Седьмой круг

Сколько ни смотри на Дуомо, вблизи он всегда обрушивается на тебя своею громадой. Лоренцо приветствовал ржаво-красный купол, над которым летели льняные обрывки облаков. Создав его, Брунеллески преобразил мир. Не потому, что купол огромен, грандиозен, и тень его накрывает всю Тоскану. А потому, что доказал могущество человека. Гуманисты говорят: для нас нет пределов, мы можем пойти теми тропами, на которые страшатся ступать ангелы. Нужно лишь пожелать и дерзнуть, таков девиз их века. Это великая возможность, но и требование. Если ты окажешься хуже тех, кто раньше тебя возводил храмы, ваял статуи и сочинял, обречешь себя на позор и насмешку. Ты должен быть не просто хорош, но и лучше тех, кто был раньше. Лоренцо не смог бы забыть о Козимо, даже если бы захотел. Достаточно взглянуть на купол. В толпе у Санта-Мария-дель-Фьоре не было ни бреши. Прохожие передвигались хаотично. Гуляли, озираясь по сторонам, изучали чужие платья, прически и украшения. Люди встречали знакомых и останавливались, образовывая затор. Ноги Лоренцо сразу оттоптали, особенно постарался угольщик, тащивший мешок на спине. Лоренцо охнул от боли. Хорошо, на нем были сапоги для верховой езды, а не легкие модные туфли. Луиджи подхватил его под руку, чтобы не потеряться в людском водовороте, и вместе они протолкнулись на виа дель Проконсоло, где у желтого, еще не достроенного палаццо едва не попали под копыта. Мчавшийся на коне гонец в сине-белых цветах Борсо д’Эсте слишком поздно крикнул: — Поберегись! Лоренцо отшатнулся, налетел на разряженного прохожего и сбил его наземь. Ринулся с извинениями, но тот разразился злобной бранью и отмел его назад. — Ублюдок, дрянь подзаборная, сучий выкидыш! Слепой, что ли? Нет? Так мы это живо поправим, кликну слуг, они глаза тебе выдерут! От гнева кровь вышла из берегов, Лоренцо хотел кинуться на наглеца с колотушками, как вдруг узнал его. Бешеный нрав этого человека был хорошо известен, он сдерживал его в обычных беседах, но теперь показал лицо. Откроем и свое. Лоренцо снял капюшон и раскланялся. — От всей души молю вас о прощенье, мессер! — Воздел руки, как заправский лицедей на сцене. — Вы правы, где были мои глаза? Лучше бы мне попасть под копыта, чем толкнуть вас. Позвольте помочь вам встать. Франческо Пацци поднялся, не приняв услуги. Был он старше Лоренцо на пять лет и цвел краснощекой мужской силой. Весь его облик праздновал полнокровие, руки создавались для кулачного боя, ноги — для игры в кальчо, страстным поклонником которой он был. Шагал он этими ногами всегда в одном направлении и очень решительно. Действиями Франческо руководили глупость, гордость и гульфик. Из локтей пунцового бархата, пошедших на костюм, можно было сшить еще двоих граждан Флоренции. Оранжевое перо на шапке колыхалось, как знамя. Герб с дельфинами украшал широкую нагрудную цепь и позолоченную рукоять меча, выложенную бирюзой. Волосы завиты и уложены блестящим маслом. Какой сегодня праздник, мессер, что вы столь нарядны? Пацци не носили коричневой шерсти. Когда родословная расшита драгоценными каменьями, нет такой шерсти, которая поможет завоевать у «тощего народа» любовь и популярность. Семья Пацци ставила на патрициев, на старый флорентийский жирок. — Медичи? — Франческо окатил его саржевый плащ и пыльные сапоги кипучим презрением. — Что вы делаете в нашем квартале? Пришел побираться к твоим хоромам, надменный ты сукин сын. И скажите на милость, в «нашем» квартале! С каких пор? Квартал Ключей издавна принадлежал другому семейству. Уж не покушаются ли Пацци на прерогативы Альбицци? — Я следовал мимо со своим спутником, — он кивнул на Луиджи, опасливо жавшегося в сторонке. — Я направляюсь в «Корону», где у меня назначена встреча с друзьями, среди которых ваш двоюродный брат Гульельмо. Пацци сделаны из