Буйство ветра драгоценно, роса существует вечно

— Второй брат умер. Теперь моя очередь, — камнем падает в угрюмой тишине Дома, и Ван Сяоши резко разворачивается к брату. Су Мэнджэнь из последних сил рывком садится в позу смертника. Он сейчас — ни дать ни взять покойник: весь растрепанный, бледный как смерть, губы синие, под глазами мешки такие, будто он неделю не спал вовсе, — но в потускневших омутах пылает прежний огонь, и спину он держит прямо и гордо. — Моя жизнь мало что значила. Не грустите о моем уходе, — шепчет — жутко громко и запредельно близко — и Сяоши в ужасе распахивает глаза, с какой-то тихой безысходностью понимая, что, кажется, это и правда конец. — Бесстрашный приносит мир многим, но умирает одиноким, — он наклоняет голову — свалявшиеся волосы скользят ему на грудь, отбрасывая на лицо сумрачную тень, обнажая беззащитную шею, — и устало закрывает глаза. Лэй Чунь плачет, Вэнь Жоу без слов сглатывает слезы, Янь Усе давится глухими рыданиями, а руки безвольно лежат на рукояти меча. А Сяоши с бессильным отчаянием смотрит на потерянного и вновь обретенного — на бесконечно краткий миг — брата, на печать смерти во все еще полных жизни глазах. Это его появление в алом паланкине во время битвы среди груды окровавленных тел — как насмешка над судьбой: тридцать три года он боролся с болезнью, пережил все возможные сроки, не сдавался даже в самые тяжелые времена, невзирая на все трудности и лишения. Он почти умер в бою со вторым братом, но смог сбежать, почти умер потом от ран, но принял яд и все же пришел — чтобы вспыхнуть пламенем в самый последний раз и все же сгореть, как феникс, с честью погибнуть от рук близкого друга, который едва ли не больше всех по нему убивался, — но уже не восстать из пепла. «Брат, нет! — в священном ужасе орет душа. — Я не могу вновь тебя потерять, только не так!» — и у Сяоши все внутри переворачивается. Ему до дрожи хочется крикнуть, броситься, перехватить руку, остановить — что угодно, лишь бы жил единственный родной человек, — но он не может даже разжать губ. Пальцы до боли стискивают такой бесполезный сейчас меч, а в темных, широко распахнутых глазах плещется тупая ярость и безысходность. — Усе! Сделай это! — из последних сил приказывает, почти рычит Су Мэнджэнь — и его хриплый голос не потерял былую силу — все такой же властный и твердый. И Усе делает — одним рывком, невероятным усилием воли выхватывает меч… Но его удар вдруг останавливают ленивые хлопки с крыши — негромкие, но они звучат настолько чужеродно, настолько кощунственно в атмосфере всеобщего горя, что оглядывается даже приготовившийся к смерти Мэнджэнь. — Браво! Ваше представление воистину достойно императорского дворца! — звучит ехидно, и с крыши башни в вихре белого и голубого спрыгивает незнакомый боец. Густые волосы цвета вороного крыла, небрежно собранные на затылке серебряной заколкой, волнами спадают на плечи, в ухе залихватски поблескивает серьга-зажим, черты лица крупные, взгляд прямой и дерзкий, а полные губы изогнулись в злой язвительной усмешке. — Советник, опустите оружие: оно вам сегодня не понадобится, — и что-то такое сквозит в его не по возрасту звонком голосе, что-то холодное и темное, что вздрагивают даже бывалые воины, а Усе заторможенно убирает меч в ножны. Боец тягучим шагом приближается к ним — не обращая никакого внимания ни на армию за спиной, ни на труп впереди, — сильные пальцы совершенно не почтительно хватают Мэнджэня под подбородком, вынуждая высоко вскинуть голову. Тот смотрит с вызовом, карие глаза сверкают гневом — оттолкнуть бы наглеца, но сил не осталось даже на то, чтобы просто поднять руку. А наглец и бровью не ведет — лишь цепко вглядывается в мертвенное лицо, а под большим пальцем еле бьется тоненькая ниточка пульса. — Еще один героический самоубийца на мою голову, — шипит сердито не хуже змеи и вдруг неуловимым движением бьет Мэнджэня ребром ладони по шее — бессильное тело обмякает, и он скорее