Вода и камень

Глава VII – Тебе с молоком? – Нет, спасибо, два кусочка сахара... В начищенном до блеска пузатом кофейнике разноцветными пятнами отражаются молочник и тарелка с круассанами. Их только что принёс мальчишка из лавки Гишона, и бегает он быстро, раз они не успели остыть. А запах... Аромат свежей выпечки заставит проснуться кого угодно. Даже Андре, который вчера застрял в кабинете со срочными бумагами и лёг спать далеко за полночь, выглядит уже почти бодрым. В ожидании завтрака выглядывает из-за своей газеты и принюхивается. Впрочем, насколько известно Николь, он не притронется к еде, пока не покончит со спортивной колонкой – терпеть не может жирные пятна на полях, а от круассанов они появятся непременно. Тихое постукивание ложечкой по яичной скорлупе заставляет его ускориться, и к тому моменту, как Николь ставит на тарелку перед мужем яйцо в голубой, с бежевой полоской, подставке, газета отложена в сторону и видна только вторая половина заголовка – "...уже скоро". – Что обещают? – спрашивает Николь. Её ожидания делятся примерно поровну между Всемирной выставкой и очередной театральной премьерой. – Метро на участке Ла Мотт-Пике – Гренель – Балар. – А-а... – Николь слегка разочарована. – Кстати, как тебе русский павильон? Там ещё такие огромные фигуры: мужчина с молотком и женщина-крестьянка. Они просто гигантские! Очень необычные, думаю, с этим они могут выиграть. – Согласен, – кивает Андре. – Грубовато, но весьма энергично. Уж точно лучше, чем чугунная курица бошей. Жаль только, что они задумали тягаться именно сейчас. Это может плохо кончиться, особенно для нас. Кстати, звонил Санада – он не приедет. Задерживается в Берне. Она пожимает плечами и принимается за свой кофе. – Не будем о грустном. Давай лучше в выходные рванём на море. Например, в Кан, поедим моллюсков... Помнишь ту забегаловку, где отлично готовят "морские черенки"? Как же она... Ах, да – "Солёная роза"... забавное название. – Я не против. Заодно запасёмся кальвадосом. Николь довольна: наконец-то они выберутся куда-то вдвоём. Оставшаяся половина недели пролетит в сборах и ожидании путешествия. Надо всё предусмотреть. Предвкушение события зачастую бывает лучше, чём само событие, и Николь собирается насладиться им по полной. А Санада пусть пеняет на себя. Впрочем, бутылочку-другую ему отжалеть можно будет – не чужие всё же... Где-то далеко звенит трамвай... странно, откуда бы здесь взяться трамваю, в округе нигде даже рельсов нет. Николь осторожно открывает глаза и разочарованно вздыхает. Над головой – потолок из тонких, выкрашенных в белый цвет, реек. В крошечную спальню на втором этаже дома пятьдесят восемь по Ностранд-авеню проникает настойчивый аромат круассанов только что из печи – единственное, что связывает эту беспросветную дыру с Парижем. "Хороший был сон, только слишком уж короткий..." – она снова крепко зажмуривается в надежде вновь очутиться дома, в далёкой весне тридцать седьмого, и чтобы Андре был рядом, и все те восхитительные планы... Внизу кто-то смеётся, потом включают радио и сон улетучивается окончательно, оставив после себя горькое послевкусие. Хуже всего, пожалуй, что не с кем даже словом перемолвиться о том, что её беспокоит. Милли смотрит на неё с сочувствием, искренне недоумевая, как это можно хотеть жить где-то, кроме Нью-Йорка, Тина слишком занята, да и не в тех они отношениях, чтобы болтать по душам, а Ной... – Я не вернусь, – сказал Ной в тот единственный раз, когда она завела разговор о Париже. Нет, не сегодня, конечно же, но когда-нибудь, "когда всё утрясётся". – Не к чему мне возвращаться. Моего Парижа больше нет, он умер вместе с Эстер, а новый мне не интересен, равно, как и я ему. – Тебе здесь хорошо? – спросила его тогда Николь. – По крайней мере, здесь не стреляют и потом здесь есть ты и Жан-Франсуа, а больше мне ничего и не надо... Это была неправда, иначе зачем бы ему терзать скрипку, раз за разом пытаясь выдавить из неё всё, что копится внутри, ищет выхода и не находит его. Ной старался выбирать время для занятий, когда никого нет дома, вот только получалось не всегда. На Николь эти звуки производили гнетущее впечатление, но она не подавала виду, что знает о его попытках. Однажды сказала ему, что не против и