Седьмой круг

Луиджи Пульчи сердито спал. Окно было распахнуто, пропуская колонну солнца, комната в его лучах блистала разорением: обрывки бумаг, разбросанные по полу перья и угольные карандаши, которыми Луиджи любил делать к стихам рисунки, непристойные и неумелые. Стол — побоище мысли и действия. Перевернутая чернильница, из которой вытекли на инкрустированную столешницу ненаписанные слова; опрокинутые песочные часы с ухмыляющейся трещиной в стеклянной колбе; еще больше разорванных листов, с них разлетались строки. «Вскипает море», писал он, зачеркнуто. «Бушует море», писал он, зачеркнуто. «Взбухает море», писал он, «взбухает мой мозг, будь я проклят, никогда этого не закончу, удавиться, что ли». Поэт пытался сочинять, поэт претерпел неудачу и, побежденный, бежал к Морфею. Свет забивался в напряженные морщинки на лбу, не разгладившиеся во сне. Острый нос трагически вздернут, уголки тонких губ скорбно падают. Бедняга. Нет ничего хуже для сочинителя, чем засор в голове, который никак не удается прочистить. Старинный флорентийский род Пульчи давно разорился, и Фортуна в его сторону не смотрела. Старший брат Лука последовательно проваливал банковские дела, он был сейчас в Риме, пытался с кем-то договориться, чему-то научиться. Вернется и провалит следующее дело, от некоторых людей деньги бегут без оглядки. Младший брат Бернардино жил на виа деи Мальконьти рядом с красильнями и кожевенными мастерскими. Воздух в его лачуге коробился от смрада мочи, и словно этого было мало, улица купалась в зловонии от построенной два года назад чумной больницы. Бернардино никогда не приглашал к себе друзей, да и кто добровольно пойдет в квартал дурных запахов? Лоренцо бы пошел, он даже на виа деи Мальконьти ничего не чуял, но место и впрямь было скверное. Только чернь любила собираться в те дни, когда по улице водили на виселицу преступников из Барджелло, чтобы под свист и улюлюканье забрасывать их камнями. Луиджи Пульчи устроился лучше всех из братьев. Вот уже несколько лет как он поселился в палаццо Медичи на положении штатного бездельника, которого иногда обременяют несложной работой: забрать товар из лавки, отнести заказ в мастерскую или сопроводить кого-нибудь из домашних по городу. Чаще всего он бражничал с Лоренцо, вел беседы с мадонной Лукрецией и старался не попадаться на глаза Пьеро. Старший Медичи его недолюбливал, называл нахлебником и прибившимся к дому нищебродом. У мадонны Лукреции был интерес материнского свойства, она надеялась обратить Луиджи к Богу, излечить от пагубных постельных пристрастий и женить на какой-нибудь вдовушке, которая будет сытно его кормить и не позволит слишком много пить. Только все обращение кончалось у них ребяческим весельем и обсуждением литературных вопросов, вроде перевода с греческого на тосканский, единственного из диалектов Италии достойного сей высокой чести. Еще Данте писал, что из всех итальянских языков для поэзии и общего употребления пригоден только тосканский — остальные еще хуже. Мадонна Лукреция и Луиджи сходились на том, что переводы следует делать, минуя стадию латыни, сразу на волгаре. Спорили, за что надлежит взяться первым, дабы познакомить народ со старыми греками. Лукреция стояла за трагиков, Луиджи — за «Лисистрату» Аристофана. — Люд низок в помыслах, примитивен и груб. Возьмите хотя бы меня. Лик высокой античности ущемляет мое ничтожество. Откройте мне Грецию ниже пояса, вот тогда я пойму утерянную культуру. Части тела, мадонна, запретные части тела станут вратами духа для нас, грубых скотов. Чрез выбритые мокрые щелки надушенных афинянок, сокрытые от мужей, войдем мы в пантеон Софокла, Эсхила и грозных богов. Ну а ежели не войдем, то хоть в щелочки пальцем потычем, глядишь, поумнеем. Услышав про «мокрые щелки» в присутствии матери, Лоренцо поперхнулся. Лукреция и бровью не повела, даже не покраснела. Благочестивой флорентийской матроне, одаряющей бедняков и монастыри, нравился непристойный остроумец и безбожник Луиджи Пульчи. У нее был причудливый ищущий ум, и