Внутри

Тягучее пространство просачивающихся сквозь плотную штору сумерек наполняло комнату, как газ. Они расплывались по комнате, заполняя собой предметы, залезая под ковер и одеяло, растворяясь в маленькой полоске света из-под закрытой двери. Все, казалось, дышало вечерним воздухом, который действовал по принципу медленной смерти. Словно с каждым новым вдохом он отравлял легкие, наполняя их неизбежным свинцом. Так оно и было. Самый последний вдох казался самым полным, словно он подводил всю жизнь к причалу, на котором она обрывалась. Смерть представлялась не каким-то стремительным обрывом, а лишь кораблем, отправляющим тебя куда-то еще. Это видение было неотступно, словно оно запечаталось навсегда в тебе, но несколько перевернуто. Жизнь была лишь старинной камерой-обскурой с этими тянущимися сумерками, которые были настолько сейчас приятны. Каждый раз, когда Никки пытался вспомнить, какой сегодня год и сколько прошло лет с момента его рождения, он невольно чувствовал себя стариком, у которого в жизни было все. Это неизбежная черта всех стареющих людей: они боятся потерять то, что у них есть, и забыть то, что уже исчезло. Собирая свою биографию из крупинок отдельных событий, ты невольно начинаешь отматывать все к самому началу, когда все только начиналось. И многие из этих историй упираются в один незамысловатый факт твоего существования. И одна фигура может стать смыслом всей твоей жизни, потому что она ее создала. Но Никки Сикс был не таким человеком: он не умел создавать. Его беспечность не растворялась ни во времени, ни в пространстве. Он умело играл не только на своих инструментах. Игра была его вечной забавой и решением всего, что он не хотел понимать. Когда тебе 54 года, и весь мир тебя боготворит, ты начинаешь походить на героя мифа или легенды. Есть твое прошлое, которому приписывают все новые и новые факты. И не обязательно, чтобы они были верными. Твоя жизнь становилась одной большой пантомимой, где ты стоишь напротив огромной аудитории и пытаешься играть не так, как прописано в твоем сценарии, а импровизируя. Но эта импровизация никому не по душе. Ты кричишь во все горло, пытаясь доказать, что ты настоящий, но тебя никто не слышит. Тебя даже не пытаются распять, как мученика, тебя хотят сжечь, словно ты кого-то в наглую оболгал и сделал тенью. И эта тень – единственное, что от тебя осталось. Винс стоит и смотрит на себя в зеркало. Его лицо неподвижно. Это неудивительно: он давно перестал узнавать в себе свои черты и формы. Никки ухмыляется, потому что он прекрасно помнит, как этот человек просто растворялся в собственном нарциссизме. Это весьма странное чувство, когда видишь человека, но не узнаешь его по прошествии стольких лет. Ты отчаянно хочешь вернуть время, чтобы вернуть ему его же самого. Интересно, а что чувствуют эти уже безликие оголенные люди, похожие на неизолированные провода, искрящие от собственной неисправности? - Так что насчет альбома? - Винс небрежно рассаживается в кресле. Наверно, он считает, что этот жест его несколько молодит, но он ошибается. Он растекается, как густой кисель, и Никки не может не вспомнить все колкости и шутки, отпускаемые в адрес нынешней формы вокалиста. - Мы же не можем записывать его без Томми, - Сикс отрицательно машет головой.- Точнее, не имеем права. - Ах, Томми… - Нил задумчиво и несколько недовольно смотрит в окно, растирая весьма заметную морщинку на лбу пальцами. Когда-то Никки считал, что Motley Crue подобно его любимым группам когда-нибудь рассыплются яркими звездами после ошеломительного взрыва. Он считал, что эти осколки прошлого будут собирать другие люди, чтобы отчаянно узнать и вспомнить о них все те факты, которые все еще были на устах у всех и которые не превратились еще в легенду. Все вышло совершенно по-другому, и прекрасный фейерверк оказался лишь догорающим огромным костром, после которого останутся лишь угли, которые, как реликвии, растащат. Каждый оказался заколоченным в собственном мире, в собственной душе, находясь еще связанным какой-то целью и мечтами. - Дай мне номер Томми, - Винс нервно поворачивается, словно контролируя застрявший в горле крик. Его глаза нервно блестят почти как раньше. Кажется, что эти глаза и остались той самой крупинкой каких-то неправдоподобных историй, которые когда-то происходили с ними. Слишком они стали нереальными, когда вокруг тебя совершенно другая обстановка. К ней ты приколочен словно гвоздями. Тебя и раньше так распинали, но тогда ты думал о будущем, а теперь только лишь о прошлом, которое у нас отняли и растерзали на бездарные желтые книжечки, не стоящие уже ничего. - У тебя его нет? - Никки удивленно смотрит на друга, словно у того припадок. Их тогда было много у каждого. Каждый был одним из тех беспечных существ, о которых говорил Фицджеральд. И они чувствовали себя именно персонажами чьих-то фантазий, нежели реальной жизни. Они придавали всему театральный оттенок. Даже если у них просто болела голова, то это нужно было сделать именно по роли. Любой пустяк сыграть точно по ремаркам. Но кому они нужны? - Я, видимо, его потерял, - Винс мягко улыбнулся, положив руку на плечо другу.