больше они к этому не возвращались. "Да чтоб тебя!" – с чувством произнесла мадам Феррье, разглядывая отломанную деревянную ручку. Незадавшийся с самого утра день продолжал "радовать". Только она, наконец, заставила себя приняться за разборку бумаг от поставщиков, чтобы аккуратно подшить их в папку – и на тебе. Поводом для подвига послужила пропажа телефонной книжки, без которой вести дела было бы крайне затруднительно. После недолгих размышлений решено было начать с буфета, в выдвижном ящике которого хранились недавние счета за продукты. Могла же она машинально сунуть туда книжку, освобождая место на столе? Ящик выдвигаться не пожелал, а когда Николь дёрнула за ручку посильнее – та обломилась, и теперь у неё в руках потемневший от времени бесполезный кругляшок с огрызком деревянного нагеля, а ящик по-прежнему закрыт. "Должно быть, доски рассохлись, вот его и перекосило..." – сделала вывод хозяйка и полезла на чердак за инструментами. Изрядно намучившись с молотком и стамеской и прищемив себе палец, она, наконец, могла праздновать победу: вредная мебель согласилась отдать содержимое сломанного ящика. Телефонной книжки там, правда, не оказалось, зато нашлась среди прочего пропавшая сто лет назад любимая лопаточка для тортов с резной костяной ручкой, список покупок к Рождеству, машинка Жана-Франсуа без колёс и альбом для рисования, в котором уже не осталось свободных листов. Вытащив сокровища на свет божий, Николь принялась разбирать счета, откладывая в сторону те, что могли понадобиться, а потом добралась и до альбома. С улыбкой рассматривала она неумелые рисунки пароходов и самолётов, машин и воздушных шаров. Был даже один паровоз с единственным, почему-то, вагоном, но зато дымил он, как настоящий. Ещё там было море с рыбами и морскими звёздами, причудливые ракушки и пара жуков. Дойдя до последнего рисунка, мадам Ферррье улыбаться перестала. Собственно, из-за него альбом и попал в ящик с хозяйственными бумагами, ведь кроме неё никто туда не полезет. С тех пор она не доставала его, не желая расстраиваться попусту. 🎵 Last present (Secret garden) "Что же вы наделали, идиот несчастный..." – пробормотала Николь, доставая носовой платок. Сейчас этот человек был нужен ей, как никогда прежде. Сейчас она готова была что угодно отдать за то, чтобы снова вернуться в тот день, когда Санада забрёл случайно к ним в лавку. Тёмные глаза смотрели на неё с портрета с укоризной, будто обижаясь на то, что она так долго не вспоминала о нём. "Посмей только бросить меня здесь, слышишь? – сказала она. – Я вернусь домой и буду ждать, хочешь ты того или нет. Вот так..." Сегодня всё было бы по-другому. Она уже не та дурочка, которую можно отправить за океан бандеролью. И бы он ничего не смог сделать. Уж она бы ему сказала... Нет, не стала бы ничего говорить, просто поцеловала бы так, что и слов никаких не надо. Лишь бы только увидеть ещё хоть раз. Вспомнились грандиозные планы Милли насчёт того, чтобы наделать копий этого рисунка и пройтись с ними по чайна-тауну. Идея была неплоха, вот только опоздала она с ней года на четыре... Вряд ли этот непоседливый тип с тех пор возвращался в Нью-Йорк. Его род занятий предполагает нахождение в непосредственной близости от центра событий, что бы ему здесь забыть? То, что он прожил в этом городе несколько лет вовсе не означает, что здесь его дом. Николь вдруг пришло в голову: что, если и тогда он приезжал сюда лишь за тем, чтобы убедиться, что с ней всё в порядке... А она, растяпа, так и не пришла по нужному адресу и счёт в банке на ту пору оставался нетронутым. Что должен был он подумать? До этого дня ей как-то удавалось убедить себя в том, что рано или поздно они встретятся, что всегда есть возможность одному человеку найти другого, надо только по-настоящему захотеть. А теперь... Получается, она для него умерла, и искать её он не будет ни здесь, ни в Париже... В панике Николь вскочила, уронив альбом. "Я здесь!" – захотелось ей завопить изо всех сил, но вместо крика из горла вырвался лишь сдавленный писк. Пришла в себя от боли, когда пальцы стиснутых рук впились в ладони. С удивлением посмотрела на отпечатки ногтей, наливавшиеся багровым... Ей надо в Париж! Ну конечно, ей срочно надо в Париж! В газетах писали, что