Роковая ошибка

В ту ночь я всё думал, и думал, и думал. Мои мысли блуждали по всем аспектам жизни: прошлое, настоящее, будущее. Проблема из детства, роковая ошибка сегодняшнего вечера, то, что за ней последует. Вспомнив то, о чём я размышлял той ночью, надеюсь, смогу упорядочить то, что сейчас здесь творится, потому что от этого кавардака и скомканных мыслей на такой же комканной бумаге мне хочется застонать. Что довольно иронично, так как я начал описывать эту хронику, оформленную как «дневник», чтобы разобраться в себе и в том, что со мной происходит, отследить конкретный момент, когда всё пошло не так и жизнь моя покатилась по совсем не той дороге, которую я себе с надеждой начерчивал; а по итогу я лишь больше запутался в собственных записях и теперь не знаю, куда какое слово вставить. Поэтому изложу здесь всё, что было во время ночных стенаний. Я бесконечно прокручивал в своей памяти, будто просматривая фильм покадрово, наши диалоги. Каждый жест, каждый миг, каждую едва уловимую мысль, возможно мелькнувшую там, где-то в подсознании. Я вспоминал её признание (опять языковые приёмы какие-то вытворяю, чёрт возьми), отчётливо мог слышать её слова, сказанные с таким волнением и украдкой. «Я просто оправдываю ожидания других людей», Когда эта фраза ярко вспыхнула в моей памяти, я почувствовал, что как никогда близок. «…мне остаётся лишь подыгрывать своему же образу, притворяться тем, кем я являюсь отчасти», Неизвестно, к чему именно: может быть, к тому, что меня сильно разочарует или, наоборот, обрадует. «Хотя, по правде сказать, я уже и не понимаю, где я настоящая, а где — образ…» Но, реконструируя в воображении всё больше частей того самого момента, я полагал, что подхожу к однозначному, понятному ответу на мой вопрос. Почему я до сих пор продолжаю находиться рядом с ней? Потому что мы с Рикки очень похожи. Это проявилось ярче всего именно в тот момент, когда она решила мне раскрыться. Рикки сказала, что ей остаётся лишь притворяться и оправдывать чужие ожидания, и я словно увидел в ней своё отражение, правда, крошечное, детское, не без доли светлой наивности и небольшой глупости, я видел маленького человечка, не имеющего никого, кто был бы способен воспринять его таким, какой он есть. Потому что я был таким же. Семья возлагала на меня большие надежды, ровно как и преподаватели, сама школа, все. Нужно не опозориться на грядущей олимпиаде, держать планку лучшего ученика Японии, сдать экзамен без единого промаха, быть хорошим сыном, братом, лучшим. По началу эта перспектива мне нравилась: я любил собой гордиться, хвастаться тем, что делаю, однако постепенно чаша весов перевешивалась, взваливалось всё больше обязанностей, тех вещей, что я «должен» кому-то или чему-то «обязательно» сделать, и в какой-то момент я понял, что всё это мне не по силам. Да, мне было приятно слышать, как учителя объявляли, что я вновь лучше всех сдал экзамен, как родители хвалили меня, как маленькая сестрёнка говорила, что непременно станет такой же, когда вырастет. Но то, с каким трудом мне давалось это, не то, что оставалось в тени: его вообще будто не было, как той вещи, которую ты ни за что никогда не найдёшь, но она лежит где-то у тебя на чердаке. Мои регулярные достижения становились нормой, чем-то самим собой разумеющимся, как если бы я не проливал семь потов, подбираясь к ним, и на какое-то время я застрял в отчаянии: всё окружение чего-то ждало от меня, требовало. Стоило прийти домой с оценкой чуть ниже «нормы» — «Лайт, разочаровываешь». Заснуть на уроке от бессонных ночей, проведённых за учебниками — «как не стыдно тебе, Лайт, ты же лучший ученик, вся школа на тебя рассчитывает». Заболеть на следующий день и слечь с температурой — «какой ужас, а что будет, если ты отстанешь от школьной программы и не сможешь показать высший