- Надо же его все-таки оторвать от хобби. Сикс усмехнулся, опустив глаза, словно пытаясь найти внутри себя недостающие детали. Это был четкий и понятный механизм. Все работало так слажено, так четко, что ничего не могло произойти из ряда вон восходящего. Однажды зеркала просто залились кровью, но Никки этого так и не понял. - Записывай, - Никки сделал большой полувдох, который растворился в коротком отрывистом смешке. Винс рассеяно стал искать телефон, словно он не ожидал от басиста продиктовки номера. Никки даже показалось, что на самом деле он не записывает номер, а просто делает вид, что скользит пальцами по гладкой сенсорной панели. Нил заметил усталое выражение лица Сикса, заметил его бесконечное безразличие к тому, что происходит. Его помнили тем самым дрянным мальчишкой, а когда он пытался объяснить, что внутри него есть огромный мир, в котором может уместиться целая гамма чувств и эмоций, ему не верили. Потому что человек, который когда-то сломал рамки, не может оказаться настолько обычным. Добродушие, искренность оказались слишком стандартным набором, который давно перестал привлекать. Однако, когда их не было, мир снова хватал гвозди, чтобы приколотить тебя к этому воображаемому кресту. - Созвонимся еще. Я пойду, - голос Винса был тих, и в нем едва можно было различить его отражение. Никки едва кивнул, чувствуя, как это огромное пространство снова раствориться в чем-то необузданном и одиноком. Видимо, одиночество когда-то заложил сам Бог, оно не вырывалось на свободу из ящика Пандоры. Мужчина все чаще и чаще возвращался к этому образу ящика, в котором заколочено было все то, что может разорвать на куски душу. Раньше этой темой интересовался лишь Томми. Ему всегда было интересно что-то мифическое и непостижимое. Наверно, это потому, что он умел смотреть на мир большими глазами ребенка, которому не страшны и неведомы людские заботы. Он словно сам заколотил себя в придуманный им ящик и не хотел, чтобы его кто-то выпустил наружу. Он был частью безумного мира, когда в нем умещался мир еще более сумасшедших идей. Больше всего Томми интересовало, почему надежда была настолько страшной бедой, что ее побоялся даже выпустить сам Зевс. В его глазах ощущался огромный страх необъятной глубины всего противоречия, которое уместилось в его душе, и он не мог понять всей сути. Надежда стала страхом и заточением человеческого мозга. - Никки, - Томми лежал, словно большой щенок на спине, растянув руки и запрокинув голову, чтобы обратиться к другу,- а мы оттуда? - Откуда? - устало спросил Сикс, разморенный под ярким солнцем. - Из ящика Пандоры? - Томми так искренне смотрел на Никки, что тот невольно засмеялся. - Конечно, нет. Никки часто обращался к образу того вечера, когда солнце пекло так, что горячо было сделать даже вдох. Томми как будто это не пугало: он лежал на этом солнце, он лез в воду, не боясь ничего. Словно он был человеком этой стихии, этой природы. Тогда басист подумал, что его смерть не будет столь прекрасной, потому что он просто отравлял себя, а Томми не знал стоимость ядов. Его мир был безумен, оглушителен и прекрасен, как тот фейерверк, которым они должны распасться. А потом Томми все-таки удалось доколотить свой ящик, свой гроб, и Никки перестал хвататься за образы прошлого и понял, что жизнь все стремительнее и стремительнее ползет к той точке, где ты станешь только мифом. Пережив всевозможные смерти: и свои, и близких, каждый из этой безумной четверки стал другим, но этого никто не признавал, даже они сами. Просто когда-то они стали удивляться на то, что мир видит в них только перевернутые отражения, сделанные прабабушкой камеры. - Томми, я не хочу тебя обижать, но это же отвратительная затея! - Никки стоял за кулисами и нервно перебирал пальцами по грифу гитары. - Ну это же просто хобби! - барабанщик лениво улыбнулся, прогибаясь в спине.