немцев там больше нет. Нужно связаться с посольством и всё выяснить... С новыми документами никто не сможет запретить ей. Анна Циммерман вернётся домой – только и всего. "Теперь я думаю – это всё из-за того, что он жил в Америке. По своему опыту скажу, что это оставляет на человеке неизгладимый след. Скорее всего, будь он обычным японцем, никогда не выезжавшим из Токио – не обратила бы внимания при встрече. В его внешности нет ничего особенного, кроме того, что он азиат, разумеется. Ничего из того, что могло бы понравиться мне с первого взгляда. Характер – вот, что меня покорило. Он всегда знает, что делать, и с ним никогда не знаешь, чего ожидать. Интересно, каковы в этом отношении "обычные японцы"? Может быть, они совсем другие, непохожие на нас настолько, что жить вместе ни за что не получилось бы... А я? Я смогла бы? С ним – возможно..." Сидзука вытащила из-под себя затёкшую ногу и устроилась поудобнее. Скосила глаза на своего, ставшего уже привычным, ночного гостя. Слава богу, он перестал покушаться на её кровать, сказав, что гостиничный номер и спальня – суть две большие разницы, и он не из тех, кто без особой нужды попирает семейные устои. Относительно последнего утверждения у "маленькой скво" были некоторые сомнения, но спорить не хотелось. День был долгим, фотосессия для нового постера затянулась, и вместо того, чтобы с полудня заняться домашними делами, пришлось торчать в студии, без конца переодеваясь и сооружая "вавилоны" на голове. Похоже, у стилиста с фотографом назревал серьёзный конфликт, оба были на взводе, но вместо того, чтобы выйти "на минуточку", надрать друг другу уши и вернуться к работе, они предпочли оторваться на ней. Дело прежде всего, и она терпела и боролась с крючками и молниями в ожидании того момента, когда можно будет, наконец, умыться, влезть обратно в джинсы и впихнуть усталые ноги в мягонькие уютные кроссовки. Домой возвращалась уже под вечер, завернув по дороге в одно симпатичное местечко, где продают крабов на вынос, с пылу с жару, как раз для тех, у кого нет уже ни сил, ни желания готовить. Разумеется, Сидзука понимала, что стоит ей взять в руки заветную тетрадку, и кое-кто не заставит себя долго ждать, но уж больно интересно было, что же там дальше. Потому сейчас она с улыбкой может наблюдать в отражении большого напольного зеркала "дорогого Санаду-доно" на пушистом ковре, в расслабленной позе привалившегося к стене и готового внимать. - Так что там с "обычными японцами"? Так ли уж мы невыносимы, как вам кажется? – пиво открывается, как и положено, с лёгким щелчком. Хорошо… – Кампай! - Не знаю, можно ли вас отнести к таковым, вас и обычной женщиной-то с трудом назвать можно… А я-то вполне невыносим. Порой сам себя переношу с трудом. – А мне, например, тоже кажется, что вы похожи на американца... – иронично приподнятая бровь говорит лучше всяких слов. – Ну да, Америка вас избаловала, вы слишком много себе позволяете, разве нет? Ей нравится поддразнивать этого несносного типа и смотреть на его реакцию. Иногда он ведётся, как обиженный ребёнок, но чаще успевает взять себя в руки. Хотя, может и наоборот – играет, позволяя ей маленькое детское удовольствие от каверзы. – Нет, – говорит он. – Не люблю американцев. Придумайте другое сравнение. – Хорошо. Скажем, прямо сейчас вы похожи на кота. Наглого и вредного котяру. Такого, знаете, бродягу с надорванным ухом, который лазает там, где не надо бы. При этом симпатичный и обаятельный, зараза. Так вот: ведите себя прилично, раз уж пришли. Дадите себя погладить – почитаю ещё. Вам же нравится слушать, что она про вас думала? – О'кей, пускай будет кот. Читайте дальше, раз уж пришёл, не будем тратить время. Мне и так пришлось ждать, пока вы разделаетесь со своим ужином. Даже удивительно, сколько вам удалось сегодня в себя впихнуть. "Ишь ты, крабиков он мне пожалел", – улыбается "маленькая скво". Пусть этот гад даже не надеется её переиграть! "Иногда я думаю: что было бы с нами, если бы план Санады сработал. Не было бы никакой патиссерии, и Ной, скорее всего, репетировал бы сейчас с каким-нибудь провинциальным оркестром, а Милли не о чем было бы судачить с постоянными покупателями. Впрочем, насчёт неё я вовсе не уверена – новости у Милли не