подхватывает его — и легко взваливает себе на плечо как мешок с картошкой. — Что Вы?.. — очнувшись от ступора, вскакивает Сяоши, рука уже наготове подрагивает на рукояти Хранителя. Миг — и он со всей яростью бросится на незнакомца, который смеет так обращаться с его братом. — Спокойно, юноша, — и невесть откуда взявшийся веер впечатывается ему в лоб так стремительно, что Сяоши, умелый и опытный воин, даже отшатнуться не успевает. — Вреда я ему не причиню, а вот спасти могу. Господа, — звонкий голос звучит громче и насмешливей, эхом разносится по всей территории Дома, — вашего главу я забираю. Советник, — короткий поклон в его сторону, — Вы знаете, где меня найти, — и, более не медля, боец светлой птицей взмывает на ближайшую крышу. На площади перед башней повисает гробовая тишина. — И что это сейчас было?.. — растерянно бормочет Сяоши, потирая покрасневший лоб, — и едва не подпрыгивает, когда у него за спиной вдруг раздается хриплый надтреснутый смех. Он с опаской и ужасом глядит на Усе: неужели с ума сошел от горя — как тот резко выпрямляется, смахивает слезы и уверенно заявляет — с сумасшедшей радостной улыбкой: — Глава будет жить!

***

Мэнджэнь не знает, что с ним происходило дальше, — память возвращается урывками, отдельными ощущениями и звуками: вот его несут куда-то, и безвольное тело потряхивает во время особенно резких прыжков; чьи-то невнятные разговоры будто бы издалека — но голоса чужие, незнакомые; вот он лежит, укрытый меховым одеялом, ему тепло — как вдруг тело скручивает пронизывающий холод, выламывает кости, кажется, даже кровь застыла в жилах и больно ранит изнутри острыми гранями. Его трясет, синюшные губы сжаты в тонкую, почти невидимую полоску — но тут чья-то сильная рука аккуратно приподнимает его за плечи, мозолистые пальцы давят на основание челюсти и сразу же проталкивают в рот пилюлю с резким травяным запахом, от которого мгновенно перехватывает дыхание. Губ касается гладкая кромка чашки. — Глотай! — жестко командует смутно знакомый голос, и Мэнджэнь судорожным усилием проталкивает пилюлю в горло. Кадык дергается, и над ухом слышится облегченный выдох. — А теперь — спи, — звучит уже мягче, и те же пальцы бережно массируют виски, между бровями — и сознание вновь окутывает туманная пелена.

***

Вечность спустя (сколько прошло времени: стража, месяц — он не знает) Мэнджэнь наконец просыпается настолько, что пытается осторожно открыть глаза — и тут же морщится от неяркого вечернего света, проникающего в комнату сквозь широкое окно. Тело кажется ватным, и нечего даже думать о том, чтобы поднять хотя бы голову, — но дышать непривычно легко, и в груди не дерет в преддверии пронзительного, выворачивающего внутренности кашля. Комната, в которой он оказался, ему не знакома: вся светлая, она обставлена просто и без излишеств, но с редкой практичной красотой и гармонией. За дверью слышится неясный шум, и натренированное ухо бойца различает в нем шелест одежд и чей-то шепот, спешно удаляющиеся шаги. Тишина. Мэнджэнь уже почти засыпает опять (измученное тело требует свою плату), как со стороны коридора вновь раздаются шаги — легкие, невесомые — и створки дверей раздвигаются с громким шорохом. — Очнулся наконец, — стремительно приблизившись, озвучивает очевидное вторженец, прохладные пальцы ложатся на тонкое бледное запястье. Мэнджэнь медленно поворачивает голову, но руку отнять не пытается: он еще отвратительно слаб, но умные глаза, уже не затянутые пеленой болезненного сна, глядят остро и пронзительно, а сознание тут же подбрасывает позабытый образ: перед ним стоит, склонившись, тот самый непонятный боец, что настолько наглым образом забрал его в… А куда он, кстати, его забрал? — Кто Вы? — отвыкший от речи язык с трудом вспоминает с детства знакомые слова. — Что это за место? Боец кидает на него мимолетный взгляд. — Я — лекарь. А это — Архив Ланъя, — бросает коротко, отрывисто, не отвлекаясь от своего занятия: одеяло летит в