результат?» Молча уйти в свою комнату, вымотавшись от нескончаемого долженствования — «ну, ты чего такой хмурый, что опять случилось?» Давать слабину было запрещено. И поэтому я сломался. Так и родилась маска «идеального Лайта Ягами, самого лучшего во всём, что может быть». Не отрицаю, что для своих лет я достаточно способный и, возможно, в чём-то да талантливый. Однако даже мне была необходима опора, то, что может хоть немного осветить трудный, незадавшийся день. Хоть какая-то поддержка, хоть капелька понимания и принятия, я не просил о большем. Моя семья думала, что помогает, подбадривает, говоря что-то в духе: «Ты справишься, ты же всегда везде первый!» или «Покажи всем класс! Делай то, что ты всегда делаешь»; в то время как нуждался я в совершенно другом — «Даже если ты проиграешь, для нас ты всегда будешь лучшим. Не отчаивайся и верь в себя». Но слов этих родные не знали. Всё, что я делал из года в год — оправдывал чужие ожидания, напяливал маску порядочного сына и прилежного ученика, притворяясь, что для меня действительно имеет значение то, как я сдам чёртов тест в школе. А потом это стало «нормой» и для меня, и я уже не мог быть прежним (полагаю, вот, что люди имеют в виду, говоря «потерять себя»). И я уже не различал, где образ, а где — я настоящий. Впрочем, я не беспокоился по этому поводу, можно сказать, даже не заметил, когда образ стал частью меня. Осознание настигло меня лишь в ту роковую ночь, когда неоднозначная девчонка заставила меня переосмыслить всё, что было до встречи с ней и будет после. Так почему же я неосознанно подпускаю её ближе, когда пытаюсь всячески отвязаться? Потому что надеюсь, чувствую, что Рикки сможет меня понять. Неосознанно, разумеется, лишь где-то в подсознании (подсознание, подсознание, подсознание; я употребляю это слово всякий раз, когда хочу оправдать свои необдуманные поступки), которое упрямо толкает меня к ней, странной, непривычной, невероятной. Но я был уверен: я никогда, ни за что на свете не скажу ей, не покажу себя слабым. Просто потому что я так привык. И я привык оправдывать чужие ожидания (но только значимых для меня людей). А Рикки ждёт от меня того, что я приду. Мои безумно уставшие от бессонницы, пересохшие глаза наконец-то сами собой закрылись, точно получив порцию какого-то волшебного усыпляющего песка, и я задремал, даже не укрываясь одеялом. Воскресенье, 3 августа. Утро выдалось мутное, сонное. Солнце яростно зарядило в глаза, как только я их открыл: спал я напротив окна, жалюзи на котором прикрыть вчера я не додумался (мысли были совершенно о другом). Я перевернулся на другой бок и попытался продлить свой мирный сон ещё немного, однако мне помешал Рюк (что было ему крайне не свойственно). — Эй, Лайт, вставай, а то проспишь свиданку со своей девчонкой. — прохрипел бог смерти своим не самым приятным голосом мне на ухо, отчего я поёжился и закутался в одеяло: когда тебя окликает с раннего утра огромное потустороннее существо, это — малое, что хочется сделать. Смыв остатки сна холодной водой, я кое-как привёл себя в чувства. Позавтракал скорее потому, что надо, а не потому, что испытывал голод: мне хотелось только лечь навзничь и не вставать целый день. После утренних процедур я наконец нашёл в себе силы заговорить с Рюком: — Послушай, Рюк, для начала: никакое это не свидание, и она не «моя девчонка». Мои слова, казалось, вызвали у бога смерти чувство досады или что-то, схожее с лёгким огорчением. — Э-э, а я-то думал, Лайт, ты наконец отыскал себе девушку, — почему это «наконец»? — может, перестал бы таким букой ходить… — С чего ты это вообще взял? — Ты столько дней от неё отлипнуть не можешь, — его низкий, хриплый голос тепловатого тембра придавал словам какую-то особенную выразительность, словно Рюк насмехался надо мной, как над маленьким мальчишкой (хотя, вероятно, он воспринимал меня именно так), — гуляешь, выслушиваешь, подбадриваешь. Со мной, между прочим, так не обращаешься! Я прыснул со смеху, хоть и не до конца понимал, шутит ли этот докучавший бог смерти сейчас или нет (кто знает, может, его действительно обижает, что я совсем не обращаю на него внимания?). — Всё то, что ты перечислил, ещё ничего не значит, Рюк. Я даже не уверен, буду ли общаться с ней дальше. Он посмотрел на меня, как на дуралея, после чего, выдержав паузу, с искреннем непониманием пробормотал: — Ну ты даёшь, Лайт… Для тебя что, человек должен в горящие катакомбы прыгнуть, чтобы расположение завоевать? — Не только в горящие, но ещё и в ледяные, — с сарказмом добавил я, усмехнувшись, — и тогда я, так уж и быть, подумаю. — Дурак ты. — бросил мне вслед Рюк, когда я выходил из комнаты, собравшись. И совсем-совсем тихо добавил. — А эта девочка-то даже мне понравилась. Мысленно подметив, что дай богу смерти волю — он весь день будет нести одни глупости, я одним строгим жестом призвал его к молчанию и покинул дом. Солнце по-прежнему освещало всё с яркостью самого мощного прожектора, день предстоял ясный и жаркий, отчего я пощурился: мои пересохшие, заспанные глаза были этому совершенно не рады. Когда я оказался на месте — небольшой заасфальтированной площадке перед забегаловкой, Рикки встретила меня радостно и взволнованно, улыбаясь и сминая в руках ткань невиданного мной ранее платья, которое ей было явно велико: тонкие ярко-апельсиновые лямки были укорочены посредством завязывания узлов; и даже так девушке приходилось периодически натягивать его повыше (всякий раз, делая это, она заливалась густым румянцем и отворачивалась; я же не смел как-либо прокомментировать этот момент). Впрочем, такое поведение Рикки было уже вполне обыденным для меня. — Здравствуй, — поздоровался в ответ я, прокручивая в голове новый план действий, созревший у меня примерно той же ночью (и непонятно на что надеясь: всё, что я пытался предпринять по отношению к девчонке, оканчивалось крахом). Осознание того, что Рикки в какой-то мере является моим отражением, к вашему удивлению не перечеркнуло моё намерение скорейшим образом от неё избавиться. «Да как же так?!» — спросите вы (а ведь наверняка спросите). — «Сколько уж можно ходить вокруг да около?!» — а я отвечу, что, оказывается, можно, когда ты обладаешь упрямством доводить дело до конца, чего бы это ни стоило. Многие люди не любят проигрывать, у меня же, видимо, эта черта была доведена до какого-то фанатизма и сумасшествия. В общем, вернёмся к «плану». Я решил не отталкивать от себя девчонку так грубо, как хотел сделать в первый раз, а мягко заявить, что у меня есть возлюбленная (несуществующая, конечно же) и если она узнает, что я общаюсь с кем-то ещё, то будет очень сильно ревновать (весьма правдоподобно, не так ли?), а я не хочу, чтобы она об этом беспокоилась. Как мне тогда казалось, план был идеален. Рикки — вежливая, робкая девушка, а потому не захочет встревать в чужие отношения и уступит, однако… В тот день, когда в моих мыслях прозвучала фраза «сейчас или никогда», исход был уже решён: никогда. — Я так рада снова увидеться с тобой, — вывел меня из размышлений нежный голосок Рикки, — хоть мы и виделись вчера вечером… — она опустила глаза и неловко заулыбалась. — Я хотела бы узнать, у тебя, ну… Есть какие-нибудь планы на день? — А ты разве не должна сейчас работать?.. — в лёгком оцепенении ответил вопросом на вопрос я. Рикки вытаращилась на меня и захохотала. — Ягами, ты что, не до конца проснулся ещё? Сегодня же воскресенье, мы не работаем! Она продолжала какое-то время тихо смеяться, между тем как я бросил растерянное «а, ясно», хотя ясно не было ничего вовсе: перед глазами всё плыло от не развеявшейся за утро сонливости, отчего я с трудом мог