переводятся. Зато я точно сидела бы в четырёх стенах в ожидании своего спасителя, одуревая от скуки. Вряд ли он смог бы навещать нас часто... Но что уж теперь: не попробуешь – не узнаешь. По крайней мере, если мы и встретимся когда-нибудь ещё – у меня хватит сил вести разговор на равных". – А правда, что было бы, если бы вы нашли мадам Феррье в Нью-Йорке? Остались бы вы с ней или тут же сбежали бы по своим шпионским делам? Вы же как-то представляли себе будущее? – Не всё, что мы себе представляем, имеет отношение к реальности, вам-то уж точно это известно, – Санада скорчил гримасу, и Сидзука подумала, что, пожалуй, худшего специалиста по семейным вопросам ещё поискать. Хорошо, что Таку совсем на него не похож. Они привыкли решать всё вместе хотя бы потому, что так проще, и не надо думать, как отреагирует твоя половинка. А эти оба – напротив, привыкли полагаться лишь на себя. Хотя, у Николь был довоенный опыт благополучной семейной жизни... Смогла ли потом она вернуться к нему, или это было уже что-то совершенно иное? – Я бы не смогла прожить всю жизнь в Париже, – сказала Сидзука, отложив дневник в сторону. – Ей повезло, что вы смогли. – У меня не было выбора. В Токио нам обоим пришлось бы не сладко. Да я особо и не мучился, мне нравится Париж и для Жана-Франсуа так лучше. Поначалу, правда, было кое-что... Одно дело, когда ты не хочешь ехать куда-то, и совсем другое – когда тебя не пускают. Очень неприятно осознавать себя изгоем, знаете ли, – усмехнулся ночной гость. – Тогда я очень хотел вернуться, вот прямо до чесотки. А потом отпустило. Наверное, после смерти отца. К тому же, Токио быстро меняется: того города, что я помнил с детства, не стало. Теперь этот город принадлежит вам. "Маленькая скво" смотрела на человека, сидящего на ковре, и размышляла о том, что всё-таки это очень и очень странно: разговаривать по душам с кем-то, кто видел, как над улочками Минато проплывает огромная сигара "Графа Цеппелина", и бегал после уроков на фильмы Танаки Эйдзо. "В лунном сиянии снег серебрится, Вдоль по дороге троечка мчится..." Настя поёт, прикрыв глаза и чуть покачиваясь в такт, а внутри у неё всё сжимается от неясного предвкушения развязки. И так каждый раз. Привычные уже, вроде, слова снова и снова отзываются в душе и хочется плакать о том, что никогда не сбудется у этих выдуманных людей, а может быть и у неё самой. Почему-то, когда эту песню поёт жена дяди Митяя, плакать не хочется вовсе. Нет в её голосе ни мерцающих снежинок, ни колокольчика, чей звук далеко разносится в морозном воздухе. Пусть у них тут зима не такая холодная, да и с колокольчиками на тройках не ездят – не беда, ведь всё это можно вообразить себе и почувствовать, будто наяву. Солнышко ощутимо пригревало спину и плоский камень у дороги, на который она присела передохнуть и переплести растрепавшуюся косу, тоже был тёплым. Дни стояли сухие, и дед попросил сбегать проверить низинку между полями, не пересохла ли. Пользуясь случаем, Настя и к водопаду завернула на ласточек поглазеть, как они ныряют сквозь истончившуюся к зиме водяную завесу, чтобы попасть в свои гнёзда. Пора бы уж и возвращаться, да всё никак нагуляться не может. Нарочно и песню такую завела, про зиму – может, хоть попрохладнее станет. Интересно, как это, когда вокруг всё укутано снегом... Снег на деревьях и траве, спит подо льдом река и жизнь замирает. Даже звуки замерзают, поэтому тишина. Настя никогда не видела снега, но представляла себе его навроде белоснежной перины, только очень, очень холодной. У них зимой по ночам тоже холодно, босиком не пойдёшь, иногда поутру можно даже иней увидеть, правда он быстро тает. Может быть, потому ей так нравится эта песня про то, чего с ней, наверное, никогда не случится. "Динь-динь-динь, динь-динь-динь, Колокольчик звенел..." Господи, ну до чего же хорошо! Шорох за спиной... Обернувшись, Настя с досадой заметила давешнего беглого китайца, стоящего поодаль и внимательно слушающего её пение. Вид у него при этом печальный и взволнованный, можно подумать, он понимает, о чём она поёт. Поймав её взгляд, он кивает и лезет в карман куртки с меховым воротником. – Угощайся, – говорит, подходя ближе и протягивая ей пакетик с жареным миндалём. Пахнет аппетитно, и рука сама тянется