Увядающие лепестки

…Как отвратительно, как неловко, как низко. Конечно, у господина Вэя были причины, Ванзцы ему доверяет, а Лань Сичень всегда безоговорочно верил Ванзцы — не мог ему не верить. Но подобные вещи нельзя делать слета, поспешно, не подумав о последствиях. Думать о последствиях, впрочем, не в природе господина Вэя. Он рассчитывал на внезапность… Лань Сичень против воли ощутил, как шевельнулось в нем неположенное чувство, похожее на удовлетворение от того, что им не удалось застать врасплох его А-Яо, сумевшего на сей раз ускользнуть. Но Лань Сичень поспешно прогнал эту постыдную радость. Правда превыше всего. Что же такое увидел господин Вэй? Страшно предположить. Но Цин Су! Бедняжка. Ведь она пострадала ни за что. Как гадко вышло! И тут есть вина Лань Сиченя, ведь он сам позволил брату и господину Вэю использовать любые доступные способы для выяснения истины. А способов у Вэй Усяня достаточно, и он ни перед чем не привык останавливаться. В конечном счете, ради этой странной правды и справедливости (сомнительной справедливости?) он готов пойти на все, просто потому что он так устроен. Это пагубное любопытство. Лань Сичень горько улыбнулся, уловив в своих размышлениях интонации дяди. Да, он стареет. Оставаться в Ланьлине было неприятно, но отправиться сразу после произошедшего в Облачные глубины казалось неприличным. К тому же возникшее напряжение, натянутость между ним и его А-Яо были мучительны. Он не мог так просто покинуть Ланьлин, не поговорив с другом, не извинившись, не прояснив своих намерений. Не восстановив доверие. Мысль об этом причиняла Лань Сиченю боль. Пока слуги помогали ему раздеться, подавали воду для умывания, чай, он продолжал переживать события последних недель, пытаясь уложить их в логическую последовательность, думая, как лучше будет рассказать обо всем Цзинь Гуанъяо. Лань Сичень присел на кан. Смерклось, шумел ливень, ветер порывисто бился в окно. Завтра с утра он непременно пойдет к главе Цзинь, к своему А-Яо: им нужно поговорить. Он прилег, но сон не шел, и почти всю ночь Лань Сичень думал, как и о чем будет беседовать со своим другом. Уснул только в начале пятой стражи, и ему снились невнятные, неприятные, липкие, темные сны. Потому проснулся он лишь в середине часа зайца с тяжелым сердцем и недобрыми предчувствиями. Странно, ведь накануне он в мыслях все прояснил и со всем примирился. *** Было еще очень рано, и прежде чем отправиться к Цзинь Гуанъяо Лань Сичень решил прогуляться по прекрасному саду Ланьлина. Под кустами гибискуса лежали опавшие ночью цветы, которые садовники еще не успели убрать. Те, что начали вянуть, были цвета засохшей крови, другие алели свежими пятнами сквозь тонкий сумрак пасмурного утра. В воздухе, напоенном тонким ароматом увядающих лепестков, сквозили печаль и безысходность... Лань Сичень не удержался, поддавшись щемящему ощущению тленности земного бытия, поднес к губам сяо и тихо заиграл Цзябянь — эту печальнейшую мелодию, одну из древнейших песен о хрупкости и несовершенстве мира. В начале седьмой стражи Лань Сичень подошел к покоям Цзинь Гуанъяо, надеясь застать его. Слуга сообщил, что глава Цзинь болен и никого не принимает (Лань Сиченя окатило холодной волной), но все же согласился доложить о главе Лань, и двери перед Лань Сиченем отворились. Цзинь Гуанъяо действительно выглядел нездоровым: бледный, осунувшийся, с тенями под глазами. — А-Яо, что с тобой? — Лань Сичень поспешно взял друга за запястья, проверяя пульс. — Все