- Извини, что оно вдруг помешало нашим выступлениям, но ты же понимаешь, как мне это важно. - Нет, я не понимаю, - Сикс обиженно смотрел на друга. Ему казалось, что самый близкий человек его предал, вонзил ему в спину нож, а теперь смотрит, как ни в чем не бывало. - Почему? - Томми ошеломленно вздохнул. - Поверил бы Томми Ли кому-нибудь, если бы несколько лет назад ему сказали, что он променяет Motley Crue на карьеру диджея?- пальцы Никки опустились на струны, извлекая непонятные из них звуки. - Никки, успокойся, - Ли обиженно свел брови.- Я же тебе ничего не говорю насчет твоих хобби. - Потому что они не уничтожают то, что нам всем дорого, - выдохнул басист и повернулся спиной к барабанщику, делая вид, что пытается разобраться с оборудованием. - Иногда мне кажется, что Томми Ли больше нет. Клац! Ящик захлопнулся с неистовой силой, когда практически все было потеряно и испорчено всего лишь из-за одного человека. Томми всегда с упоением пытался понять, что же чувствовала Пандора, когда ее руки вдруг стали олицетворением бед и несчастий. Что она думала и видела? Что открылось перед ней? И был бы мир столь совершенен, не будь в нем несчастий? Несчастья и беды складывали определенную мозаику человеческого бытия, к которому стремился каждый. Эта мозаика была разбитой и несовершенной, но зато ее крупинки, словно те самые воспоминания, составляли в голове что-то похожее на собственный мир. Ночь застилала небо, а яркие огни города, словно в знак протеста, светили своими многочисленными лампочками. Попытка укрыться от света была невозможной, так же как и невозможно было укрыться от людей, воспоминаний, ошибок и себя самого. Никки чувствовал, как ночь ворвалась в его дом, спряталась за легкой шторой, надуваемой словно парус. Всевозможные разноцветные огоньки бликами лизали тонкую ткань, как будто в ней отражалась обманчивая радуга. Ночь была совершенно отдельным днем, в котором можно было попытаться стать тем, кем ты был когда-то. Старая пиццерия через два квартала от бушующего жизнью Сансет Стрипа давно была местом уединения тех людей, которые пытались доказать миру, что они есть и в то же время их больше нет. Здесь были музыканты, наркоманы, бывшие стриптизерши, которые жили когда-то с кем-то очень известным, а потом их как устаревшую модель отнесли на свалку. Молодость оказалась самым скоропортящимся продуктом, без которого ты с большим трудом сможешь существовать. И дело не в том, что люди любят только молодых и воспринимают их с большим энтузиазмом, а в том, что каждый хотел бы оставаться вечно в своем совершенном молодостью теле. Те, кто умер рано, хотели бы почувствовать старость, а те, кому это было дано, мечтали о ранней смерти. Никки отчаянно боролся с захлестывающим его чувством уходящего времени, но оно напоминало о себе все чаще и чаще. Так сегодня он встретил одну свою старую знакомую, которая относилась к тем людям, для которых ушедшее время было смертью. Такие люди ходят, словно призраки, озираясь по сторонам в поисках тех дней, когда они что-то из себя представляли. Когда Никки не было еще и двадцати, ей уже было хорошо за тридцать, но ее тело было совершенно, а густо накрашенные глаза привлекали адовым пламенем, в котором горело ее чувство полного достоинства. Она сидела, закинув ногу на ногу, в короткой юбке, из-под которой отчетливо виднелась полоска от пояса с маленькой защелкой на капроновых чулках. У нее были необыкновенные каштановые волосы, пахнущие чем-то до боли знакомым и приятным. Она спала только за деньги, только с богатыми и проверенными клиентами, но маленький, амбициозный мальчишка, смотрящий на все глазами лидера вдохновлял ее еще больше. И вот сейчас, спустя столько времени, было страшно узнать ее потухшие глаза и запах ее волос, и не узнать ее лица и тела, так бесчестно испорченные временем. Ей, несомненно, тоже показались бы черты музыканта знакомыми, но она предпочла не смотреть на него, словно боясь вспомнить, что время беспощадно к людям. Никки ждал Томми. Это единственное, что еще более или менее их связывало. Раньше (теперь это слово отматывало киноленту воспоминаний более, чем на двадцать лет назад) они каждый день сидели в этой пропахшей всевозможными запахами пиццерии, потом каждую неделю, потом раз в месяц, сейчас им удавалось увидеться лишь один раз в несколько месяцев. Они, как и прежде, начинали напиваться с пива, потом доходило до виски, а дальше уже в обиход шло все, что наливали, предлагали употребить, и им казалось, что времени вообще не существует. Но сегодня Томми опаздывал, и Никки со страхом смотрел на часы, потому что знал, если барабанщик не придет, значит, маленький мост дружбы, связывающий когда-то столь близких друг другу людей, рухнет навсегда. Но часы, словно издеваясь, шли вперед, а мысли возвращались по крупинкам воспоминаний