взять немного. – Тебя же Настя зовут? Он произносит её имя неуверенно, смешно растягивая гласные. – Кому – Настя, а кому – Настасья Пантелеймоновна, – с достоинством отвечает она, замечая, как удивленно округлились его глаза. – Боюсь, мне такое не выговорить... Зачем так сложно? – Ну, как же... папенька мой, Царствие ему небесное, Пантелеймоном был. Это отчество. Вот твоего отца как звали? – Почему, звали? Его и сейчас зовут... впрочем, какая разница, как его зовут – фамилия важна, а имя каждого – несущественно, Нас... Насу... буду, пожалуй, звать тебя Нацу – по-нашему "лето". – Какое ж теперь лето? Глаза разуй, опоздал ты, осень уже... Похоже, у него сегодня хорошее настроение: щурится, на солнышке, подставляя теплу лицо и шею, того и гляди замурлычет. – Ты похожа на лето в цвету. На облака, на бабочек над лугом. И пахнешь ты летом. Демонстративно потянул носом и удовлетворённо кивнул. Смущённая Настя машинально запихнула в рот остатки миндаля с ладони, и отвернулась, сообразив, что теперь похожа на хомяка. – Вот балабол, – проворчала она. – И ничем я не пахну. Сейчас, поглядим, чем пахнешь ты. Шагнула вперёд и, привстав на цыпочки, зарылась вдруг носом в жёсткие чёрные пряди на макушке. Санада замер и перестал дышать, ему почему-то стало тревожно оттого, что его запах может быть неприятен этой чужой девчонке. И с облегчением выдохнул, когда она, тихонько засмеявшись, отстранилась. – Табаком... но полынью больше. – Ч-чем? – не понял Санада. – Полынью, – повторила Настя медленно. – Трава такая, потом покажу. Чтобы спать крепко, чтобы силы вернулись и от головы. – От головы – да. То, что мне сейчас нужно, – пробормотал он, зевая и потягиваясь. "Как ребёнка... – пенял он себе, выходя на дорогу. – Она сделала тебя, как сопливого мальчишку. Пора ехать, и так торчу здесь непозволительно долго". – А ты не слишком далеко гуляешь? – спросил просто, чтобы сменить тему. – Деда просил бочажок проверить. Ежели высох – на следующей год кукурузу сеять надобно. – Не понял, – честно признался Санада. – Я в таких вещах не разбираюсь. – Ой, да чего там разбираться! – засмеялась Настя. – Ежели воды сейчас нет – значит и весна будет сухая. А у кукурузы корень длинный, ей всё нипочём. – Интересно... – протянул "китаец", а потом вдруг, вспомнив что-то, сунул ей в руки пакетик с орехами. – Погоди, я сейчас до машины схожу. Передай деду одежду, она новая, и деньги ещё за бензин. И он быстрыми шагами устремился к своему автомобилю, стоявшему в отдалении. Настя, в припрыжку, за ним. – Подвези меня домой, пожалуйста, там ему всё и отдашь. Санада пожал плечами и, не говоря больше ни слова, открыл для неё дверцу. На этот раз ехали веселее. Девчонка с любопытством изучала приборную панель, тыкала пальцем в кнопки на радиоприёмнике и потихоньку подъедала орехи, а на предложение спеть ещё что-нибудь выпрямилась, зажмурилась и заголосила что-то непонятное пронзительно и тошно, отчего у водителя немедленно заложило уши. "Понапрасну ль я, девка, страдаю, Что не любит милёнок меня. Он нашел себе, знаю, другую, Меня бросил, меня разлюбил. Ты забудь, милый мой, про досаду, И со мною побудь хоть часок. Я речами твоими утешусь, Про любовь позабуду тогда..." Закончив выводить последнюю строчку, Настасья приоткрыла один глаз, чтобы насладиться произведённым эффектом. Найдёныш выглядел потрясённым. – Это... что было? – спросил с некоторой опаской. – Песня. О любви, – невозмутимо ответила старостина внучка. – Ты же песню хотел? Вот. Старинная, больше тебе такую никто не споёт. – Хотел... – судя по всему, услышанного ему хватит надолго. "Ну и зачем надо было опять тащиться в эту дурацкую деревню?" Объяснение насчёт возврата денег и подштанников не выдерживало никакой критики. Поначалу он собирался просто навестить строительную площадку американцев у подножья горы. На какое-то время из-за ранения пришлось прервать наблюдение и теперь оказалось, что стройка сильно продвинулась с того дня. Часовой по-прежнему слонялся у входа в тоннель, но кроме него на поляне никого не было. Исчезли суетливые, словно муравьи, солдатики, таскавшие носилками арматуру и песок, не видно было и бочек с горючим, а также катушек кабеля. Зато появились бронированные ворота и рельсы, уходящие