сторону, умелые руки распахивают отвороты непривычно белого халата и быстро и точно, почти неощутимо ставят иглы в им одним известной последовательности. Мэнджэнь никак не выдает своего изумления. Об Архиве Ланъя в цзянху ходили разные слухи — и ни одного достоверного. Говорили, что им управляют бессмертные даосы, повелевающие временем, что хозяева Архива на самом деле драконы, а то и вовсе хули-цзин, что каждое новолуние они устраивают кровавые ритуалы, принося в жертву древним, давно забытым богам незадачливых путников, что в горных реках вместо воды течет бессмертное снадобье Сиванму, — и много еще всяких баек и легенд. Единственное, что люди знали наверняка, так это то, что в Архиве можно — за соответствующую плату — получить ответ на любой вопрос и что его власть и могущество во много раз превосходят каждого из императоров. Мэнджэнь подозрительно прищуривается: скорее он склонится перед недалеким Фу Цзуншу, чем этот не в меру наглый тип окажется простым подмастерьем. — А Вы, полагаю, его хозяин. Но разве Архив не славится своей беспристрастностью? По губам лекаря пробегает довольная усмешка, он фыркает, не подтверждая, но и не опровергая его слов. — А где ты видишь пристрастность? — он собирает иглы в чехол, с лукавым любопытством поглядывая на больного. — Политика Архива не запрещает лекарю спасать чужие жизни — особенно если его о том просят. — И кому же настолько небезразлична моя жизнь? — Мэнджэня не коробит это вольное «ты»: манеры бойца далеки от столичных, да и старше он его на добрые полторы дюжины лет, если не больше. — Тебе весь список огласить? — с невозмутимым видом насмешливо интересуется тот. Вернув одеяло на место, он выпрямляется, вкладывает руки в широкие рукава. Разговаривать снизу вверх неудобно и унизительно, но выбора у Мэнджэня нет: сил сейчас на то, чтобы подняться, точно не хватит. — Достаточно того, кто дерзнул обратиться за помощью к всеведущему Архиву, — вопреки обыкновению, его начинает забавлять этот бесцеремонный щеголь: он явно уже не молод, но в густых угольных волосах ни одного седого волоса, легкие уверенные движения выдают в нем опытного лекаря и умелого бойца, темные глаза полны жизни и смотрят они, невзирая на раздражающее ехидство, цепко и знающе. Лекарь демонстративно возводит очи горе и щелкает бумажным веером, выудив его из расшитого рукава. «Добродетель подобна текущей воде», — покачиваясь, проплывают перед глазами каллиграфические строки. Ну да, ну да — всем бы такую впечатляющую своим самодовольством добродетель. — И все-то ему надо знать, — жалуется в пустоту и тяжко вздыхает. Снова лезет в рукав — на этот раз за распечатанным письмом — и небрежным жестом протягивает Мэнджэню. — На, читай, гуй любопытный! Нет чтобы спасибо сказать… — он продолжает ворчать, но тот уже не слушает: напрягшись, он все же пытается приподняться на локте и почти падает обратно, но вездесущий боец (вот уж кто точно гуй с ядовитым языком) вовремя подхватывает его и помогает опереться на подушку. Мэнджэнь обжигает его яростным взглядом — но поздно, слабость не скроешь, тем более от лекаря, который тащил его на себе до самой горы Ланъя и потом еще неизвестно сколько выхаживал, — и молча забирает протянутое письмо. И широко распахивает глаза. «Линь Чэню», — значится на алой полосе размашистым, совершенно не женским почерком. — Учитель?.. — шепчет неверяще и, более не медля, вытаскивает послание слегка подрагивающими пальцами. «Дорогой мой должник, — гласит письмо, и Мэнджэнь невольно хмыкает, узнавая безапелляционную манеру наставницы, — до меня тут дошли сведения, что мой горе-ученик в отвратительном состоянии и активно стремится на тот свет. Я сейчас далеко, но раз уж ты, Линь Чэнь, заявляешь о себе как о лучшем лекаре Поднебесной — спаси его. Делай, что хочешь, но вытащи мальца: не для того я его столько лет обучала, чтобы он героически сгорел, не дожив и до сорока, наплевав на все мои усилия. Сделаешь это — и мы квиты. Ли