Лоренцо не знал всех его путей и завихрений. Может быть, Луиджи понимал ее лучше. Поэт дернул во сне босой ногой. Вторая нога, обутая в ботинок с оторванной пуговицей, тряслась от молодецкого храпа. Ноздри широко раздувались. Не удержавшись от ребяческой выходки, Лоренцо поднял с пола перо, пощекотал приятелю нос и ущипнул за кончик. Пульчи тут же очнулся: — Да чтоб ты на месте обдристался, скотина! Как смеешь? Ты кто такой? Разглядев обидчика, сменил гнев на милость. Похлопал бесцветными ресницами и потер кулаками глаза. — Мой Парнас, — томно простонал он, — что за детские забавы? Господи Иисусе, ты меня чуть до разрыва сердца не довел. — Вот, значит, когда ты о Боге вспомнил? — Лоренцо повалился рядом с ним на кровать. — Когда перепугался насмерть? — Грешен, слаб, — он разодрал рот в широком зевке. — Все подпорки ломаются, стоит нас прищемить. Сразу слышится треск, то ломается перепуганный человек. Страх сильнее всего в нашей душе. — Однако ты небольшого мнения о человеке. — Почему же? Некоторые образчики рода людского мне симпатичны. — Все эти образчики обитают в Бальдракке. — Не все, — у Луиджи была щербатая мальчишеская улыбка, младше него лет на пятнадцать. — Мой Парнас обитает здесь и моя мадонна Лукреция. А мои милые друзья… — Твои друзья тебя ждут, — перебил Лоренцо. — Собирайся, я всех позвал в «Корону». — Вот так новость, — Пульчи, свесив руку с постели, искал второй ботинок. — Я не думал, что ты захочешь пойти в таверну, когда Никколо Содерини воображает себя новым Гракхом, Лука Питти метит в Бруты, Нерони примеряет тогу Кассия, и вся компания республиканцев точит на вас ножи. Твоя матушка мне рассказала, — он неуютно поежился. — Подумать страшно, что бы случилось, не обнаружь ты засаду в дороге. О твоей находчивости и героизме следует сложить поэму! Лоренцо поднялся на ноги и с удовольствием потянулся. — Слагай, — разрешил он. — В «Короне» я пробуду недолго. Оставлю вам денег на пирушку, но за это вам придется пройтись по кварталам, побывать в других заведениях и везде говорить, что Медичи вернулись. Оповестите добрых горожан, что Пьеро жив и здоров. А самое главное, что три тысячи всадников из Болоньи, верные миланскому герцогу, готовы двинуться на Флоренцию. Это приструнит буянов, нам беспорядки в городе не нужны. Серые глаза Луиджи чуть не сползли с лица. — Три тысячи? — Полторы, — признался Лоренцо. — Я умножаю надвое для устрашения. — Мне страшно и без умножения, — Пульчи потряс головой. — Войска Сфорцы еще в Болонье? — Они уже в Имоле. Герцог выслал их сразу, как только отец написал ему. Поэтому внешние враги меня не тревожат. Если укрепиться в Фиренцуоле, то к нам никто не пробьется, даже венецианцы с Коллеоне. Меня больше беспокоит Флоренция. Луиджи подошел к умывальному тазу и смочил полотенце. Провел по лицу влажной тканью, и его щетина заблестела. Выглядел он неряшливо, под стать беспорядку в комнате. Лоренцо заметил, что поэты делятся на два типа — франты и те, кто хорошо сочиняют. Пульчи был талантлив, но работал медленно и больше года не мог закончить поэму, заказанную мадонной Лукрецией. Каждое слово этого бездельника на вес золота, ворчал Пьеро, пока одно напишет, проест целый флорин. — Я слыхал, что герцог миланский, хоть и молод, беспощаден и безумен, — сказал Пульчи, надевая куртку. — Будто он велел закопать живым в гробу цирюльника, который порезал его во время бритья. Ты был в Милане. Как тебе показался новый Сфорца? А король Ферранте? Верно ли, что он перегрызает горло врагам золотыми зубами? Луиджи любопытствовал как обыватель, частное лицо, следящее за большими сеньорами издалека. Лоренцо видел этих людей вблизи, они на него дышали. Пьеро Медичи здорово рисковал, отправляя его в посольство. Правда, у Пьеро был запасной сын и разумные соображения: с кем-то приходится дружить, и не важно, чем они на тебя дышат. Выбор невелик, все в Италии ненавидят всех. Флорентийцы ненавидели венецианцев, когда не проклинали римлян, в остальное время они не выносили Феррару и Геную. А