куда-то вглубь горы. "Бог знает, сколько понадобится взрывчатки, чтобы разнести всё это к чертям собачьим..." – размышлял Санада, наводя бинокль на толстенные створки, укреплённые поперечными полосами. Внезапно накатившая слабость помешала ему разглядеть всё как следует. Глаза не желали фокусироваться на воротах, казалось, будто линзы бинокля помутнели и искажают изображение. Такое случалось и раньше, за последние две недели уже четвёртый раз и промежутки между приступами сокращались. "Не вовремя это. Успеть бы только..." - пронеслось в голове. Какое-то время наблюдатель сидел, переводя дух и прислушиваясь к грохочущему внутри сердцу, а когда всё затихло, вытер вспотевшие лицо и снова вернулся к делу. Снаружи ничего не происходило, незаметно было, и чтобы они готовились к визиту проверяющего. Ничего другого не оставалось, как закончить на сегодня с экскурсиями и возвращаться домой, тем более, Дорис с утра анонсировала пирог с лососиной, а его лучше есть горячим. "Вот только к сектантам заверну на минутку, верну должок и всё..." – сказал себе Санада, сворачивая на просёлок, ведущий к русскому поселению. Глупо, конечно, но... Перед глазами снова и снова являлась нелепая крестьянская девчонка в стоптанных ботинках и шерстяном платке поверх одежды, чтоб теплее, а потому он не особо удивился, увидев её на обочине. Под платком обнаружилось вылинявшее, синее, в меленький красный цветочек, платье и белая рубаха с пуговкой на груди – почти нарядно. Волосы, которые она тщетно пыталась привести в порядок, сияют на солнышке, радуя глаз. Но самое главное – сегодня удалось, наконец, послушать, как она поёт. И песня эта наполнила вдруг душу такой тоской, такой щемящей нежностью, что он и думать забыл и о пироге, и о своих планах на вечер, а ведь вчера только обещал Генри Брауну заскочить на партию в шахматы, чтобы заодно обсудить проблемы с инспекцией в "Летнем лагере". Вспомнил обо всём уже на обратном пути, пока ехал по разбитой дороге, старательно огибая одну колдобину за другой. Нацу, чтобы не давать повод для сплетен, высадил за околицей, дальше она побежала огородами, стараясь не попадаться на глаза соседям. Вопреки ожиданиям старосты дома не оказалось и приносить извинения было некому. Оставив свёрток на крыльце, огляделся: в доме напротив едва колыхнулась на окне занавеска. "Теперь и уезжать можно..." – решил Санада и не спеша побрёл обратно к машине. Деревенские – народ любопытный, неважно, в России ли, в Аргентине или в Японии. Пока жил в доме у старосты Никодима – они приходили поглазеть на него, пусть даже просто через забор, а уж когда они с Генри улепётывали отсюда в прошлый раз, так и вовсе шеи посворачивали! Он возник внезапно, выкатившись из кустов на дорогу, словно преследуемый собаками дикобраз. Лохматый и грязный, даже листья сухие в башку насобирал. Бросился, растопырив руки, прямо под колёса, вопя, что-то на ломаном испанском, а когда машина остановилась – подскочил ближе и упёрся руками в капот. Приглядевшись, Санада узнал в "маугли" мальчишку, которого видел у старого шамана. Испуганным он не выглядел, напротив, казалось, индеец специально продирался сквозь заросли, чтобы успеть перехватить его до того, как автомобиль вырулит на большую дорогу, где его будет уже не догнать. Вот только выяснять подробности у Санады особого желания не было. Старик тогда намекал на продолжение знакомства и строил какие-то свои шаманские планы насчёт него. Ну, так что с того? Мало ли, у кого какие планы... У Санады, например, тоже есть план, правда ни одного индейца в нём нет. Когда дед послал его за тем странным чужаком, Аццоки и не думал, что придётся бежать, подобно оленю, не разбирая дороги. Его бы воля – вообще никуда не ходил бы, разве, что на речку с острогой, охотиться на сома. Этот сом не давал парню покоя с тех пор, как он увидел отливающую тёмной зеленью спину огромной рыбины, которая мелькнула в стылой воде и снова ушла на глубину. "Если б поймать такого – все просто обалдели бы, – думал Аццоки. – Потом бы ещё год вспоминали, а может и больше. Но деду же не объяснишь..." "Мне нужен человек с неправильными глазами, и прямо сейчас", – так он сказал. А когда Аццоки возразил, что понятия не имеет, где найти того человека, рассердился