Кьёка в подулье

      Каминари приоткрыл глаза. Веки подчинялись неохотно, словно вылитые из металла. Радужную оболочку жгло, белки щипало нещадно – тело как будто требовало: «Немедленно прекрати!» С трудом поднявшись на локте, юноша вдохнул едкий, неприятно холодящий грудь воздух. Шея глухо болела, плечи сутулились; хотелось одного – упасть обратно и провалиться в беспамятство. «Что... случилось?.. Сколько... времени... прошло? – Каминари сжал зубы. – Ах, да...» Его взгляд натолкнулся на спящую Кьёку. Девушка лежала совсем рядом, свернувшись в комочек. Острый локоть под головой, кулачок вместо подушки.       На ночлег они забрались в одно из купольных отверстий для вентиляции. Это была узкая дискообразная пещера с полом из гофрированного металла. Мощные лопасти за сеткой из проволоки. Шипение фильтров, полосы желтого света. Относительная, очень зыбкая безопасность. Каминари поморщился, вспоминая...       Поднявшись по грязному скату, его спутница заглянула в проем и хотела было соскользнуть вниз, обратно, но юноша удержал ее. Взял за плечи и попросил:       – Давай здесь. Мы не найдем лучшего.       Кьёка мотала головой, вырывалась и сопротивлялась, насколько могла – с учетом, что они поддерживали друг друга из последних сил. Как же все-таки было жаль, что она оглохла! Пересохшие губы едва шевелились, и девушка хрипела так тихо:       – Нет! Выход... Ты не понимаешь... Нужно... нужно, чтобы два... Я не могу... Второй выход...       Юноша пытался улыбаться в ответ. Твердил, что все будет нормально. Что их тоже двое.       – Нас не найдут, – повторял он. – А если что, я тебя защищу... Но надо остановиться. Ты слышишь?       Наконец Кьёка сдалась: их обоих уже не держали ноги. Забравшись в укрытие, подростки повалились на пол и какое-то время просто лежали, сопя. А затем холод – относительный, по сравнению с паровыми тоннелями, но от этого не менее нещадный – пронизал их до костей, подталкивая, угрожая. Отчаянно косясь на юношу, Кьёка подползла к нему. Ухватила за наплечник, отомкнула застежку. Давно пора было перевязать рану: бинты насквозь пропитались кровью, успели засохнуть и вновь набрякнуть от алого.       Каминари прикусил язык, чтобы не застонать, пусть девушка никогда бы и не узнала. Он старался дышать ровнее, пока Кьёка меняла повязку – однако, когда полосы разошлись, и осталась лишь прилипшая к порезу антисептическая подушка, грудь юноши принялась вздыматься и опадать отрывисто, рвано. Дела были плохи. Он почувствовал это, как только ушло давление, а теперь и увидел. Кровь! Столько потерянной крови... Глядя на кьёкины руки, трясущиеся, перепачканные в багровом, юноша наконец разглядел, какая же у него самого теперь бледная кожа. Весь левый бок превратился в белоснежный холст, и расцвечивали его лишь фиолетово-серые гематомы. Кьёка, закусив губу, сделала еще один укол. Только на этом Каминари и продержался так долго. На стимуляторах и опыте предыдущих страданий. За свое время на службе Люкарнам он бывал ранен неоднократно, но никогда – столь стремительно, тяжело и... нечестно. А еще от его стойкости ни разу не зависело... так много всего.       Он закрыл глаза, когда Кьёка надавила на поршень. Поддерживающий жизнь коктейль разлился по венам, стремительно согревая и наполняя надеждой – хрупкой, недолгодействующей. Каминари моргнул, прогоняя слабацкие слезы. И, чтобы отвлечься, принялся разглядывать, как его спутница накручивает новую повязку.       Она умела делать это действительно хорошо. У нее должно было быть много практики. Кьёка вязала бинт ровно, моток за мотком, ни одного лишнего миллиметра ткани. Ее лицо – такое бледное и сосредоточенное. Остренький, чуть курносый носик, тонкие, искусанные губы. Румянец на недавно умытых щеках и короткие, хрупкие ресницы. Бровки прячутся под челкой, выровненной ножом. Работая над повязкой, девушка смотрела куда-то в сторону, ее ушные штекеры едва заметно подрагивали. А затем она поймала взгляд Каминари. И, резко затянув узел, отстранилась:       – В-все! Готово...       ...Юноша вернулся в действительность. Картины прошлого возникали перед слипавшимися глазами столь ярко и четко. Чуть выдохнув, он пододвинулся на локте к девушке. Если уж проваливаться в забытье, так хотя бы смотря на нее!       Во сне Кьёка выглядела более расслабленной. Темные, как чистый прометий, волосы разметались у нее по щекам. Губы были слегка приоткрыты. Каминари разглядывал девушку, соображая так медленно. Кто она? Что делала в том колодце? Как теперь все изменится?.. Угадать было невозможно, да юноше не очень-то и хотелось делать это сейчас, в дреме. Единственное, что он мог сказать – Кьёка была мрачная. Забитая. Даже затравленная. У нее была чувствительная, тонкая шея. Сплошные косточки! Плечи приподняты, ключицы беззащитно торчат. Ему стало жаль ее: ровесница, а ниже почти на голову. Тощая, не знающая солнца, и такая печальная. Наверное, с пяти лет ни разу не улыбалась... У Каминари болезненно сжалось сердце. Он подался еще ближе, думая подложить руку ей под висок, чтобы было удобнее спать, но сообразил: если тронуть, она дернется, словно перепуганная зверушка. Каждый раз, когда к ней прикасались, девушка вздрагивала – затем деревенела, быть может, сама даже не замечая. Но Каминари чувствовал. И пугать Кьёку ему совсем не хотелось. Она спала так спокойно.