всей земли Урбино не хватит на то, чтобы засеять огород, ни одно уважающее себя государство не станет дружить с Урбино, просто купит его правителя, если возникнет такая надобность. Пьеро выбрал для дружбы Милан и Неаполь, но из-за болезни поехать не смог. Поехал Лоренцо. Мальчишка-посыльный с дипломатической миссией: шестнадцать лет, Гомер в оригинале, все грани тосканского диалекта, включая самую грязную брань, и разбитое Лукрецией Донати, кое-как склеенное сердце. Приглядывать за ним поставили его старого педагога Джентильи Бекки, ответственного за чистописание, аргументацию в ораторском искусстве и сопряжения латинских глаголов: capio, capis, capit, я беру, ты берешь, он берет. Накануне отъезда приятели позвали Лоренцо плевать в длину, я плюю, ты плюешь, он плюет. Он пошел и плевал, но не занял первого места и погорел на три лиры, а утром его отправили к герцогу и королю представлять государство и дом Медичи. — Будь мужчиной, а не мальчиком, — наставлял его отец на прощание. — Поступай по-мужски. Тебе выпала огромная честь, не упусти ее. Ты должен произвести благоприятное впечатление на его милость и его величество. Безумными оказались оба, и его милость и его величество. Галеаццо Марию Сфорца он встречал мельком еще в детстве, когда миланец приезжал во Флоренцию по случаю чествования его святости Пия II. По городу шла процессия, изукрашенная и разряженная так, что краски впивались в глаза. Его завили и втиснули в душную золотую парчу, она натирала шею, гнула к земле, ее хотелось немедля с себя содрать. — Мессер, моя одежда чешется, — пожаловался он Козимо. Дед объяснил ему, что это и есть долг: терпеть, пока чешется. Он показал на двух горбоносых красавцев в нагрудниках, расшитых драгоценными камнями, на черном и кауром скакунах, под шелковыми знаменами с девизами и гербами. Один был сыном герцога Милана (лазурный змей, пожирающий алого ребенка, и черные коронованные орлы), второй — правителем Римини, кондотьером Сиджисмондо Малатеста по прозвищу «волк Романьи» (слоны и херувимы). Раньше у папы Пия был молитвослов из других прозвищ для этого херувима, прославившегося мерзостью своих преступлений: «король предателей», «женоубийца», «кровосмеситель», «некрофил» и почетный, никем другим не заслуженный титул «гражданин ада». Пять раз отлучал его святость кондотьера Малатеста от церкви, три раза сжигал его чучело в Риме на площадях, бессчетно сулил геенну огненную, муки вечные и погибель. Но после они примирились, устроив совместный крестовый поход, дабы отбить у язычников Константинополь. — Ничто так не объединяет людей, как резня турок, — усмехнулся Козимо. Вихрь лиц сливался перед маленьким Лоренцо, запутывались в клубок шипящие змеи, орлы клевали слонов, плакали алые дети. Дед заставлял его прислуживать то одному, то другому высокому гостю, петь, играть на лютне, читать наизусть Платона и льстить, льстить, льстить без меры. К концу празднества он до того одурел, что не отличил бы Малатеста от его старого соперника урбинского правителя Федериго да Монтефельтро (тогда у него было еще два глаза и переносица), а их обоих от молодого миланца. Но с того времени он научился разбираться в правителях и оттенках безумия. Миланец Галеаццо Мария Сфорца был неровным сумасшедшим. Его неистовство кипело под кожей, но на поверхность не всегда пробивалось. В спокойные периоды его общество было даже приятно, как прогулка в перекопанном саду: любуйся деревьями и цветами, слушай заливистое чик-чирик — Сфорца любит музыку и при дворе его устраивают чудные концерты — только обходи ямы, и все будет хорошо у тебя, в землю не закопают. Неаполитанский король Ферранте, напротив, был монолитен в своем помешательстве. Глаза у него не двигались, но за ними постоянно что-то варилось. Он не повышал голоса, не менял выражения лица, не топал ногами и не грозился. У него были прекрасные манеры, никакой солдатской неотесанности Сфорца. Так, чрезвычайно уважительным тоном он разговаривал с забальзамированными трупами, рассаженными за столом