не на шутку и даже швырнул в него своей резной палкой, едва не попал. "На дороге найдёшь, – отрезал. – Если не упустишь. Беги, а то пожалеешь!" И Аццоки побежал, да так, что только пятки засверкали. Он знал, что старик зря говорить не будет. Дед может заставить пожалеть кого угодно. Инкуц, вон, на прошлой неделе недоглядел, опрокинул котелок, в котором варилась чича и весь запас пива для праздника Короткой Луны в землю ушёл. Так этот увалень до сих пор за живот хватается при виде еды, отощал, совсем слабый стал. Того и гляди жена его бросит. У Аццоки жены нет, зато ноги на редкость быстрые – углядел чёрную машину с макушки холма и рванул наперерез. Только заметив хмурое лицо за пыльным лобовым стеклом, понял, что не знает, как объяснить этому никчёмному иностранцу, куда ему идти. "Чего тебе? – раздражённо спросил Санада и, услышав очередной взрыв дурной испанской речи, добавил: – Пшёл вон!" Подросток не уходил, мало того, стал тыкать в него пальцем и чиркать ладонью по горлу, а потом показал на лес у себя за спиной. Водитель продолжал сидеть в машине и ждать, пока представление закончится. Потеряв терпение, мальчишка уцепился за ручку и хотел открыть дверь, как вдруг та резко распахнулась и в одно мгновение чужак оказался снаружи. Аццоки от неожиданности попятился, но его изловили за шкирку, как нашкодившего котёнка. "Сволочь!" – взвыл Санада, получив чувствительного пинка по лодыжке, ухватил гадёныша за ухо и выкрутил его так, что тот заорал. "Как же так получилось? – промелькнуло в лохматой голове. – Слишком быстро..." Миг, и он уже лежит на горячем шершавом железе лицом вниз, ухо горит, словно бы его и вовсе оторвали, а человек с неправильными глазами и не думает его отпускать, шипит что-то на непонятном своём языке и время от времени встряхивает, проверяя, жив ли. Потом, то ли времени жалко стало, то ли просто надоело – поставил оглашенного стоймя, рявкнул на него напоследок и хотел было ехать дальше, но упрямый индеец снова забежал вперёд и сел на дорогу перед машиной, давая понять, что не сдвинется с места, пока не получит, что ему надо. На вид ему лет пятнадцать, может, чуть больше, хотя, кто их там разберёт, этих местных. Жилистый, сразу видно, что бегать ему привычно, рожа хитрая и злая. Штаны парню велики, а залатанная рубаха потемнела от пота. Санада молча разглядывал неожиданную "проблему", решая, что делать с ним. Можно, конечно, надавать тумаков, и пусть убирается ко всем чертям, но было у него смутное ощущение, что этим дело не кончится. Не сам же он придумал за машинами гоняться. Старику приспичило взыскать с него должок и наверняка с процентами. И он не отстанет. "Ладно, пошли, чего расселся..." Чинчорро зыркнул на обидчика исподлобья, поднялся неторопливо, словно бы нехотя, отряхнул портки, всем своим видом показывая, как неохота ему тратить своё драгоценное время на недостойных. А когда Санада вновь замахнулся на него – скис и послушно затрусил вперёд, оглядываясь изредка на врага, от которого можно в любой момент ожидать какой угодно пакости. – Не жалеешь, что купила это недоразумение? – по лицу Ноя никогда нельзя угадать, чего он добивается на самом деле. За шутливой фразой легко может скрываться глубокая неприязнь, которую он не считает необходимым вытаскивать наружу. Так и здесь: Николь точно знала, что он терпеть не может эту машину, как и любое другое подтверждение её независимости. Если копнуть поглубже, то может статься, он и бизнес этот ненавидит всей душой несмотря на то, что благодаря ему они не только выжили, но и неплохо держатся на плаву. Как раз сейчас она поедет развозить торты и пирожные клиентам из тех, что могут себе позволить заказы с доставкой. – Завидуешь? Ной машину не водит и учиться не собирается, да и сама мысль о дополнительных хлопотах кажется ему утомительной. Разве недостаточно просто продавать то, что сумел сделать? Зачем пытаться конкурировать с кондитерами из других районов, всех денег всё равно не заработаешь. – Ничуть, – он ставит в кузов последние коробки и уже собирается уйти, но отчего-то задерживается и смотрит, как она усаживается в кабине, аккуратно подгибая подол кашемирового пальто, чтобы не примялся, мельком поглядывает в зеркало заднего вида, хороша ли