такого теста, что к ним испытываешь самые сердечные чувства. Поклонился еще раз, ничего, спина не переломится. Пацци кланяться не стал, за ругань не извинился, намека не понял или проигнорировал. Светской вежливостью он себя обычно не затруднял. — Я не знал, что вы в городе, Медичи, — пробурчал он. — Давно вернулись? — Этим утром. — Как самочувствие вашего батюшки? — Доктора уверяют, что он встанет на ноги не сегодня-завтра, — солгал Лоренцо. Многие беспокоились, что Пьеро не сможет управлять городом из-за слабости здоровья. Заговорщики упирали на это обстоятельство, для них любой повод хорош. Пацци тоже спрашивает не просто так. На чьей стороне его семья? Не поддерживают ли в душе заговорщиков? — Выздоровев, Пьеро пойдет во дворец Синьории? — продолжал дознаваться Франческо. — Я слышал, он призывает приоров к себе, хотя им запрещено собираться в частных домах. Некоторые бы даже сказали, что это незаконно. У дельфинов быстро вырастал веер акульих клыков. Во Флоренции не бывает зубов только у самой мелкой рыбешки, а Пацци плавают в больших водах. — Мне об этом ничего неизвестно, — сказал Лоренцо. — Отец считает меня ребенком и не посвящает в свои планы. То ли дело вы, благородный Франческо. Гульельмо рассказывал, что дядюшка Якопо собирается назначить вас главой римского отделения банка. Не могу представить себе никого достойнее. От собственной медоточивости склеивало зубы, а Пацци оставался самим собой — надутым болваном, который не мог проторчать подольше в своем недостроенном желтом доме, чтобы не пришлось сталкиваться с ним на улице лишний раз. — Гульельмо много болтает, — хмуро сказал он. — Не стоит говорить о делах семьи с посторонними. — Разве я посторонний? — Лоренцо искренне удивился. — После свадьбы Гульельмо и моей сестры Бьянки, я считаю, мы стали одной семьей. А вы так не считаете? Извлекать улыбки становилось сложнее, Пацци ему надоел. А это лишь репетиция. Когда отец умрет, вокруг не останется никого, кроме таких вот Пацци, желающих вгрызться во флорентийский пирог. Отцы, сыновья, братья, кузены, дядья и племянники, племянники племянников… Вот потеха пойдет, а уж сколько меда придется для них заготовить. — Пожалуй, — сподобился Франческо после скрипучих раздумываний. — Да, наши семьи породнились. И даже изобразил на физиономии что-то, отдаленно напоминающее доброжелательность. Тяжесть семейных уз усмиряет всех. — Я рад, что мы это выяснили, — Лоренцо натянул капюшон и приготовился уйти. — Позвольте прервать нашу беседу, ибо я тороплюсь. — Подожди, — остановил его Франческо. — Если мы одна семья, будем говорить на «ты». Скажи, правда ли, что отец собирается подыскать тебе невесту в Риме? Толки об этом обточили на свой лад заговорщики: Пьеро Медичи желает вознестись над остальными гражданами, потому решил сосватать сыну римскую патрицианку. Служанка на виа Ларга подслушала, шепнула приятельнице, и понеслось. Стоит утром поесть соленого сала на правом берегу Арно, к полудню на левом берегу в Олтрарно будет изжога. — Ничего пока не решено, — осторожно сказал Лоренцо. — Медичи брезгуют нашими девушками? — Пацци выпятил грудь с дельфинами и подбоченился, будто задели его честь. — Флорентийки для тебя недостаточно хороши? За тебя сватали племянницу Содерини, почему отказался? Двинуть бы тебе по физиономии, наглая тварь. За одни трактирные манеры. — Мадонна отказалась, не я, — он потупил глаза. — Я не упрекаю ее. Кто захочет смотреть на меня до конца жизни? Будь Пацци законченным бессердечным мерзавцем, который хохочет, тыча пальцем в калек, разжалобить его не удалось бы. Но он был обычным, исключительно здоровым человеком, разгоряченным излишком крови. Такие иногда жалеют убогих и кидают им медяки, умиляясь собственной доброте. Франческо подал ему на прощание руку: — Не переживай, были