***

      Спокойно. Ей не снилось кошмаров. Ложась, она дышала тяжело от беспомощности и считала, что выхода нет: сознание не выдерживало, тело тоже. Ей должны были привидеться Твари. Смыкающиеся тоннели и все остальные ужасы, что пришлось пережить. Но ничего этого не было. Только лишь ощущения: гладкая, прохладная чистота смягченных водою губ; с трудом поддающееся описанию чувство в желудке. Перед сном Каминари поделился с нею брусочком чего-то спрессованного, плотного, ярко-желтого, с вкраплениями снежных кристалликов. Сопроводил дар невнятной пантомимой, включавшей множество пожатий плечами. Ей было уже все равно. Задыхаясь, девушка набила рот суховатой и сладкой массой – главное, что не прометиевый пищегель! К тому же, Каминари съел перед этим точно такой же батончик... Чего еще желать-то?       Кьёка передернула плечами во сне. Сладость! Эта... вещь... эта еда... напомнила о существовании целого вкуса. Моментально утолила голод. У нее стала меньше болеть голова, и желание биться в бесслезной истерике куда-то пропало... Даже укрытие, давившее со всех сторон своей покатой безвыходностью, показалось девушке не таким уж ужасным. «Это воздухозаборник, – пронеслась у нее в голове спокойная мысль. – Пока он работает, нас не услышат... и не найдут по запаху».       А потом Каминари жестом попросил помочь с сумкой на задней стороне пояса, и в свете люмена сверкнул серебристый рулон. Одеяло. Самое настоящее, чистое, целое одеяло из тончайшей теплоотражающей ткани! Кьёка окаменела, соображая, как, как, как же юноша... ну... предполагал... они же... Но он просто набросил его ей на плечи: «Пользуйся». Коротко показал кулак, когда Кьёка попробовала воспротивиться, хотя даже не представляла альтернативы. Должно быть, в этом имелся смысл. «Д-д-действительно, я... у меня... на мне же... меньше ткани», – пыталась убедить себя девушка. Путешествие по заполненным влагой тоннелям оставило кожу красной. Малейший холодок щипал, проникал вглубь.       Она разулась и легла, заворачиваясь в ломкие, невесомые складки. Уже не отличающая сон от реальности. Одеяло... Такое теплое! И при этом дышащее – должно быть, какие-то микроскопические поры в ткани? Кьёка повернулась. Встретилась взглядом с Каминари. «Целую ночь вот так – полуобнаженным, в бинтах, на вентиляционном ветру?» – От одной мысли об этом ее бросило в холод. Затем в жар. Прошептав онемевшими губами, что не для того тащила парня по лабиринтам тоннелей, девушка пододвинулась ближе. С безумно колотящимся сердцем протянула Каминари край одеяла. И немедленно повернулась спиной, ощущая лопатками тепло его тела. Осторожность неловких – юноша старался не разбередить рану – движений.       Если бы не усталость, она бы так и не смогла уснуть от волнения, от отчаянного страха неправильности. От жара в груди.       Парень! Даже во сне у Кьёки обжигающе горели уши. Особенно их самые краешки. Проспать всю ночь, так ни разу и не повернувшись, было бы невозможно, и девушка смирилась с этим в момент, когда закрывала глаза. Она лежала совсем рядом с ним – своим ровесником, защитником, спутником. Деться некуда. Да и... не... хочется...       Кьёке снился сплошной слезный стыд: как юноша дарит ей цветок (такой, какими она их запомнила – большой, свежий, ало-желтый жеод из невесомых кристаллов). Щеки девушки болят так, словно соцветие оставляет на них ссадины – зря Каминари водит по ее коже краешками лепестков! Столь душистыми и прохладными... Она задыхается, угрожающе направляя ему в лицо свои штекеры. Подносит их дрожащие кончики так близко к его уверенному, острому носу, к глазам, но юноша ловит живые проводки пальцами. Мягко накручивает.       