вопрос — таков ответ, — и, цокнув языком, сокрушенно покачал головой. — И чему я только тебя учил… Девчушка обиженно посмотрела на отца исподлобья, открыла было рот — и тут же захлопнула, взгляд прояснился — она выпрямилась и, помедлив мгновение, чтобы собраться с силами, снова поклонилась — на это раз по правилам цзянху, прикрыв кулак раскрытой ладонью. — Господин Су, пожалуйста, примите меня в ученики! — выпалила поспешно, будто боясь передумать в самый ответственный момент. Мэнджэнь осторожно отставил чашку подальше, подался вперед, с искренним любопытством внимательно глядя на нее. — Почему я? Твой отец — прекрасный боец, — на что тот жестом опытной певички польщенно прикрылся веером, а Цингэ задумчиво сморщила нос и без тени сомнения заявила: — Отец — мужчина! Сяоши подавился чаем, чудом не расплескав его на себя, а Линь Чэнь, прикрыв лицо ладонью, залился довольным хохотом. Мэнджэнь недоуменно выгнул бровь. — Это плохо? — поинтересовался как-то даже заинтригованно. — Надеюсь, что нет, — похлопав по плечу растерявшуюся от неожиданного вопроса дочь, сквозь смех выдавил лекарь — и, более-менее успокоившись, все же пояснил: — Стиль Ланъя — мужской. Девушка тоже может им овладеть, но это сложнее и опаснее, да и успехов особых она не добьется. Так что, — он развел руками, — я могу научить Цингэ только основам. А вот твой ей вполне подойдет — даже больше, чем его, — кивок в сторону отчаянно кашляющего в кулак Сяоши. Мэнджэнь без намека на улыбку долго и пронзительно смотрел на веселящегося хозяина Архива — прежде чем наклонить голову, привычно скрывая лицо за угольной завесой волос. В беседке повисла тишина. Откашлявшись и отсмеявшись, Сяоши окинул всех проницательным взглядом: Цингэ застыла с прямой спиной, напряженная, как туго натянутая струна циня; хозяин Архива, запрокинув голову, с преувеличенным интересом разглядывал на просвет чашку, подняв ее на уровень глаз; старший брат погрузился в размышления, и только поджатые губы выдавали обуревавшие его эмоции. Вдруг Сяоши нарочито громко хлопнул себя по коленям и слитным движением поднялся из-за стола. — Цингэ, пойдем, поможешь мне: холодает — надо бы принести еще одну жаровню, — и, видя ее сомнения, дразняще добавил: — Ты же не хочешь, чтобы господин Су снова заболел? — напрочь игнорируя недовольный взгляд брата. Услышав столь веский довод, девчушка тут же подорвалась и, получив от отца одобрительный кивок, первой унеслась в направлении ближайшего павильона. Сяоши, посмеиваясь, направился за ней. Глядя ему вслед, Линь Чэнь довольно поцокал языком. — Далеко пойдет парень, — прозвучало почти восхищенно. Мэнджэнь согласно качнул головой. — Сяоши ждет великое будущее, — на что лекарь ехидно выгнул бровь: — Громкая слава и толпы поклонниц — такого будущего ты ему желаешь? — и звучно отхлебнул вина. — Этого добра ему уже хватает, — губы изогнулись в тонкой усмешке. — И не сказать, чтобы он был этому рад. Они вновь замолчали. — Так, — наконец, с шумом отставив чашку, многозначительно изрек Линь Чэнь и требовательно ткнул в собеседника веером, — выкладывай уже, что у тебя на уме. Зря что ли твой братец эту егозу увел? Тот помедлил, задумчиво крутя в руках палочки для еды. — Мне казалось, мастер Линь не испытывает ко мне особой приязни, — начал аккуратно — но хозяин Архива лишь снисходительно фыркнул, перебивая его на полуслове: — Когда кажется — надо идти к лекарю. То есть ко мне, — он практически разложился на столе, подпирая голову кулаком, и, подцепив за незаметную петельку сложенный веер, покачал его на пальце. — Ты, конечно, та еще головная боль, но у меня и не такие бывали. Не будь ты моим пациентом, мы бы даже поладили. Мэнджэнь посмотрел на него с возрастающим интересом: этот непонятный человек, щеголь и шут, не переставал его удивлять тем, что в очередной раз неведомым образом оказывался прав. — Мастер Линь настолько в этом уверен, что готов отпустить со мной собственную дочь? — Ну, — нарочито безмятежно изрек тот, — о других ты заботишься явно лучше, чем о себе, — и, прищурившись, многозначительно указал на него веером. И, помолчав, добавил: — Ты ведь уже все решил, — и в этом утверждении не было ничего от вопроса. Мэнджэнь без слов склонил голову набок. — Пообещай мне, — после долгой паузы неожиданно жестко велел Линь Чэнь, пристально и твердо глядя в темные глаза напротив. — Пообещай, что будешь жить. Если не ради Дома, брата, возлюбленной — себя, наконец! — он резко махнул рукой, так что летящий рукав взвился раненой птицей, — то хотя бы ради этого ребенка, который уже сейчас смотрит на тебя как на сошедшее с небес божество. И я — веришь ли — совершенно не хочу, чтобы моя дочь через пару лет рыдала над твоим бездыханным телом, — полные губы скривились в горькой усмешке. — Рано или поздно это все равно произойдет, — тихо ответил ему Мэнджэнь, не отводя взгляд, — на что Линь Чэнь в непритворном возмущении всплеснул руками. — Тебе еще и сорока нет, гуй неблагодарный! — негодующе тряся веером практически у него перед носом. — А я дал тебе еще столько же! Так что изволь хотя бы попытаться прожить отмеренный срок, — добавил ядовито и, резко распахнув веер, несколько раз