бы деньги и жена найдется. Лоренцо слепил финальную улыбку из меда и последних крошек терпения. — До скорой встречи, дорогой родич. Свернув за лавочку со специями по виа дель Проконсуло, Лоренцо стер рукопожатие с ладони и плюнул на мостовую. Он был зол на себя. Кто его просил унижаться? А, ерунда, зато увел разговор в сторону, это важнее. Гордость ему не к лицу. Впервые он осознал это, когда дед был жив и преподал ему один из своих уроков. Лоренцо увидел свое изображение на фреске семейной капеллы. Художник Беноццо Гоццоли изобразил его в процессии поклонения волхвов. Лица, одежды, тела животных, зелень холмов сотканы из мерцания самоцветов, лазури и смарагдов, порфиры и жемчугов. Словно сказочный сон плыл по стенам, только живее, ярче. Среди царей, рыцарей и чужеземных правителей поклониться младенцу Христу ехал мальчик на белом коне, возглавлявший процессию. Млея от красоты и смутного узнавания, Лоренцо выдохнул: кто он? Мать погладила его по голове: — Таким тебя видит мастер. Золотые кудри, золотые одежды. Фарфоровый лик, серебряные глаза. Губы из лепестков. Несколько мгновений мальчик на фреске был им, Лоренцо ди Пьеро ди Козимо де Медичи. Кисть преображала его плоть, отменяя выпяченную челюсть, длинный плоский коровий рот, темно-желтую нечистую кожу. Сделавшись изящным и тонким, его нос ощутил запах роз; он не знал, как должны пахнуть цветы, но в те несколько мгновений он чувствовал… Подозрение заскреблось, как мышь в подполе. — Почему Джулиано похож на себя, а я нет? — Потому что ты урод, — сказал Козимо. — Художник не мог нарисовать твой истинный облик на фреске, прославляющей нашу семью. Видишь, как меня приукрасили? Я тоже далеко не Аполлон. Но над тобой больше всех поработали, ибо ты — будущее нашего дома и должен блистать превыше всех. Нос вернулся. Господь смеялся, прилепив ему такое к лицу. Будь он из бедняков, все бы смеялись. Козимо уставил на него свой обдирающий взгляд, он верил в разрушение иллюзий и беспощадную правду. — Не думай о пустяках, — прибавил он мягче. — Стой на земле, ясно? — Ясно, мессер, — сказал Лоренцо и разревелся, как девчонка, так громко и неожиданно, что напугал самого себя. Он никогда больше не плакал и повторять этого не собирался. Длинная виа дель Проконсоло тянулась медленно. Прошла молодая дама в светло-розовом шелке, чинно сложив руки на животе. Служанка держала зонтик у нее над головой, оберегая белизну хозяйки от злого солнца. Красивая дама, вымоченная в лимонном соке до снежной белизны. Ему это не поможет (он пробовал, кожа слезла воспаленной чешуей и вернулась грязно-желтой, какой и была). Он решил, что ему плевать, и написал в эклоге: «Не белолицый, но не хилый ведь, да я пастух не робкого десятка! А кто не смугл, тот лучше, мне ответь?» Идиот. Опустил пониже капюшон и отвернулся от лимонной дамы. Улица подбросила ему камешек, и он его пнул. — Возможно, я не лучшего мнения о людях, — заговорил Луиджи, — но ты, мой Парнас, плохого мнения о себе. — Брось, моей физиономией можно пугать детей, — сказал он. — Предпочитаю говорить об этом сам, прежде чем услышу чужие издевки. Я мерзко гнусавлю, плохо вижу, не чувствую запахов, не различаю вкусов, ущербен со всех сторон. Джулиано красив, как ангел, я безобразен, как черт. Я с этим смирился. — Как ты ошибаешься! — воскликнул Пульчи. — Лауро, тебе ли жаловаться? Ты умен, у тебя лучшее образование во Флоренции. Ты сочиняешь прелестные стихи… — Прелестные, — фыркнул Лоренцо. — Это какое-то оскорбление. Кому нужны прелестные стихи и красоты? — Всем нужны, — сказал Пульчи. — А если не хочешь прелестного, пиши другое. Работай! Я уверен, тебе хватит таланта, чтобы стать властелином слов, как Петрарка. Ты чудесный наездник, танцор и музыкант, превзошедший в умениях прочих молодых людей. — Я делал то, что хотел