И был конец света

      Каждую ночь, вернувшись из бара, кабаре или с какой-нибудь очередной цветастой вечеринки друзей, Клиффорд устремлял полный молитвенной надежды взгляд в свой личный алтарь. Алтарь этот имел вид обычной, самой бюджетной печатной машинки, от редкого использования настолько высохшей, что на каждый перенос строки она отвечала жутким скрипом, по тембру напоминающим вой мертвецов из готических романов. Машинка в ответ смотрела на своего хозяина с видом явного издевательского презрения.              Время от времени он пытался набирать текст, но всякий раз, перечитав полученную строку, в яростном раздражении выдирал лист, комкал его и отбрасывал назад. Спустя пару месяцев жизни в Берлине один из углов комнатки пансиона фройляйн Шнайдер превратился в белую оборонительную крепость. А машинка продолжала ухмыляться четырьмя рядами острых зубов — приручить этого хищника Клиффорду отчаянно не удавалось.              Испытывая тягучую тоску и тревогу от неизменно бессмысленно потраченного времени за работой, Брэдшоу попытался наполнить его хотя бы предварительными ритуалами. Это, на самом деле, имело смысл: никто ведь не приходит, к примеру, на фортепианный концерт в самом его разгаре. Нет, зрителю необходимо сперва прочувствовать звенящую тишину, насладиться выходом музыканта на сцену, проникнуться тем, с какой щегольской лёгкостью ложатся фалды его пиджака на вращающуюся табуретку — это, пожалуй, не менее важная часть представления, чем оно само. Отныне каждую ночь перед бдением у алтаря Клиффорд умывался, как бы проходя обряд крещения и отрекаясь от прошедшего веселья, сцеживал чашку холодного горького кофе из оставленного с утра кофейника и раскуривал сигарету.              Это возымело действие: баррикада из комков бумаги перестала расти. Однако у действия этого был и побочный эффект: вместо неё в рост пошли колья забора в пепельнице рядом. Печатный лист, вдетый в машинку, так и оставался белым, а клавиши его фортепиано — немыми. Музыка, даже несмотря на опущенные фалды пиджака, не заиграла.              И Клиффорд отчаялся. Зачем мучить себя, если в жизни всё настолько хорошо? Зачем еженощно прибавлять к сладкому нектару развлечений на вечеринках этот горький осадок из страданий над романом? Брэдшоу пустился в счастье с головой — и отрёкся уже не от веселья, но от мук. Душа его подпевала лёгким мотивчикам песен из кабаре и, увлекаемая ими, яро пускалась в пляс, пока заброшенная печатная машинка ржавела, терпя поражение даже будучи окружённой крепостной стеной и острым забором. А после — и вовсе ушла с молотка.              После продажи Клиффорд испытывал скорбь, словно потеряв старого друга. Однако к этой скорби прибавлялось гадливое, но сильное чувство облегчение — такое, как испытывают после кончины длительно, мучительно и обременительно больного. Больше не было нужды всё время сидеть у его постели, винить себя за каждый приступ его кашля, менять его припарки и на какие-то жалкие дни отсрочивать его кончину. Больше не нужно было приносить себя ему в жертву. Можно было вдохнуть спокойно.              Можно было вдохнуть спокойно — и не тешить себя детской мечтой стать писателем. Можно было, наконец, принять суровую действительность, в которой ты — никакой не утончённый представитель бомонда, не подписываешь собственные издания резким росчерком авторучки и не сочиняешь речи для выступлений на многочисленных премиях при фраках и бокалах холодного игристого. Действительность, в которой ты — простой полотёр, или грузчик, или шофёр. Простой — но настоящий и где-то глубоко в душе счастливый.              Но в набитом болью и страхом вагоне спасительного поезда карандаш отчего-то резво заплясал по блокноту. А когда кончился блокнот, сошёл и какой-то случайный огрызок бумаги; и чек от билета; и сам билет; и салфетка; и что угодно. И тогда Клиффорд понял: печатная машинка — действительно и алтарь, и хищник, и музыкальный инструмент.              Алтарь не церковный, но жертвенный. В жертву ему необходимо приносить собственные страдания.              Хищник, питающийся исключительно душой писателя.              И музыкальный инструмент, на котором он сыграет похоронный марш по самому себе.              Потому что писатель не может быть радостным. Потому что писатель не может быть счастливым. Потому что литература обязана отвечать на боль. Потому что без боли не существует и самой литературы.