хорошо, эр-гэ. Я просто не хотел сегодня видеть никого постороннего. Но Лань Сичень все же внимательно проверил все двенадцать пульсов, и только убедившись, что все в порядке, посмотрел Цзинь Гуанъяо в лицо и тихо улыбнулся: — В самом деле, ничего страшного. Разве что пульс немного слабый и неравномерный, а поверхностный в точке цунь на правой и левой руке слегка разнится, но причиной этому может служить смена луны, ранний час, волнения, пережитые накануне и, возможно, бессонная ночь. — Так и есть, — мягко улыбнулся в ответ Цзинь Ганъяо. — Сичень-гэ, это ты играл сегодня на флейте? Отчего так грустно? — Сердце мое терзают, Душу мою тревожат В небе цветов взвихренных Алые лепестки. …Кто этой иволге скажет: «Песен не пой, не надо!» Кто лепестки оплачет, Кто им пошлет привет? (Синь Цицзы, пер. М. Басманова) Я надеялся, что зашел в сад достаточно глубоко и никто не услышит меня… — откликнулся Лань Сичень. И тихо выдохнул, помолчав: — А-Яо, прости, что вчера мы были так бесцеремонны… — О, Сичень-гэ, не волнуйся! Второй брат, наверное, и сам был введен в заблуждение. Ты ведь не знал, что господин Мо — это старейшина Илин? — Знал. Но Ванцзы: ты-то ведь понимаешь… — М-м… То есть ты намеренно?.. — Прости, А-Яо! Все дело в явлении грозного мстящего духа: пострадали люди. И могут пострадать еще. А когда части тела, найденные Ванцзы и господином Вэем, вопреки нашей воле соединились, даже без головы было невозможно не узнать дагэ. И все указывало на Ланьлин. — То есть ты предполагаешь, что я… — Я не знаю, А-Яо. Не представляю, что увидел господин Вэй, как он узнал о тайной комнате, что он нашел, к чему была вся эта спешка. Одно только меня продолжает беспокоить: то, что он совершенно не думает о последствиях своего расследования. И тут я тоже очень виноват, ведь позволил ему действовать по своему усмотрению. Поддержал их с Ванцзы. И, кажется, с последствиями мы столкнулись слишком скоро. — Ты имеешь в виду, что все теперь знают, кто он? — Во-первых, пострадала Цин Су, — Лань Сичень печально посмотрел на Цзинь Гуанъяо и сжал его запястья чуть сильнее. — И это непростительно. Уж она, безусловно, непричастна к странным темным делам. Цзинь Гуанъяо со вздохом опустил взгляд. — И еще я опасаюсь, что вчерашними событиями дело не ограничится, — с тревогой добавил Лань Сичень. — Чего же ты хочешь от меня? — Чтобы ты помог мне сдержать воинственный дух кланов, не давал делу ход, как ты умеешь. — Разве не стоит покончить с этим злом раз и навсегда? — усмехнулся Цзинь Гуанъяо. — Ты же все прекрасно понимаешь, А-Яо. Со мной тебе не обязательно придерживаться подобной риторики, — Лань Сичень устало улыбнулся. — Ванцзы столько вынес из-за своей привязанности, и теперь мне бы хотелось, чтобы мир дал им возможность быть вместе. — Ты же знаешь, что толпу разъяренных заклинателей, полных ненависти и праведного гнева, трудно остановить. Почти у каждого свои счеты со старейшиной Илин. — Да, но нельзя строить жизнь на мести и ненависти. — Попробуй объясни им, — вздохнул Цзинь Гуанъяо. — Но ведь сейчас он ничего не сделал и, уверяю тебя, он не собирается никому причинять вред. — Он и раньше не собирался, так ведь, эр-гэ? — С ним будет Ванцзы, он поручится за него. — Кому нужно это поручительство, Сичень-гэ? Люди глухи к доводам разума, когда в них клокочет злоба. — Цзинь Гуанъяо помолчал немного и медленно спросил: — Ты готов пойти против всех ради одного человека? Как ты решишь: одна жизнь стоит сотни или сотня жизней