фокусировать взгляд, и, пожалуй, сейчас Рикки была права как никогда. — Ладно, давай зайдём внутрь, у меня там для тебя сюрприз, заодно и проснёшься. Эти слова взбодрили меня намного лучше, чем утренний кофе, пройдясь по всему телу лёгкой дрожью. «Сюрприз? Для меня?» — встрепенулось раздутое самолюбие, мигом позабывшее придуманный план. Сейчас всё, что его интересовало — то, что могла подготовить робкая, но чересчур отзывчивая девчонка, рассыпавшаяся в благодарностях день назад. Но то было лишь самолюбие. Сам же я понимал, пусть, возможно, и не полностью, что с каждым словом, каждым мгновением, проведённым вместе с Рикки, мне всё сложнее и сложнее заставить себя отдалиться от неё. И теперь уже не только от чувства растерянности и неспособности должно ответить при разговоре… Когда мы уселись в пустующем кафе друг напротив друга, Рикки с замиранием сердца достала, вероятно, обещанный сюрприз — полупрозрачный пакет с печеньями, аккуратно завязанный розовой ленточкой (и откуда взяла только?), и добавила: — Я сама сделала. Я был способен лишь на то, чтобы ошеломлённо глядеть на неё, ту, что, вероятно, даже не догадывалась, что являлась причиной моей беспощадной бессонницы, подчинив себе все мои мысли, так, что я думал, думал и думал и в конце концов мог представить каждый её неловкий жест, каждое вздрагивание и тихое ёрзание, увидеть перед глазами, как если бы оно было наяву. А теперь, когда Рикки сидела напротив, я мог только успешно угадывать, когда её коленки под столом начнут неспокойно елозить друг по другу, когда она бросит пытливый взор в мою сторону — это сделалось предсказуемым, невероятно предсказуемым, но своеобразная игра скучнее от того не становилась. — Спасибо, — ответил я неспешно спустя какое-то время, не желая вызывать у Рикки нервозность: уже сейчас настал черёд дрогнувшего, напуганного голоса, который задаст мне вопрос. А параллельно я думал, что же толкает её, эту странную и неоднозначную девчонку, к таким щедрым подаркам, таким чувственным мольбам встретиться с ней ещё раз: не спроста же всё это. Едва догадки неуверенно ступили на край моих мыслей, волоча за собой не очень приятное осознание, Рюк внезапно заговорил, их озвучив: — Эй, Лайт, я почти уверен, что она по уши в тебя влюблена. Бог смерти ехидно усмехнулся, очевидно, ожидая, что его слова повлекут за собой бурную реакцию, но я умело поддерживал свойственную мне невозмутимость на лице. Хотя в действительности всё было иначе: я негодовал и испытывал лёгкий привкус горечи во рту — симпатиями со стороны девушек я уже успел наесться до отвала, а потому перспектива вновь стать чьим-то любовным интересом меня совсем не радовала. Как я говорил ранее, все девушки, признававшиеся мне в их «любви» (что была откровенной ложью), имели негласно установленный стандарт: подметить мои интеллектуальные способности, похвалить внешность, предложить встречаться. С некоторыми у меня всё же закручивался так называемый роман, правда, совсем не долгий: через пару недель мы расставались, а всё по причине того, что от отношений уставали обе стороны. И я, и моя временная, безликая спутница выматывались: я — от постоянного контроля и ревности, она — от моей холодности. И мы расходились (зачастую это сопровождалось небольшим скандалом), и любви, в которой мне так страстно клялись, словно и не существовало. Впрочем, ни об одном из расставаний я никогда не жалел. Я понимал, что эти горячие признания и лестные комплименты — всего лишь временный каприз такой же временной спутницы, которая без замедлений сбежит от меня, чуть что, поэтому воспринимал отношения либо как непродолжительное, жалкое развлечение, либо как лишний якорь, приковывающий к одному месту (в данном случае к человеку). Оттого при мысли, что всё это может в очередной раз повториться, я помрачнел. Мне не