назад, когда все только начиналось. - Томми, это кощунство пить пиво из соломинки! - Никки и Томми в тот день только наткнулись на это заведение и, весело обсуждая одно из своих первых выступлений, радостно смеялись, подумывая о том, как их матерят Мик и Винс, от которых они убежали. - А ты попробуй! - Ли, перестав пускать пузыри в алкоголь, протянул зеленую коктейльную соломинку другу. Тот незамедлительно воткнул соломинку в нос, удовлетворенно скрестив руки на груди. - Чувак, это не кокс! - Томми, рассмеявшись на все заведение, вытащил из носа друга свою соломинку, облизнул и, как ни в чем не бывало, стал снова пускать пузырьки в пиво. - Томми! - Никки, истерически смеясь, рухнул на стол, а чуть погодя, успокоившись, посмотрел на барабанщика, не отрывая подбородка от столешницы.- Интересно, что делают Винс и Мик? - А тебе не все ли равно? - Ли, отставив стакан, занял аналогичную позу, смотря прямо в зеленые глаза басиста.- Главное, что мы здесь и ничего не делаем. - Давай что-нибудь тогда сделаем, - Сикс, не отрываясь, смотрел в блестящие глаза друга. - Мы слишком заняты, - улыбнулся тот. - Чем? - Друг другом, - шепотом произнес Томми, а потом, рассмеявшись, откинулся на спинку стула. Никки все так же поглядывал на открывающуюся и закрывающуюся время от времени дверь, ожидая Томми. С каждой проходящей минутой он все сильнее убеждался в том, что Ли не придет. Он чувствовал, как еще одно зеркало трескается постепенно, но так неумолимо стремительно, что он боялся встать и уйти. Он бы предпочел сидеть так несколько дней пока его друг не придет, потому что как только он встанет, Томми больше не будет с ним никогда, и все рухнет. Прошло два часа и пять кружек пива. Никки знал, что Томми не придет. Медленно, чувствуя, как его сердце обливается кровью, басист повернулся и позвал официанта. Когда же он снова оказался лицом к столу и двери, перед ним, часто дыша, сидел Томми. - У меня заглохла машина, и я ничего не мог поделать, - Томми обмахивался лежащим перед ним меню.- Представляешь, даже двери не закрывались. Пришлось ждать, пока хоть кто-нибудь ее заберет, и ехать на общественном транспорте. Честно говоря, зная твой характер, я думал, что ты уже ушел. - Я сам опоздал, - Сикс приложил ладонь к губам, незримо для друга, кусая пальцы. То, что казалось разрушенным, снова обретало весьма четкие черты. - Тебе звонил Винс? - Не знаю. Я где-то оставил свой телефон и даже пока не пытался его искать, - Томми махнул рукой официанту. - У меня что дома, что в жизни полный кавардак. Ничего найти невозможно! - Мы должны записать последний альбом, наконец, - начал Сикс.- Это было бы красивым окончанием. - Ммм,- протянул Томми, - я сейчас очень занят. Может, вы без меня? - Нет, последний альбом должен быть с тобой, - Никки упрямо смотрел в глаза другу. - Хорошо, запишем. Только мне уже пора. До встречи! - Томми, наклонившись над столом, прикоснулся губами к стакану друга и, отпив добрую половину алкоголя, скрылся за стеклянной дверью. Все это было похоже на один из тех вечеров, когда Сикс был настолько невменяем, что не различал ни одного слова. Весь его мир тогда составляли наркотики и то, во что он верил. Вера для него была слепой и необдуманной, потому что ее не существовало, а, следовательно, его мир ограничился химическими веществами. Ему нравилось думать, что есть что-то еще, но мысль, что это и так все, была еще более прекрасна. Томи оживленно ему что-то говорил, Никки не слушал, а сердце барабанщика кровоточило от бесконечных попыток скрыть открытый им ящик Пандоры. Ему казалось, что он хранит тайну человеческого бытия, и единственный человек, которого он хотел бы спасти, был Никки в его разрушительной жизни без ящиков и смерти. - Я женюсь на Хизер, - тихо сказал Томми, а потом, наклонившись над столом, отпил добрую половину пива из стакана друга, после чего исчез за стеклянной дверью. Только одинокий звон колокольчика, висевшего над дверью, заставил Никки понять, что больше с ним нет рядом никого. И вот сейчас эта сцена, так сильно напоминающая фрагмент его прошлой жизни, стала невыносимой. Никки хотел встать, закричать, догнать Томми и умолять придумать что-нибудь, чтобы существование не было таким знакомым. Время издевательски относилось к стареющим музыкантам только потому, что они острее это чувствовали. На самом же деле время было к ним жестоко еще раньше, а они этого не понимали. И только потом, перебирая эти крупинки воспоминаний, раскладывая их мозаику или отматывая киноленту жизни, они увидели, что они были сразу обречены на этот исход. И разве он оказался таким бессердечным к ним?