Цзыюнь». И в конце приписка: «Можешь передать этому паршивцу, что при встрече я выбью из него всю дурь — и лучше бы ему приготовиться». Мэнджэнь качает головой и поднимает потеплевший взгляд — чтобы наткнуться на понимающую ухмылку хозяина Архива. — Откуда у нее такие сведения?.. — бурчит он себе под нос — но лекарь слышит и картинно разводит руками. — Понятия не имею. Можешь сам у нее спросить — если не боишься. Мэнджэнь смотрит на него нарочито оценивающе, по бледным губам пробегает тонкая усмешка. — Судя по энтузиазму, с которым мастер Линь взялся за мое лечение, боитесь наставницу скорее Вы. Линь Чэня демонстративно передергивает, веер загнанной птицей дрожит меж пальцев. — Твоя дражайшая наставница, — весьма похоже передразнивает он интонацию больного, — хуже стихийного бедствия. Последний ее визит в Архив кончился тем, что мне пришлось отпаивать слуг успокоительным, лечить переломы учеников и восстанавливать Северный павильон. Я уж молчу про выстоянные на коленях часы и количество выслушанных от отца упреков. Так что ты в данном случае — меньшее из зол, — на что Мэнджэнь опускает голову, скрывая улыбку за завесой волос, и тихо бормочет: — Я бы не был в этом так уверен. Лекарь самодовольно ухмыляется, принимая вызов. — Сколько я проспал? — после долгой паузы спрашивает Мэнджэнь спокойно — на что Линь Чэнь снисходительно фыркает. — Ты недооцениваешь свое состояние. Это не называется «проспать» — это называется «половину луны проваляться в бреду на грани смерти». — Но я еще жив, — полувопрос-полуутверждение. Хозяин Архива картинно всплескивает руками, так что широкие рукава красиво взвиваются и вновь опадают волнами дорогого шелка, — не лекарь, а актер бродячего театра какой-то — и негодующе тычет в него сложенным веером. — Неблагодарный! Еще б ты не был жив — со мной-то в качестве лекаря! Я тебе больше скажу — ты и будешь жить. — Невозможно, — Мэнджэнь уверенно качает головой — на что Линь Чэнь снова фыркает — на этот раз презрительно. — Ты лекарь? Вот и молчи. — Но как? — Мэнджэнь смотрит на него — прямо, пронзительно, гневно: не смей меня обманывать, приказывают его глаза. Тот тяжело вздыхает и вальяжно обмахивается веером. — Пилюля бинсюй, — заявляет гордо, будто это все должно объяснить. Больной скептически выгибает бровь. — Которая яд? — Все-то ты знаешь! Вот только та дрянь, которую ты принял незадолго до своего героического самоубийства, вступила с ней во взаимодействие. Кроме того, это сочетание еще и твой недуг излечило. Так что скажи спасибо моей гениальности — ты будешь жить. Весь век не обещаю, но еще столько же проживешь точно. Мэнджэнь хмыкает, в темных глазах зажигается огонек веселья: и все же ему нравится этот не по возрасту дерзкий насмешник. — Я смотрю, мастер Линь, от скромности Вы не помрете, — и в пока еще слабом голосе отчетливо звучит подначка — на что Линь Чэнь демонстративно окидывает его оценивающим взглядом и ехидно заявляет, вложив руки в рукава в излюбленном жесте: — Да и тебе эта участь не грозит, господин-я-непобедим. И тут Мэнджэнь не выдерживает: все происходящее кажется настолько нереально-бредовым (его демонстративное похищение буквально из-под меча Усе, легендарный Архив Ланъя, письмо наставницы, уже много лет не дававшей о себе знать, его чудесное исцеление, наглый лекарь, оказавшийся главой могущественной организации, которого хочется убить — и в то же время угостить вином и вызвать на дружеский поединок) — как в пьяном угаре или лихорадочном сне, — что он просто прикрывает лицо рукой и хрипло заливисто хохочет — впервые за долгие-долгие годы. На глазах выступают слезы, горло дерет с непривычки — а он кашляет и не может остановиться от смеха — слишком много, слишком сильно — все слишком. А рядом стоит, обмахиваясь веером, Линь Чэнь и довольно щурится: полные губы изогнулись в лукавой ухмылке, в темных глазах весело пляшут золотые искорки-огоньки. Ненужное письмо смятой бумажкой соскальзывает на пол.