хотелось даже сейчас, в столь короткий и скоротечный отпуск, обзаводиться новыми связями — проигрывание одних и тех же сценариев из года в год утомляет любого артиста, каким бы профессионалом он ни был. По этой причине, выдержав паузу, наполненную размышлениями, я наконец обратился к своему маленькому, непрерывно глазевшему на меня несчастию, спросив: — Почему ты делаешь всё это? Рикки вздрогнула, неспокойно заёрзав ногами под столом. — Что именно? — Стаскиваешь мне печенья с кухни, просишь познакомиться, погулять, потом сама их готовишь… Почему? — мой голос звучал растерянно: я не имел желания как-либо давить на столь чувствительную натуру. — Ох, это… Ну-у… — она, застопорившись, отвела взгляд на гладкую поверхность стола. — Я… Я хочу дружить с тобой! Это заявление раздалось точно гром среди ясного неба и одной меткой молнией рассекло все догадки. Рикки смотрела на меня так открыто, с такой честностью и лёгким шлейфом неловкости, будто не было ничего больше и не могло быть. Лишь одна детская, донельзя наивная надежда на дружбу. Что-то вроде невинного, простодушного вопроса: «Давай дружить?», который задают совсем ещё юные, не погрязшие в тотальном разочаровании в людях дети. Я оторопел и замолк. Это позволило моей робкой собеседнице продолжить. — Понимаешь, ни в школе, ни здесь у меня не клеятся знакомства… — Рикки внимательно изучала каждый мускул моего лица, желая уловить малейшие перемены в настрое. — Следовательно, и друзей у меня тоже нет. А мне всегда так хотелось иметь кого-то, с кем можно открыто себя вести, не бояться, что на меня косо посмотрят. А вчера, когда ты меня выслушал и сказал, что понимаешь мои чувства… Я не знаю, я словно впервые за столько лет ощутила какую-то эмоциональную разгрузку, спокойствие, что ли, защищённость! Знаю, на словах это может показаться не очень убедительно, но… У меня действительно это впервые. — её глазки жалобно заблестели, и Рикки притихла, кажется, стараясь унять дрожь в голосе и ком в горле. — Вот я и подумала, что… Мне очень хочется продолжать с тобой общаться. И быть друзьями. После столь чувственного и эмоционального признания я не мог оставаться равнодушным. И я приветливо, ласково, осторожно улыбнулся, словно боясь спугнуть это крошечное, беспомощное воплощение трусости и смятения. — Хорошо. Я совсем не против того, чтоб мы были друзьями. — загнанная собой же в угол Рикки с надеждой подняла на меня глаза. — И знаешь, то, что ты сделала мне такой подарок, — я указал на пакетик с печеньями, — очень мило с твоей стороны. — П-правда? Тебе нравится? — Да. Ты, должно быть, вложила много стараний. Мне приятно это. Впервые я говорил искренне, без чувства, что меня кто-то тянет за язык сказать лестности: желание сделать это появлялось само собой, когда я наблюдал застенчивое, немножко потешное поведение Рикки. — Ох-х, спасибо! — смущённо воскликнула она, просияв. С её глаз исчез тот жалобный блеск, норовивший превратиться в непрерывный поток слёз, и я мог окончательно успокоиться (когда Рикки нервничала или грустила, её чувства будто передавались и мне тоже). Я не переставал улыбаться ей, наверняка поражая тем пронырливого бога смерти, и девушка тихонько захихикала, в смятении отводя взгляд. Желая разбавить ощущение неловкости, она меня спросила: — А ты уже дочитал ту книгу?.. Признаться, я даже позабыл, что эта наша история началась с книги: настолько умело Рикки могла перетянуть на себя лоскутное одеяло моих мыслей. — Ещё нет, я остановился на двадцать первой главе и прервался. — А чего так?.. — Подумал, что смогу продлить удовольствие от чтения, обсуждая её с тобой. — я впился взглядом в удивлённо подпрыгнувшую девушку, довольствуясь слегка покрасневшим, смущённым моими словами нежным личиком и едва слышным, сдавленным «ох». «О, ну вы посмотрите на него!» — Рюк