дед, — сказал он почти с отвращением. — Ты понимаешь, что эта куртуазная личность — не я? — А кто? — Пульчи глянул на него поэтическим взглядом. — Прости, любименький, куртуазная личность — тоже ты. Какая-то твоя часть. Она умеет очаровывать. Ты очаровал меня. До того, как я узнал, что ты можешь быть по-настоящему прекрасным, когда пылаешь страстями. — Святая Мадонна! — он присвистнул, скрываясь за колкой насмешкой. — Джиджи, держи чувства в узде и пой мне серенады, только когда никто нас не слышит. Иначе решат, что ты любишь меня почище шлюшек в Бальдракке. Пульчи не поддержал его иронии. — Лауро, я сказал от сердца. И знай, как высоко я ценю безмерную щедрость и терпимость ко мне, презренному греховоднику. Это в крови у вашей семьи. Твой великий дед защищал маэстро Донателло от нападок. Твой отец платил мастеру пенсию и, почтив его последнюю просьбу, разрешил похоронить его рядом с Козимо в Сан-Лоренцо. — То-то моя бабка Контессина обрадовалась, — оборвал Лоренцо прочувственные излияния. Лавровый венок, водруженный на него Пульчи, с непривычки был неудобен: — Она и при жизни Донателло терпеть не могла, а ей придется всю вечность делить с ним деда. Из друзей Козимо никто ей не был по душе. Хотел бы я знать, у женщин так всегда? Пульчи лукаво улыбнулся. — Скоро ты это выяснишь, женившись на римской принцессе. — Придется, — он пнул второй камешек, попавшийся на дороге. — Другие раньше тридцати не помышляют о женитьбе, но отец желает поскорее сделать из меня солидного мужчину. Неизвестно еще, что за невеста попадется. — Красавица с косами, горящими солнечным лучом, — Пульчи улыбнулся. — Стройная, словно кипарис. С шеей, подобной мраморной колонне. С грудью совершенной и плавной, на которой не проступает ни единой косточки. С длинными, снежно-белыми… — Оставь этот слащавый бред, — скривился Лоренцо. — Я женюсь на старом гербе из соображений выгоды и государственной пользы. Надеюсь, она будет умна, как моя мать. И не станет требовать, чтобы я сидел с ней целыми днями, держа за руку. Хотя, как я сказал дражайшему Франческо, кто захочет смотреть на меня, тем более, целыми днями? Он опять расстроился, но поэт, не говоря больше ни слова, тихо и тяжело произнес его имя, и это отчего-то подействовало. Пульчи прав, сколько можно пинать себя, вымещая глупую детскую обиду на деда? Наш век, жадно тянущийся к удовольствиям, требует телесного идеала. Флорентийские художники обожествляют плоть и силу. Но тело — лишь вместилище очарования, чей секрет пока не разгадан. Очарование неуловимо, смутно. Декоративная, расписная красота, красота символа, а не идеи — это пошлая Венера Платона. Декоративными людьми легко прельститься, но легко и забыть. Если он желает считать себя философом, ему пора возвыситься над вкусами толпы, над городом и веком. И не искушать жалобами судьбу. Он молод, здоров, богат, одарен Эрато и Талией. Он — Лоренцо ди Пьеро ди Козимо де Медичи, и Флоренция, если подойти к этой своенравной девице с умом, ляжет с ним в постель по любви. Он еще построит тут идеальное государство, светозарную Атлантиду, царство поэзии, музыки, Логоса… — Пахнет обедом и сточной канавой, — Пульчи повел острым носом, возвещая прибытие на рынок. — Запах жизни. Пьяцца деи Меркато, как и Санта-Мария-дель-Фьоре, — колоссы Флоренции. Их нельзя миновать. Рынок угостит слепого, вывалит все краски на глухого и соблазнит больного товаром. Над лоджией Тавернаи жужжали темные облачка. Мухи залетали под навесы, и торговцы побогаче нанимали мальчишек, отгонять их от выставленных на крюках туш и дичи. Куропатки, каплуны и фазаны свисали гроздьями. Шипело и дымилось на жаровнях мясо, продававшееся навынос тем, кто хотел перекусить на ходу. Дешевые закуски готовились из кошек, бродячих собак и крыс; при цене повыше можно было рассчитывать