***

— …а луну с неба ты не хочешь? — в очередной раз ругается на него Линь Чэнь, грозно потрясая верным веером. — Тебе что сказали: лежи и восстанавливайся, в крайнем случае — сиди и читай. Так какого гуя ты без плаща потащился под дождем к обрыву?! Или мне опять тебя обездвижить? Мэнджэнь бросает на него гневный взгляд. Он знает: угроза более чем реальна. В прошлый раз такой его поход кончился тем, что лекарь, не церемонясь, ударил его по аккупунктурным точкам и, легко перекинув через плечо, как куль с мукой, унес в комнату, где, игнорируя яростные молнии в глазах больного, долго шипел и плевался ядом, растирая занемевшие конечности и спаивая ему горькие отвары. Повторения не хотелось категорически — а ничего противопоставить сильно превосходящему бойцу в таком состоянии Мэнджэнь не мог. — Оставьте меня в покое. Я благодарен Вам за помощь и гостеприимство, но дальше я разберусь сам. Я уже в порядке, — справившись с собой, заявляет с опасным спокойствием. Когда он прежде заговаривал таким тоном, спорить боялся даже верный Усе, а подчиненные и вовсе вытягивались по стойке смирно — но хозяин Архива и бровью не ведет — только фыркает презрительно и совершенно издевательски бьет его по лбу сложенным веером. — В порядке ты будешь, когда сможешь побороться со мной, не отплевываясь кровью и не падая в обморок, как впечатлительная девица в брачную ночь, — глаза Мэнджэня обжигают яростью на такое унизительное сравнение, а руки зло сжимаются в кулаки: никто, кроме отца и наставницы, никогда прежде не позволял себе такого к нему отношения — а тут этот щеголь в расшитых шелках обращается с ним как с дитем неразумным. Врезать бы ему да покрепче — а толку? Все равно руку перехватит, обездвижит и понасмешничает всласть. А тот, будто не замечая внутренних терзаний пациента, с невозмутимым видом продолжает: — Сейчас же, — взгляд из раздраженного становится ядовито-оценивающим, а звонкий голос так и сочится ехидством, — ты даже моему младшему ученику не соперник. Мэнджэнь измученно прикрывает глаза и трет переносицу: как же его достал этот едва ли не изо дня в день повторяющийся спор. — Какое мастеру Линю вообще дело до моей жизни? Вы меня спасли, я больше не умираю — и довольно. Так и скажите моей наставнице. Линь Чэнь молча вкладывает руки в рукава и улыбается — неприятно так, холодно-снисходительно. — Мне — никакого, — и эта обезоруживающая честность режет без ножа. — Но ты, дорогой мой пациент, забываешь о лекарской гордости. Плох тот лекарь, что бросает дело на полпути и выкидывает на улицу едва вставшего на ноги больного. Так что, — незаметный тягучий шаг — и он стоит в цуне от Мэнджэня, едва не прижимая его к постели, так что тому приходится высоко вздернуть голову, чтобы демонстративно выдержать до костей пронизывающий взгляд старшего бойца, — не спорь и не испытывай мое терпение, — и в непривычно тяжелом голосе звучит нешуточная угроза. — А о ценности человеческой жизни мы поговорим в другой раз, — бросает напоследок неожиданно жестко, так что даже Мэнджэня еле заметно передергивает: давно никто не смел разговаривать с ним в таком тоне, — и, не дожидаясь ответа, шуршит веером и неспешной развязной походкой направляется к двери. Стоило тонким створкам с громким шорохом задвинуться за его спиной, как Мэнджэнь устало опускается на кровать, уже не скрывая резко накатившую слабость. Сильный гордый человек с несгибаемой волей, талантливый и умелый боец, властный и справедливый глава Дома, он никогда ни перед кем не склонялся и одним взглядом мог поставить на место даже заядлого спорщика и строптивца. Любого — кроме хозяина Архива. Текучий, как горный поток, стремительный, как вихрь на равнине, беспощадный, как безудержное лесное пламя, — он не иначе как чудом всегда оказывался рядом в самый неудачный момент и с непрошибаемым самодовольством и ехидным презрением ко всем правилам столичного вежества (которые — Мэнджэнь был уверен — он прекрасно знал) легкой рукой отметал все его гневные взгляды и оборачивал против него его же упрямство. Мэнджэнь в бессильной ярости сжимает кулаки. Раз уж Линь Чэню хватило воли его продавить — придется сыграть по его правилам.