заголосил, точно зритель с трибуны. — «Как разошёлся-то, как разошёлся-то!» — я бы непременно заткнул ему рот близ лежащей салфеткой, если б мне представилась такая возможность. — Это здорово! Но, знаешь, сегодня я не очень хочу обсуждать эту книгу… Лучше расскажи что-нибудь о себе! — последнее было озвучено с ноткой предвкушения и мандража. — Я знаю, что вчера ты ответил, что тебе нечего рассказать, но… Может, всё-таки есть хоть что-то? Я с радостью выслушаю любую вещь! Даже самую незначительную! Я напрягся и задумался. Что я мог ей рассказать? То, как я представлялся другим — «лучший ученик Японии, бывший чемпион по теннису, люблю решать сложные задачи», было совершенно не тем, что показывало меня как отдельную личность со своими предпочтениями, мыслями и переживаниями, а скорее тем, чем в итоге меня сделали люди. Поэтому я довольно долго молчал, стараясь откопать в себе что-то, но так и не сумел этого сделать. — Ладно, хорошо, я поняла. Тогда, может, озвучишь темы, на которые мы с тобой можем свободно говорить? И те, на которые, наоборот, не стоит. Думаю, это очень важная часть знакомства. Это нравилось мне уже больше. — Полагаю, мы можем говорить на многие темы. Но я бы предпочёл не упоминать школу. — в яблочно-зелёных глазках затрепетало сочувствие и понимание. — Я бы тоже, на самом деле. Мои оценки оставляли желать лучшего… — думаю, здесь стоит дважды подчеркнуть слово «оставляли». — У тебя… Тоже? — с небывалой осторожностью поинтересовалась Рикки. — В точности до наоборот. Но легче мне от этого не становится. — это слетело с моих уст в сопровождении тяжёлого вздоха по той простой причине, что я никогда никому не говорил о своих трудностях. — Вот оно что… — на мгновение Рикки притихла в смятении, не решаясь задать очередной вопрос. Я терпеливо дожидался, когда она наберётся духу, не смея прерывать её новую маленькую борьбу с самой собой: понял уже, что она человек очень нерешительный. — А если не секрет… — вышла из битвы победителем. — По какой именно причине? На тебя давят родители? Возлагают слишком много надежд? — Можно и так сказать. — спокойно кивнул я, однако брови мои нахмурились: нет, не оттого, что я был зол на девчонку, а оттого, что сам не мог разобраться в своих чувствах и в том, правильно ли поступаю. — Иногда бывает тяжело делать несколько дел одновременно. Особенно когда все ожидают высший результат, доведённый до нереалистичного идеала. — Ох, понимаю тебя, — тёплый, располагающий к себе голос Рикки уверял, что я не ошибся, выложив насущные стенания, пусть и в довольно сокращённом виде, — люди в последнее время будто отвергают человеческий фактор: думают, что вполне разумно требовать идеального, совершенного результата, хотя это вовсе не так. Мы не роботы, мы не можем постоянно улыбаться и делать всё идеально, даже если того захотим. Потому что того идеала, воображаемого человечеством, не существует. Взглянув ещё раз на свою чуткую собеседницу, я не мог не улыбнуться. Словно озвучивая мои мысли, так долго вынашиваемые в голове, она ловко дотягивалась до спрятанной, потаённой струны моей души, успевшей покрыться пылью и посереть от негодности, и единично, отрывисто дёргала её, вынуждая давным-давно заточённые эмоции и чувства вспыхивать короткими, быстро исчезающими искрами. Испытывать их было очень непривычно; пыль сдувалась с одубевшей, до стыдного дряхлой струны, и та издавала до стыдного натуженный звук, подобно расстроенному, залежавшемуся инструменту. Но всё-таки издавала. Рикки вызывала во мне сильный отклик, непривычный, давно забытый, но очень приятный. В тот момент мы поняли друг друга без слов: моя улыбка сказала ей всё, а в ответ Рикки наградила меня такой же, если не более очаровательной. Тогда Рюк, кажется, оставил какой-то обыденный для него комментарий, но его я уже не слышал.