стоит одной? Лань Сичень задумался, взвешивая доводы. Тринадцать лет назад Ванцзы противостоял всему клану, отстаивая то, что ему дорого. Лань Сичень не вступился за него… потому что… Ванцзы был неправ? Потому что нарушать правила не позволено никому? Потому что брат защищал человека, пролившего реки крови, на которого ополчились все кланы Цзянху? (Не принимая в расчет то, что его постоянно толкали к бездне, а он всего лишь хотел защитить беспомощных, ни в чем не повинных людей…) И Ванзцы знал, на что решился, был готов к наказанию и не ждал от брата помощи… А если сейчас у ворот Юншеня выстроятся войска и примутся требовать выдачи старейшины Илин, и Ванцзы снова встанет на его сторону, как поступит Лань Сичень? Уступит, чтобы избежать кровопролития, и снова предаст своего брата? — Может быть, получится решить миром? — мягко улыбнулся он. — А если нет? — прищурился Цзинь Гуанъяо. — Если за тем человеком будет правда, пожалуй, я готов… — медленно выговорил Лань Сичень. — Правда, эр-гэ? — Цзинь Гуанъяо рассмеялся. — У каждого человека своя правда. И даже у разъяренной толпы, с удовольствием рвущей на части общего врага (и не важно кто он и что сделал), есть своя правда. — Я имею в виду истинную правду, А-Яо, — отозвался Лань Сичень, чуть смутившись. — А в чем истина? Если бы Лань Сичень был настоящим — праведным и чистым — главой клана Лань, он должен был бы ответить: истина в правилах, в неукоснительном исполнении правил, самодисциплине, очищении души от страстей… Он обязан был считать эти правила непогрешимой истиной и стоять за них насмерть. Но Лань Сичень… не мог считать истиной их все. Как он ни старался, у него это не получалось. В чем же тогда истина? В самосовершенствовании, возвышении над мирской суетой, получении земного бессмертия? Или в слиянии с божественной сущностью, достижении обезличенного бесстрастия, нирваны, выходе из круга перерождений? Или (вот крамольная мысль!) в абсолютной ценности человеческой жизни? — Ты молчишь, Сичень-гэ? — хмыкнул Цзинь Гуанъяо. — Не знаешь за что ты мог бы пойти против всех? — Это слишком сложно, — признался Лань Сичень. -- Слишком много людей зависят от моих решений... — Много людей... А может, все, напротив, очень легко? Истина — просто в любви? В теплых отношениях между людьми? — Цзяинь Гуанъяо усмехнулся, и было непонятно, говорит он всерьез или иронизирует. — А ты как думаешь, А-Яо? — В конце концов зачастую именно ради любимых люди готовы страдать и умирать. А потерявшему все порой остается только любовь. Они посмотрели друг на друга и, не сговариваясь, прочли: — Силой горы свергал, дыханьем охватывал мир. Но время не то, не прорвется серебряный конь. Серебряный конь не прорвется, и как спастись? О, Юй моя, Юй, что будет теперь с тобой? (Сян Юй) И оба рассмеялись от удовольствия, что им одновременно пришли в голову одни и те же строчки. И тут только Лань Сичень заметил, что до сих пор держит Цзинь Гуанъяо за руки. Он поспешно разжал пальцы, все еще улыбаясь. — Что же это? — внезапно воскликнул Цзинь Гуанъяо. — Ко мне пришел мой брат, а я даже чаю ему не предложил! Он поспешно, не вызывая слуг, принялся раздувать угли в жаровне. И вдруг этого человека, склонившегося над жаровней, Лань Сичень увидел таким пронзительно близким, родным, дорогим, что душу защемило от теплой нежности. Из темной глубины всплыло чувство — так должно быть всегда. …В приоткрытое окно ветерок внес горьковатый запах увядающих лепестков, рассыпанных по мокрой траве…