***

Когда несколько дней спустя раздается нетерпеливый стук в дверь, Мэнджэнь скорее садится на постели, опираясь на стену, и только потом разрешает войти: хозяин Архива никогда не утруждает себя вежливостью, а показывать слабость подмастерьям и ученикам не хочется категорически. Стоит затихнуть звуку его голоса, как створки резко раздвигаются — даже резче, чем под руками лекаря, — и на пороге нежданным гостем появляется Сяоши. — Брат! — он стремительно подлетает к постели, меч оказывается где-то в изножье, а его самого стискивают в крепких объятиях — как он сам Сяоши когда-то давно, будто в прошлой жизни. — Сяоши, ты меня добить решил? — тепло улыбается Мэнджэнь и несильно похлопывает его по спине. Тот медленно отстраняется, но плеч не отпускает, пристально вглядывается в поздоровевшее лицо, уже не напоминающее своей бледностью свежего утопленника, в родные карие глаза, что сейчас искрятся таким знакомым весельем. — Ты и без меня с этим прекрасно справляешься, — усмехается неожиданно горько и опускается рядом, ерошит волосы, пряча глаза. Мэнджэнь молча опускает взгляд. Возразить ему на это нечего. Сяоши всегда был проницательнее, чем думали окружающие. Под маской наивно-романтичного паренька, полного самых радостных мечтаний, скрывался умный жесткий боец с несгибаемой волей и железными принципами, на все готовый ради дорогих людей, — то, за что его всегда особенно уважал сам Мэнджэнь — и за что безотчетно ему и в него верил. — Ты один? — с нарочитой легкостью спрашивает он Сяоши — но тот видит за ней облегчение: старший брат не хочет, чтобы кто-нибудь видел его в таком состоянии, толком неспособным даже ложку в руках удержать нормально — не то что меч. — Один, — кивает тот. — Лэй Чунь слегла в горячке, не выдержав потрясений, — Вэнь Жоу и советник остались с ней. А я, как смог, сразу рванул к тебе, — и поспешно добавляет, видя, как в карих омутах темной волной поднимается беспокойство: — Но лекари говорят, что ее жизнь вне опасности — ей просто нужно время. Мэнджэнь благодарно прикрывает глаза. — Как ты нашел меня? — справившись с собой, интересуется он все с той же мягкой полуулыбкой. — Советник догадался, что тебя забрал хозяин Архива, — тут Сяоши ухмыляется и, прежде чем продолжить, хитро глядит на брата: — А Вэнь Жоу призналась, что еще перед нашим уходом написала наставнице насчет тебя. Услышав такое признание, Мэнджэнь качает головой и прикрывает лицо рукой, раздраженно бормочет себе под нос: — Так вот кто меня сдал. Несносная девчонка! Ухмылка на лице Сяоши становится шире — как в предвкушении хорошей шутки. — Брат, не ругайся на мою жену! Мэнджэнь резко вскидывает голову, подается вперед, смотрит на него с веселым удивлением. — Вы когда пожениться успели, паршивцы? — интересуется с притворным негодованием — но Сяоши видит радостный блеск в темных глазах и подрагивающие уголки губ. — На севере, в крепости Баймао. Учитель принял наши поклоны, — при упоминании наставника, практически заменившего ему отца, вечно звонкий голос становится тише, а в теплых глазах светится давняя грусть, он безотчетно сжимает халат в районе сердца. Мэнджэнь опускает взгляд. Он знает, что случилось с отшельником Тяньи, — и скорбит вместе с Сяоши. Еще один хороший человек ушел из жизни до срока. Он неловко треплет брата по плечу, без слов выражая свою поддержку. — Поздравляю, — искренне произносит он, когда Сяоши находит в себе силы