в тронном зале его дворца. Лоренцо ему полюбился, и король перезнакомил его со всеми покойниками. Посвятил в тайны искусства потрошения: как поступать с телами тучных людей, что делать при первых признаках разложения, преимущество бергамотового масла над лавандовым при отбивании запаха. Урок мастерства. После него Лоренцо тошнило, славно и обильно, но уже в отведенных ему покоях, чтобы не оскорбить хозяина. Когда визит окончился, Ферранте стоял в гнилостном ореоле на пристани, провожая его, приближал толстые подбородки и золотую улыбку: ты вызываешь теплые чувства, Луранз. Принц Альфонс не соблаговолил явиться, принцесса Ипполита сказалась больной. От короля шел запах, гнилостно-сладковатый, точно испорченные фрукты. Лоренцо понимал, что никакого запаха на самом деле нет, но что-то отвратительное шло за ним по пятам, и море разваливалось на куски, как разбитое зеркало. Поднимаясь на палубу корабля, он ждал удара в спину до последней минуты, его должны были за что-нибудь покарать. Превыше всего его должны были покарать за принцессу: он оставил свое семя между ее раздвинутых ножек, свои поцелуи на ее шее. Но черные крылья смерти не опустились, король-потрошитель лишь неотрывно смотрел ему вслед своими неподвижными глазами. Этот взгляд прилип к спине, Лоренцо до сих пор его ощущал. — Милан стал нашим союзником еще при Козимо, Неаполь — союзник, альянс с которым мне удалось заключить, и больше ничего об этом знать не надо, — ответил он Луиджи Пульчи, пресекая дальнейшие расспросы. — Ты готов? Они спустились по лестнице на первый этаж. Лоренцо держался в тени, шел быстро и прятал лицо. Ему редко удавалось покинуть палаццо без полусотни присосавшихся к нему пиявок с просьбами, прошениями, приветствиями и болезненным любопытством. Люди обуревали его с детства, дед пихал его вперед, выставляя напоказ перед публикой, его заметили однажды и больше не оставляли в покое. Каждый день он получал десяток писем от «дражайших друзей», желающих занять должность, быть представленными Пьеро, получить предпочтение при разбирательстве дела или приглашение на пир. Иногда он забывал, как звучит тишина: в своды его черепа все время кто-то стучался, дом гудел от голосов и забот. Это огорчало еще потому, что редко удавалось уединиться у себя и сочинять. Когда он теперь окончит сонет? Зазубрины политических событий оставляют мгновенный след, и посетителей на виа Ларга было больше обычного. Сплетники и шпионы, враги и друзья, сомневающиеся и сочувствующие. Флорентийцы хотят знать из первых рук, куда понесет дальше город. Все ждут аудиенции Пьеро, его милостей и последних новостей. Проследовал подпоясанный красным кушаком выпирающий живот торговца тканями Марко Паренти. Мелькнула коричневая роба маэстро Андреа Верроккьо и зеленая, в плевочках старой краски, туника его ученика, молодого бледного человека с копной ржаво-золотистых кудрей и большими испуганными медовыми глазами. Прежде он ходил у фра Филиппо Липпи в помощниках. При визите Лоренцо вместе с отцом в боттегу маэстро Верроккьо художник хвалил его, пророча большое будущее. Звали его Сандро, фамилии Лоренцо не помнил. Он подумал, что потерянный вид юноши должен понравиться его матери — она любила всех странных, непохожих, как кривые деревья, затесавшиеся среди прямых тополей. В мастерской Верроккьо был еще один ученик, на которого маэстро призывал обратить внимание. Лоренцо видел его рисунки. Они… ошеломляли. Он был не уверен, что понял изображенное. Он потом долго думал о них, но ничего не надумал. Ему представили ученика. Это был самый красивый человек, которого он видел в жизни. Если бы Лоренцо встретил его на улице, он решил бы, что это слепой. Только слепые глаза глядят словно бы сквозь тебя. Он был вежлив, как королевский придворный, галантен, скромен и тих. Только странное ощущение вызывали его безупречные манеры. Как будто он все это где-то увидел и заученно повторял. Но не как повторяют все, когда их научили. А как если бы рыцарские доспехи сошли со стены и повторили