Подульная брань рвется с ее леденеющих губ. Кьёка вырывается – подумаешь, будущий Астартес!.. Так нельзя, нельзя, нельзя... Она отталкивает! Едва сдерживается, чтобы не заехать коленом ему между ног. Его руки же неловко скользят девушке за уши. Зарываются в волосы на затылке. Каминари не пытается удержать, только гладит. И Кьёке не хочется отстраняться. На самом деле – не хочется! Она лишь сопит, радуясь, что хотя бы во сне возвращается слух. Позволяет юноше подойти на шаг ближе. Штекеры отчаянно стукаются друг о друга своими острыми кончиками, скручиваются спиральками. Гнутся. Переплетаются.       Он на голову выше. Кьёка тихо дрожит и отводит глаза – но парень рядом. Нос к носу, кожа к коже, совсем, слишком рядом!.. Должно быть, сейчас опять поцелует, как тогда, только не в лоб, в щеку. Прямо в пылающую, беззащитную ссадину! Девушка приоткрывает губы, чтобы взмолиться и возразить. Каминари тут же припечатывает их большим пальцем. Его ладонь у нее прямо под челюстью. Подушечки на бьющемся тонком сосудике, словно юноша считает ей пульс! А затем – чуть выше, под ухом...       Кьёка касается его губ штекером: «Пожалуйста, остановись!» Ей жарко; самым кончиком проводка она чувствует улыбку Каминари. Уверенность. Он ей как опора. И девушка поддается. Прижимается к его плечу подбородочком, обнимает слепо, горячо, как на лифте. Его пальцы на ее проводках – путаются в петлях, гладят виточки, помогают разобраться в хитросплетениях. Кьёка жмурится от стыда, но вокруг свет, синева и прохлада! Прикусывая за бок полусогнутый палец, она терпит касания: к проводочкам, затем к мочкам ушей. Обнимает ему шею штекерами.       И выныривает из сна, совершенно красная.       Все-таки повернулась. Осознание накрыло девушку волною тесноты и прохлады. Каминари лежал совсем близко, едва не касаясь щекой ее носа... Девушка задержала дыхание, чтобы случайно не разбудить. Тихонечко перекатилась на спину, отгораживаясь плечом. Сжала губы. Сердце оглушительно колотилось в груди, скрадывая даже гул вентилятора... «Слы... слышу!..» – Мысль пронзила ее словно молния. Громоподобный шум крови в голове! Скрип оси с лопастями! Она плохо, как сквозь вату, но слышала!       Кьёка схватилась за голову, сдерживая бурю в груди. Хотелось обрушить на Каминари залп сбивчивых подульных ругательств; кольнуть его штекерами за то, что... ну... он... они... Это его вина! Почему всего одно одеяло?! А еще до слез стыдно за сон! И в то же время... «Я не буду обнимать его! Нет, нет, нет!» – Девушка прижала руки к губам. Застыла, трепеща, когда шорох тонкой серебряной ткани, подброшенной вихрем суматошных движений, наконец пробился сквозь море в ушах. Она разбудит! Так – точно разбудит! Его широкая грудь обжигала ее кожу теплом. Надо было... отодвинуться. Отползти в сторону. Или... шепнуть? Поделиться с ним радостью? Сказать: «Теперь я смогу!» Теперь все не напрасно!       Вместо этого Кьёка продолжала лежать без движения. Осторожно контролировала дыхание. Вслушивалась: шум воды в канале еще был слишком тих и далек – уши восстановились лишь чуточку. «Почему же ты ничего не делаешь?» – спрашивала она у себя, и не находила ответа. Просто... под одеялом лежалось так хорошо и так нежно. Плечом девушка чувствовала пульс двух сердец. Можно было слушать его, словно музыку.