вновь посмотреть на него, тонкие губы изгибаются в легкой полуулыбке, — теперь у тебя есть семья. Тот нехорошо прищуривается: в карих глазах напротив плещется несокрушимое спокойствие и тепло, но он пристально вглядывается в их ровный блеск, как будто знает, что искать. — Дурак ты, брат, — тяжело вздохнув, вдруг на полном серьезе выдает он и устало качает головой. — Умный, но такой дурак. Мэнджэнь глупо моргает. В первый момент он думает, что ему послышалось: чтобы неизменно вежливый и уважительный к старшим Сяоши вдруг начал ему хамить? — Оскорбляешь старшего брата? — он с недоуменным интересом поднимает брови — на что тот лишь фыркает. — Так ты веди себя как старший — и мне не придется тебя оскорблять. Я понимаю, почему ты с такой самоотдачей сжигал себя в столице, — понимаю и уважаю твое решение. Но чего ради ты упорствуешь сейчас? Зачем доводишь мастера Линя, который тебе жизнь спас и от твоей болезни исцелил — за что я ему вовек буду благодарен! Ты больше не умираешь — так зачем так упрямо губишь все его труды? Мэнджэнь качает головой. — Ты не понимаешь, Сяоши, — и с грустной полуулыбкой добавляет — вроде мягко, но за этой обманчивой мягкостью скрывается сталь: — Это не стоит твоего беспокойства. Я в порядке. Сяоши раздраженно выдыхает, руки до побеления костяшек сжимают подол серого ханьфу. — Я не понимаю, — медленно с расстановкой повторяет он. — Твоя жизнь не стоит моего беспокойства, — пауза — и он резко всем телом разворачивается к Мэнджэню. — Знаешь, брат, я практически не помню своих родителей, а приемного отца не видел в глаза уже лет пятнадцать. Большую часть жизни меня воспитывал учитель, но, уходя в столицу, я не испытывал грусти — потому что знал: мы еще увидимся. Я покидал вас тогда в Кушуйпу с легким сердцем, потому что вы уверили меня, что все будет в порядке и при следующей встрече мы обязательно выпьем все вместе. Потом мы с Вэнь Жоу женимся, и я мечтаю, как мы вернемся и вместе поднесем вам чай, а потом за вином расскажем о наших приключениях, — при упоминании чая по лицу Мэнджэня пробегает неясная тень, а в потускневших глазах на мгновение вспыхивает давняя боль. Сяоши это замечает и делает мысленную пометку расспросить об этом позже — но сейчас важнее закончить, донести до упрямца свою мысль — и он продолжает, все с тем же нарочитым спокойствием глядя в по-прежнему молодое лицо, отмеченное печатью пережитых страданий: — Но потом появляются Фан Инкань и Тринадцатый предел, — глубокий вдох, ненадолго прикрытые веки — и как в омут с головой. — Я потерял учителя, — Сяоши понижает голос: в нем сквозит что-то непривычно темное, мрачное, а юный взгляд ощутимо тяжелеет. — Я дважды почти потерял Вэнь Жоу. Даже Ди Фэйцзин умер, стараясь хотя бы задержать Фан Инканя, а моя жена ушла в неизвестном направлении, оставив после себя лишь прощальную записку. У меня остались только мои братья, и я возвращаюсь в столицу, уверенный, что у вас все хорошо — потому что так, видимо, не желая меня волновать, сказал Ди Фэйцзин — но тут мне на шею с рыданиями бросается Сяояо и сквозь слезы выдавливает, что ты мертв и убил тебя Бай Чоуфэй. А Вэнь Жоу оказывается у него в руках. Ты ведь знаешь, что это такое — когда вся твоя жизнь в одночасье рушится, погребая под собой все твои мечты и надежды, оставляя тебя в одиночестве на выжженном пепелище. Я не знаю, что делать, мысли путаются, ярость мешается с отчаянием: я