битву. Этот человек почти его напугал. Леонардо… Он опять не вспомнил фамилию. Черная судейская мантия Джузеппе Мартелли расчищала вокруг себя пространство. За ней пробивала дорогу бархатная курточка и пара юных ног в белых чулках: отец, подождите, я без вас потеряюсь! Рыскал в толпе человек от Аньоло Тани, управляющего банком в Брюгге, и Лоренцо поспешно от него отвернулся. Отец велел ему принять доклад Тани еще до отъезда в Кареджи, а он до сих пор с этим тянул. Он ненавидел банковские и торговые дела, отупевал от цифр, теряя всю свою сообразительность, едва речь заходила об аукционах, долговых обязательствах, перемещениях капитала или поставках шелков и специй. В Риме после визита к его святости Павлу ему надлежало две недели изучать банковское дело под началом дядюшки Торнабуони. Лоренцо выдержал один день: числа окружили его плотным лесом, в котором он заблудился меж сомкнувших ряды стволов и чернильных теней. Было темно, он чувствовал, как его ум покрывается коростой, становясь неповоротливым и толстым. Потом пришли слова, и они были еще страшнее и непонятнее чисел, навалились, как камнепад, катились с грохотом, яростно бились в уши: «Какого бы рода ни была мена, о которой пришлось бы тебе составлять записи, ты всегда должен начать с простого и буквального изложения, составляя статью с включением в нее всех условий, при которых данный случай состоялся, уточнив, принял ли участие маклер в этой операции». Лоренцо ничего не понимал. Расстроенный дядя говорил, что все просто, наука сводится к «дать» и «иметь», но Лоренцо пригрозил, что сойдет с ума и сбежал. В конце концов, у него будет множество управляющих — толковых, образованных, дьявольски серьезных людей, выросших в этом лесу и знающих все дорожки. Они все нужное за него подсчитают, эти доблестные рыцари Дать и Иметь. Проплыла двухконечная шапка с кисточкой от посланника герцога. Гордая грудь с гербом. — Человек Сфорца, — кивнул на него Лоренцо. — Благослови боже Милан и всех его всадников. — Все три тысячи, — ухмыльнулся Луиджи. — А хочешь, навру, что пять? Чем больше обман, тем скорее ему поверят. — Народ не столь глуп. Пульчи распушился снисходительностью. — Расскажи на рыночной площади, что Сфорца прилетел на драконе, и через неделю люди будут спорить, сколько у чудища было голов: три или тридцать. Ты наивен, если веришь в разум толпы. Лоренцо скривился. Опять он «джованни», путающий, каким пальцем ковырять в носу, а каким в жопе. — Не поучай меня, я начинаю уставать от учителей, — сухо сказал он. — Откуда у тебя познания о народе? — Из кабаков и борделей. Хочешь узнать людей, слушай пьяниц и потаскух. — Обойдусь без истин пивных бутылок и засаленных простыней. Луиджи рассмеялся, оделив его ласковым взглядом. С Лоренцо он был незлобив и кроток. — Эти истины ты и сам неплохо знаешь, любименький. — Не так хорошо, как ты. — Вот бы схватить его сейчас и вытрясти снисходительное добродушие. — Три доноса на тебя в Ночную канцелярию. Три! Четвертого быть не должно, или ты нас покинешь. — Разве я виноват в устремлениях своего сердца? — Про твое сердце я ничего не знаю. А стремления твоего члена принесут проблемы моей семье. Ты не в те дырки суешь его, друг! — Лауро, — Луиджи побледнел и отпрянул, но дерзость взяла в нем верх. — Ты свой член тоже в разные дырки совал. — Я не попадался, — отрезал Лоренцо. — В общем, я тебя предупредил. Он резко распахнул дверь и шагнул за порог. Внутренний двор — колодец зноя. Зелень подстриженных самшитовых деревьев проседала под тяжестью полдня. Ослепительно рыжели апельсины. В гранитном бассейне отмокало небо, и пылала белоснежная корона огромной водяной лилии. Привычная, но все равно яркая красота. Поэт присмирел после выволочки, и Лоренцо пожалел, что сорвался. Он действительно еще мальчишка, если бесится от упоминаний своего возраста. И какое ему дело до Ночной канцелярии, разбирающей дела о содомском грехе? Из всех ненужных учреждений Флоренции это самое бестолковое. Еще Козимо говорил: нашли, на что тратить налоги — следить за чужими штанами. Они в подходящем месте для разговоров о Ночной канцелярии. В центре двора на постаменте возвеличен перед миром бронзовый Давид, самое гордое творение Донателло. Прекрасный обнаженный юноша. Слишком обнаженный, говорили доброжелатели Козимо. Слишком прекрасный, слишком женственный … Выслушав добрые советы, Козимо приказал выставить статую перед своим дворцом на всеобщее обозрение. Лоренцо подозревал, что деду нравилось дразнить гусей. Тыкать флорентийцам в глаза этой голой бронзой с мягкими очертаниями налитой плоти. — Не будет больше доносов, — пристыжено сказал Пульчи. — Я обещаю, мой Парнас. Лоренцо торопливо принес извинения. Ему не следовало напирать хозяйскими интонациями, он стыдится и кается. Они посмотрели на Давида, призывая того в свидетели примирения. Под сегодняшним солнцем олицетворенный символ Флоренции выглядел воинственно. Сегодняшний Давид предпочел бы не мир и любовь, а хорошую драку. Джулиано было пять лет, когда он спросил: почему вчера этот мальчик смотрел на меня иначе? Джулиано часто задавал неудобные вопросы: они звучали, словно птичка прочирикала ему их на ухо, но ответов на них никто не знал. Однажды он спросил, почему небо синее. Взрослые растерялись, а Козимо раздраженно отрезал в не свойственном ему христианском духе: потому что такова Божья воля. Джулиано до сих пор со своим синим небом носился, но никто из ученых толком не мог объяснить этот феномен. За воротами палаццо Лоренцо натянул капюшон плаща и сразу глотнул суконной жары. Нужно было воспользоваться карнавальной маской. Обычай был венецианский, поэтому флорентийцы перенимали его скрепя сердце, но скрываться под личиной было удобно. — Эти юнцы в Бальдракке, — Луиджи еще топтался на задетом вопросе. — Ты даешь им денег, но они хотят больше. Тогда они злятся и пишут доносы, обвиняя тебя в совращении. Верь мне, дорогой друг, я никого не принуждал. Лоренцо кивнул. С появлением в городе ящиков, называемых «устами истины», доносы не успевают читать. Если бы, согласно преданиям, медные рты откусывали руки лжецам, обвинений бы основательно поубавилось. Клевета процветала, и отличить ее от истины не представлялось возможности. На виа Ларга, кроме жителей квартала Золотого льва, шло паломничество любопытных, и приходилось лавировать между спинами и выставленными локтями. От Санта-Мария-дель-Фьоре расходились круги колокольного звона. Припекало, под капюшоном плаща пошел дождь из пота. — Я покончил со шлюхами, когда нашел Бенвенуто, — Пульчи гнул свое. — Поэтому доносов больше не последует, не беспокойся. Лоренцо хмыкнул. — Прости, но Бенвенуто ты тоже нашел в Бальдракке. — Он хороший мальчик! Бросил прежнее ремесло и поступил к бондарю подмастерьем, чтобы зарабатывать честным трудом. А бордель был приличный, они платили налоги, и его посещали самые уважаемые граждане. Между прочим, в их числе Лука Питти. — Что? — Лоренцо остановился и пребольно налетел на чей-то локоть. Его обдали руганью, но он ее не заметил: — Питти — любитель персиков? Не может быть! У него жена, дети… Пульчи сверкнул щелью между передних зубов. — Кому мешают жены с детьми? И ты видел его жену? Морда, что стоптанная подошва. Лоренцо поднес палец ко рту и оторвал заусенец. Улица словно стихла, люди на ней потерялись, солнце расплылось пятном киновари. — Это точно не пустая сплетня? — спросил он. Пульчи покачал головой: — Питти был завсегдатай и брал самых молоденьких. Нуто, когда ему исполнилось пятнадцать, для него стал слишком старым. Нуто говорил, что мальчишки его ненавидели, Питти был с ними груб и жесток. Вечно после него они в слезах и синяках. — На него писали доносы? — Если и писали, до разбирательств не доходило. Он богат, может откупиться. Потом, шлюхам никто не верит. Другое дело, если бы пожаловался мальчик из почтенной семьи. Тогда сразу скандал. — Скандал, — задумчиво повторил Лоренцо. Перед ним замаячили грязные плоды из помоев. Он вырастит их из того, что ему вручил Пульчи. Вырастит и не побрезгует собрать урожай.