***

      «Огненносердный» дрейфовал на высокой орбите, с которой Мевия IV казалась диском из горной руды – чернота ночи, мрамор высоких туч, драгоценные вкрапления золота... И все это в атмосфере из лунного камня. Ударный крейсер идеально сочетался с планетой, маскируясь на ее фоне: гранитные контрфорсы и аркбутаны из белого, как замерзший газ, камня расчерчивали корпус своими твердыми гранями. Ребра галерей и башни с куполами, отвесные бастионы бортов – все несло на себе геральдические цвета Люкарен. Мостик оканчивался аркой с тремя стрельчатыми окнами из стеклостали. Снаружи, среди волн солнечного ветра, царило безмолвие, и лишь ледяные кристаллики, отслаивавшиеся от узоров с поверхности, ловили своими гранями последние лучи солнца.       За многометровой толщиной стекол же воздух струноподобно вибрировал. Вокс-передатчики, подвешенные на цепях под потолком командного зала, возносили хвалу Императору – раскатисто, в тысячелетнем водопадном ритме. Даже сейчас, когда корабль стоял на постоянной орбите, работа не прекращалась ни на мгновение: сервиторы и офицеры у пультов управления переключались между авто-рапортами и интерактивными окнами, радиоэфир потрескивал на лингва технис; однако, трон капитана был пуст. Космодесантники, присутствовавшие на мостике, собрались перед боковым иллюминатором, из которого открывался вид на планету.       – Что слышно с поверхности? – спросил лейтенант Лай, миниатюрным движением поправляя шлем на сгибе локтя.       Обычному человеку пришлось бы встать на цыпочки, чтобы посмотреть на Мевию хотя бы краешком глаза – брат-сержант Каллистрат же провел пальцем по адамантиевой раме, едва приподняв руку.       – Все идет в соответствии с планом. Сегодня истекают сроки, выделенные Санторо, Наварре, Кроуфорду и Маврелису, – сказал он.       – Ну, а вести от инквизитора? – встрял брат Максимильян.       – Пока никаких. – Лай сжал губы. – С «Лорда Ганимеда» пришел запрос на еще один отряд, но авторизован он был всего лишь дознавателем.       У окна повисло тяжелое, пронизываемое искрами молчание – словно грозовая туча собралась над Люкарнами. Рокот вокс-передатчиков напоминал отдаленный гром.       – У меня есть подозрения, что это может быть. – Каллистрат опустил голову. – И вам это не понравится.

***

      – Вы же пришли спасти нас? – было первое, что Кьёка спросила у юноши, когда тот заворочался и сбросил с плеча одеяло. За несколько часов, проведенных у Каминари под боком, она успела тысячу раз обдумать заветный вопрос. Заветную первую фразу. Ведь теперь, когда ее уши более-менее восстановились, а вокруг не было Тварей, она могла наконец-то спросить все, что хочет. Все, что ее так волновало.       Зачем Астартес спустились в подулье? Если предать очищающему огню ересь, как провозглашали с железных амвонов служители веры – то... почему их гнева не вызвали кьёкины грязные, мутантские штекеры? И как так получилось, что они отступали?.. Бежали даже! Но самое главное, все-таки: был ли у ульеров хоть малейший шанс на милость, на избавление?       Поднявшись с пола, юноша с девушкой оперлись, плечом к плечу, о покатую стену. Несмотря на боль в щеках, Кьёка медлила – хотелось еще хоть чуть-чуть погреться под одеялом. И сидеть, поджав ноги, обжигаться кожей о кожу юноши. Тот как будто не замечал; в любом случае, совсем не смущался.       Его ответ, однако же, заставил сердце похолодеть:       – Спасти?.. Нет. Ну, то есть... в каком-то смысле, наверное.       – Что ты говоришь?.. – Она почувствовала, как у нее каменеют плечи.       Каминари же, поморщившись то ли от боли в ране, то ли от каких-то неясных чувств, обрисовал девушке ситуацию так кратко, как только мог. Кьёка поджала губы и съежилась...       Все было правдой. Все сказки о великих воинах, о странствующих рыцарях самого Императора. Но то, о чем говорили в пропитанных шелестом страниц храмах, не раскрывало и тысячной доли происходящего. Ордена Астартес действительно бороздили просторы космоса, отстаивали миры, выживали в кампаниях, масштабы которых простому смертному даже не снились... Однако, десантники оставались людьми – и, подобно всем им, совершали ошибки. Сталкивались с трудностями. Испытывали нужду и чувствовали неумолимый ход времени, пусть и не так, как большинство простых граждан Империума.       Они назывались Люкарнами Грома, и к Мевии IV их корабли – «Огненносердного» и легкую «Фульминату» – привела суровая необходимость обновления Ордена. Пополнить десятитысячные экипажи служителей, набрать неофитов в безжалостных глубинах подулья и испытать тех, кто уже прошел начальные этапы инициации... Вот зачем воинство Императора появилось над Мевией.       – То есть, вы... – Язык плохо слушался Кьёку. – Я просто... Ну... все... – Она оглядела грязные металлические стены. – Это все... Я, я думала... В-вы не п-покараете и не... защитите нас?       – Конечно же, защитим, – пообещал Каминари. – Вот как выберемся с тобой и как предупредим командование!.. Не бойся. Ксеносам не сожрать этот мир. – Его губы тронула хрупкая, показная улыбка. Она была для нее, для нее одной, но девушка, кивнув, лишь повесила голову.       Внутри что-то словно разорвалось. Надежды, конечно, с самого начала было совсем мало – Терция умела расправляться с ее росточками – но... «Я думала, раз уж хеллпистолет нашла...» – Кьёка тихонечко покачала головой. В груди было тесно и холодно. Ей вспомнились слова, подслушанные одной бессонной ночью, проведенной в трубе над развалинами жилого комплекса. Какой-то проповедник спустился в подулье из мануфакторумов, и его слова разносились над грязными руинами, жаля подобно ударам хлыста: «Заблудшие беглецы! Вы забыли свое предназначение и мрачный Эдем, завещанный вам Императором?! Вы, родившиеся в свете цехов и дышавшие благословенным прометием!.. Как осмелились, грязный сброд, променять предназначенный вам удел на ересь, что сходит здесь за свободу?! – Его голос ломался от ярости. Кьёка не видела лица, но оно словно отражалось в акустических вспышках, грубое, непробиваемое и совершенно безжалостное. А слова продолжали терзать душу: – Воля Императора в том, чтобы вы трудились, пока не треснут ваши жалкие кости, пока грязная кровь не зальет ваши бессловесные глотки! В мудрости своей он даровал вам жизнь, очищенную от праздности и соблазнов, благословил вас невежеством – все это не принадлежит вам, сброд! Это милость, за которую должно платить потом, слезами и кровью!!! Покайтесь же, преклоните колени перед дверями мануфакторумов, умоляйте об искуплении – ибо устои Императора непоколебимы, и вы, а затем ваши дети, будут нести бремя Золотого Трона!..»       Она слышала и другие речи. О том, что Терция прогнила до основания, и лишь Сыновья Экклезиархии будут спасены, когда Император потрясет шпили и свергнет их в пыль. Или же о том, что нужно собирать кости... В подулье теснилась тысяча разных вер, но выкрики безумца с промышленных уровней ранили больнее всего. Здесь, в нетвердом, мигающем свете, ты мог говорить, что угодно – итог определялся не красотою аргументации, а наличием пульса по истечении следующей пары часов. Кьёка много подслушивала; и знала по горькому опыту, что дольше всего жили те, у кого был прометий, вода и патроны. Там же, откуда пришел злобный, не дававший ей спать проповедник, все это производили – а подулье довольствовалось остатками. Значит, миллионы, миллиарды должны были следовать этим мучительным правилам... Теперь Кьёка знала, что даже Астартес этого не изменят. Они пришли сюда не за этим.       «Ты всегда знала это! Замолчи! – Она зажмурила глаза, прижавшись плечом к телу юноши. – Заткни эту боль... Закройся, закрой сердце... Ты всегда понимала: всем не помочь!» Люкарны сделают все, что могут, для этого мира. В каком-то смысле, это и правда спасение: набрав экипажи для своих боевых барж, они поднимут из грязи сотни тысяч. Дадут им шанс на достойную жизнь. На истинную службу Императору... А пополнить ряды неофитов лучшими подростками с Мевии – значит подарить человечеству новых защитников, непоколебимое воинство Ангелов. Их деяния сохранят жизнь миллиардам...       Но все же... «Пожалуйста, замолчи! – Кьёка до боли стиснула губы, дрожа. – Думай о себе! О том, что поможешь защитить мир от ксеносов. Если повезет, тебя даже наградят: жизнь оставят... Разрешат убраться отсюда!» Но сердцу было тяжело. Хороший человек не об этом должен был думать!..       «У тебя нет, слышишь, нет права на эту роскошь! – оборвала себя девушка. – Быть живым – милость, за которую миллионы людей платят муками!» Какой бесполезной, беспомощной она стала, когда оглохла... Значит, хранить веру в добро было привилегией?       Она почти поверила в это; почти сломалась. Однако, кьёкины губы вдруг двинулись сами:       – Каминари... – Девушка даже не успела подумать, что говорит. – А мои родители?..       – Что?       Воспоминание о вчерашнем вернулось, прогоняя последнюю дымку сна и рассеивая отчаяние. Как можно мечтать спастись самой, когда...       – Кётоку и Мика... Откуда этот... ксенос... знал их имена?