быстро им обмахнулся. Мэнджэнь отвернулся: со стороны павильона уже виднелись две о чем-то переговаривающиеся фигурки. Гибкая и сильная, шагающая уверенно и плавно — Сяоши. Семенящая за ним юная, тоненькая, по-детски нескладная — Цингэ. Они постепенно приближаются, и он видит, как несмотря на волнение, горят отчаянной решимостью огромные девичьи глаза, как по-доброму снисходительно объясняет ей что-то Сяоши. В памяти всколыхнулись давние, подернутые дымкой времени образы, и он вспомнил, как точно так же смотрел когда-то на тогда еще совсем молодую наставницу, как точно так же на правах старшего разговаривал с Вэнь Жоу, в десятый раз разжевывая то, что она не поняла. Непрошенная улыбка пробежала по губам и скрылась, в темных омутах тихо засияло спокойное тепло. Он задумчиво посмотрел наверх, в затянутое серыми облаками осеннее небо. — Даю Вам слово, — проронил ровно и веско, не глядя на лекаря — но тому было более чем достаточно. Линь Чэнь с видом сытого, довольного жизнью кота откинулся на локти и пару раз щелкнул веером, с безмятежным любопытством наблюдая из-под полуприкрытых век, как молча кивает на застывший в широко распахнутых глазах немой вопрос Мэнджэнь и с шумом выдыхает Цингэ, веря и не веря в свою удачу; как радостно улыбается Сяоши и, посмеиваясь, легонько подталкивает ребенка в сторону старшего брата, тихо шепча ей на ухо: «Ну, чего стоишь? Поклонись учителю». Наблюдает, как его дочь поспешно падает на колени и почтительно кланяется, а темные омуты горят небывалым восторгом — и как Мэнджэнь поднимает ее за локоть и тепло ерошит волосы, улыбаясь одними глазами — но искренне и открыто, — и как в этих глазах настойчиво пробуждается почти позабытая жажда жизни. Он слышит, как звучит первое робкое «Учитель», — и отчетливо понимает, что полный благодарности детский взгляд и радостный ураган, с визгами бросившийся ему на шею, для отца — лучшая награда.***
Они собирались отбыть в столицу через два дня — но накануне пришло известие, что подступы к горе размыло затяжными дождями, и братьям пришлось задержаться еще на неопределенное время. Солнце слабо пробивалось сквозь малую щель в угрожающем узоре сгрудившихся туч — но они пока медлили разразиться ливнем, и Мэнджэнь воспользовался этой возможность, чтобы немного позаниматься с Цингэ на открытой тренировочной площадке. Сяоши с безмятежной улыбкой наблюдал за ними, небрежно прислонившись к столбу беседки и скрестив руки на груди, — как вдруг у него над ухом ожидаемо раздалось неодобрительное цоканье: — Совсем он ребенка загонял, — сокрушенно покачал головой Линь Чэнь и, взмахнув шелком рукавов, раскрыл веер — но подрагивающие уголки губ выдавали его с головой. Улыбка Сяоши стала шире, он слегка прищурился. — А ребенок и рад. Вон, глаза горят, как праздничные фонари. Лекарь насмешливо фыркнул: — Ну еще б они не горели! Это ты еще не видел, как года три назад она застала в Ланчжоу любительскую постановку — и потом, завернувшись в красную тряпку, носилась по Архиву с палкой наперевес с воплями «В вихре белого и алого…», — он похоже передразнил торжественную интонацию актеров. — Всех голубей перепугала! — звонкий голос звучал нарочито негодующе, но в потеплевших глазах плясали радостные огоньки. У Сяоши вырвался веселый смешок. — Учитель бы с Вами согласился — только я тогда перепугал не голубей, а местных обезьян, — на что Линь Чэнь демонстративно закатил глаза. — И что в нем такого особенного?.. — с безнадежным смирением вопрошая Небеса. — Хоть бы кто вспомнил скромные навыки хозяина Архива… — он досадливо махнул рукой, продолжая недовольно бурчать себе под нос. Сяоши хохотнул на такое позерство — и, оттолкнувшись от столба, вдруг развернулся всем телом и низко, в пояс, ему поклонился. Ворчание тут же как отрезало. Он выпрямился: лекарь стоял, чуть склонив голову набок, и смотрел на него лукаво и понимающе, в излюбленном жесте вложив руки в широкие рукава. — Вы все же смогли дать старшему брату причину жить, — просто сказал Сяоши — и добавил — веско и твердо, и темные омуты горели благодарным огнем: — Эту услугу я никогда не забуду. Линь Чэнь молчал долго, не моргая глядя в умные проницательные глаза на обманчиво юном лице, — и вдруг ухмыльнулся проказливо и довольно, разом сбрасывая пару десятков лет. Он вытащил из бездонного рукава два расшитых мешочка и легко перекинул их Сяоши — тот пригляделся к рисунку: работа тонкая, изящная — одинокий ирис гордо выпрямился, выхваченный лучами рассветного солнца. — Не припомню, чтобы мы обращались к Архиву с вопросом, — он заинтересованно выгнул бровь — лекарь фыркнул и несильно хлопнул его по лбу сложенным веером. — Дурак, — выдал беззлобно. — Это, — веер ткнулся в один из мешочков, — мой личный знак и ваш пропуск в Архив. Один возьми себе, а второй передай своему непутевому брату, — и, картинно взмахнув летящими рукавами, стремительно удалился. — Позаботься о них, — эхом донеслось до Сяоши, когда светлая тень уже скрылась во тьме ближайшего павильона. Хмыкнув, он бросил задумчивый взгляд на лежащий на столе Хранитель памяти — и, подхватив меч, пружинистым шагом направился к тренировочной площадке. Дождь в тот день так и не пошел.