должен отомстить за одного брата, убив другого, с которым прошел вместе через огонь и воду. И тут появляешься ты — хуже покойника, даже встать не в состоянии, не то что меч удержать — но мне плевать, я просто до безумия рад, что ты жив, мне больше ничего не надо. Но тут прыгает с башни второй брат, а ты, едва вернувшись из мертвых, пытаешься покончить с собой у его тела, — Сяоши замолкает и внимательно вглядывается в опущенное лицо, наполовину скрытое за черной завесой волос. Рваный болезненный выдох разрывает гнетущую тишину. — «Моя жизнь мало что значила. Не грустите о моем уходе», — передразнивает он прощальные слова брата — и это звучит настолько похоже, что даже Мэнджэня заметно передергивает — он резко вскидывает голову и встречает непривычно жесткий взгляд Сяоши — и в глазах обоих плещется скорбь и глухая тоска. — Ты правда не понимаешь или не хочешь понимать, брат? Мы все, все убивались по тебе, пока думали, что ты умер! Советник рыдал, хватаясь за твое ханьфу, Сяояо плакала у меня на плече, я проливал за тебя вино и готов был повторить судьбу учителя и убить одного брата за другого! — Сяоши уже почти кричит, схватив его за плечи, темные глаза сверкают гневом и отчаянием — как вдруг из него будто весь воздух выпустили: он резко выдыхает, отстраняется и дрожащими пальцами ерошит волосы, прикрывает веки — и продолжает спокойно, словно и не было этого срыва: — Но они бы это пережили. И я бы пережил — напился бы допьяна, разгромил комнату, сжег к гуям Хранитель памяти на вашем погребальном костре — но пережил. А Лэй Чунь? — Мэнджэнь вздрагивает, по лицу пробегает болезненная судорога — но все также молчит. Сяоши удовлетворенно кивает. — Ты лучше меня ее знаешь, так скажи: что бы с ней стало, если бы ты вот так умер у нее на глазах? — пауза, между ними вновь повисает тишина. Ответа не требуется: и так все понятно. — Нам ведь даже не важно, где ты будешь, — бесконечно долгое время спустя тихо говорит Сяоши, не глядя на брата. — Не важно, вернешься ли ты в Дом или уйдешь странствовать по цзянху под чужим именем, останешься ли легендарным бойцом или осядешь где-нибудь в глуши святым отшельником. Знать бы только, что ты жив, и надеяться, что судьба однажды вновь сведет нас вместе, — нам и того довольно. Он поднимает голову — и их взгляды схлестываются, оба одинаково усталые и измученные, полные сожаления и старой-новой боли — и эта боль замыкается в бесконечный круговорот, ее слишком много для одного — но, разделенное на двоих, бремя становится легче. И что-то в глазах Мэнджэня ломается, осколками осыпается безразличие к жизни, а сквозь него с ревом пробивается прежнее яростное пламя — он вдруг резко подается вперед, дергает младшего на себя и крепко его обнимает. — Прости, — глухо шепчет ему на ухо — и на этот раз Сяоши ему верит, верит, что теперь он и вправду никуда не уйдет. — Брат… — он криво усмехается и обнимает его в ответ, пряча у него на плече повлажневшие глаза. Неслышно задвигаются легкие створки дверей, и Линь Чэнь, взмахнув летящим шелком рукавов, пружинистым шагом удаляется во тьму коридора, что-то довольно насвистывая себе под нос и небрежно крутя в руках верный веер. Иглы и отвар пока подождут.

***

Тем же вечером, когда лекарь как всегда бесцеремонно врывается к нему с очередным осмотром, Мэнджэнь смотрит на него — пристально, изучающе и, может быть, самую малость виновато — и первым протягивает руку.