на голубя. Псы, еще не отловленные на убой, со скрежещущим лаем дрались у прилавков за отрубленные головы мелких животных, которые не покупали в сытные годы даже бедняки, в голодное время и они сойдут за лакомство. У рыбных прилавков хозяйки зажимали носы платками или подносили к ним веточки мяты. Мертвые твари безразлично глядели прямо перед собой, тусклое серебро чешуи плавилось под солнцем, а рядом болтались вязанки бледной рыбной колбасы и масляно блестели створки мидий, привезенных с моря. На пьяццо дель Чипполе слезились глаза, Лоренцо даже почувствовал горьковато-острый луковый дух. В аптечных рядах торговали сиропом из щавеля в керамических баночках, пластырями из лавровых ягод, пилюлями из толченого бог-знает-чего с бог-знает-чем и маленькими листочками с «кухонной латынью», бормотанием деревенских старух и другой целительной абракадаброй. Предлагались снадобья и амулеты от любых болезней, от бесплодия до чумы. Аптекари хвалились богатством составов, ведь всем известно: чем больше компонентов, тем лучше результат. Там, где стояли мешки с зерном, разворачивалось целое представление. Почем у вас в этом году стайо ячменя, уважаемый? Три флорина? Не смешите меня, у Паоло Марчи в полтора раза дешевле. Так и ступайте к Паоло Марчи, уважаемый, ежели ему охота разоряться. Я-то пойду, а ваш ячмень, Фабио Вентури, раньше плесенью покроется, чем вы его продадите. А вас, Гвидо Каприно, пусть чума заберет. И так, пока не сговорятся и не ударят по рукам. Похожие спектакли разыгрывались у шерстяников, у башмачников и торговцев льном. По меховым рядам, имитируя равнодушие, ходили женщины, которых соблазняли беличьими, горностаевыми и драгоценными соболиными шкурками. — Всего два флорина, мадонна! Но скоро будет больше, — сообщали по секрету. — Московия вступила в войну с татарским царем, и новых поставок можно не ждать. Советую брать сейчас. Попрошайки, выставив напоказ увечья, дергали за полы плаща. Нищенки совали под нос верещащие свертки в свивальниках: — Нечем кормить детишек! Подайте, добрый синьор, ради девы Марии! Мужчины с испитыми сизыми лицами, как на подбор, герои сражений: — Благородный синьор, не пожалейте монетки для воина, проливавшего за Отечество кровь! Нищие — единственные флорентийцы, называющие других «синьорами», господами. Лоренцо на милостыню не скупился, но раздавал ее, только сидя верхом на коне. На базаре, если ты пеший, сразу накинется такая толпа в лохмотьях, что голым останешься. Он плотнее прижал кошелек к поясу; орудовали местные умельцы очень ловко, избавляя от денег, платков, перстней и шапок. Браччо Мартелли говорил, что однажды с него стащили пояс с серебряной пряжкой, и он ничего не заметил. За корзинными и гончарными рядами стояла остерия «Корона». Над входом висела ладная вывеска: золотой венец на голубом, обвитый красной лилией флорентийского государства. На некрашеной двери отпечатались тысячи прикосновений. На постоялом дворе останавливались приезжие, но в трактире на первом этаже бывали все флорентийцы — нотариусы и судьи, врачи и аптекари, оружейники и кузнецы. Заглядывали музыканты, щипавшие лютню за пару кваттрино. Сюда слетались на запах новостей и тушеных голубей. Пили сладкий сицилийский мускат, кисловатое треббьяно и мутно-красную безымянную жижу, готовую изжогу в стакане, кому что по карману. Обменивались мнениями и свежими сплетнями. Ругали Синьорию и налоги, сварливых жен и лавочников, задирающих цены. Бранились между собой. Бывало, дрались. Бывало, убивали. Здесь сосредоточилось то нечистое дыхание города, от которого отмахивались под мраморными аркадами и на мозаичных полах, развеивали веерами, опрыскивали ароматной водой, но оно просачивалось всюду, просачивалось… Обед и сточная канава, тощая и жирная жизнь, безобразие и красота. Флоренция.