помада... Помада ей очень идёт, да и вообще, если честно, выглядит она сногсшибательно, а пахнет ещё лучше. Ной подозревал, что, покупая духи, она отказывает себе во многом другом, но никогда не посмел бы усомниться в необходимости таких трат. Николь свято верит, что в этом и заключается добрая половина успеха, ведь вместе с выпечкой она предлагает людям и удовольствие от общения с настоящей парижанкой, а этим не каждый может похвастаться. Бонус лучшим клиентам, так сказать. Её глаза сияют, а улыбка может сделать счастливым кого угодно. Куда, спрашивается, подевалась та бледная до синевы, дрожащая беженка с отчаянным взглядом? Сегодня утром, увидев её на пороге пекарни в нежном персиковом платье, со стопкой белоснежных салфеток в руках, Ной поразился, до чего юной кажется эта женщина, с которой он прожил бок о бок целых пять лет, трудных и не слишком весёлых. Пять лет... а он так и не смог толком ничего придумать, чтобы она перестала считать его недотёпой, о котором надо заботиться. Сунул голову в петлю, и что с этим делать не знает. С каждым годом узел затягивается всё туже, он уж и не помнит почти, как жил без неё. Поначалу Ной упирался изо всех сил, боясь даже мысли о том, чтобы предать память о покойной жене, но потом сдался. Он даже придумал про себя называть компаньонку Анной, чтобы не натыкаться каждый раз на мучительное несоответствие своих желаний и реальности. С "Анной" ему было бы в сто, в тысячу раз проще. Он мог бы стать для неё кем-то очень важным, без кого она не смогла бы жить. Если бы не эти проклятые деньги. Именно с них всё и началось. Страх, что больше он будет ей не нужен. Придуманная им "Анна Циммерман" на глазах превращалась в женщину, которую он совсем не знал и исправить это не было никакой возможности. Хоть хватай канистру с бензином, и гори оно всё синим пламенем! Может, если бы они опять всё потеряли, у него появился бы шанс... Люди всё шли и шли через дорогу. Светофор и не думал мигать. Мимо прошмыгнула сухонькая старушка, прижимая к груди бумажный пакет, из которого торчали жёлтые цыплячьи лапы. "Интересно, что она сделает со своей добычей?" – подумала Николь, провожая её взглядом. Пройдя ещё с десяток метров по противоположной стороне улицы, женщина скрылась за углом массивного дома с безвкусной лепниной и чугунными фонарями у входа. Построенное в начале века с претензией на роскошь, офисное здание пришло в запустение во время Великой депрессии и с тех пор так и не вернулось к жизни. Над одним из окон первого этажа виднелась потемневшая от времени вывеска издательства "Кан и сыновья". Некогда позолоченная надпись выцвела, кое-где буквы можно было распознать лишь по более тёмному контуру, но всё в целом рождало ощущение упадка, а ещё, как ни странно, дежавю. Неясное воспоминание о чём-то важном, смутное шевеление тревоги... Светофор загорелся зелёным, позади послышались недовольные гудки. У Николь в запасе было немного времени, и она решила удовлетворить своё любопытство, раз уж всё так сложилось. "Хотела сделать копии – пожалуйста тебе типография, и место для парковки свободно..." – пробормотала она, выкручивая руль. Колокольчик глухо брякнул, когда мадам Феррье прикрыла за собой дверь. Внутри было тихо, тепло и пусто. Пара письменных столов, потёртые кожаные кресла в углу, отгороженном подобием перегородки из шкафов-картотек. Ажурная чугунная лесенка поднималась на антресоли, где была устроена небольшая библиотека. Свет, проникая с улицы сквозь пыльные стёкла, смягчался, казалось, в воздухе висит лёгкая дымка, что придавало помещению ещё более старомодный вид. В глубине комнаты открылась неприметная дверца и возник чахлого вида молодой азиат в фартуке и сатиновых нарукавниках поверх мятой рубашки. Лицо у него было бледное, как будто он всю жизнь провёл здесь, не выходя на солнышко. Узкие глаза за стёклами круглых очков смотрели внимательно, но без особого интереса. Выслушав посетительницу, он на приличном английском заверил её, что они смогут сделать всё в лучшем виде и необходимом количестве, а также по отличной цене. Произносил всё это он, однако, с таким видом, словно хотел, чтобы она поскорее ушла. Где-то зазвонил телефон и клерк, изменившись в лице, стал практически выпихивать потенциальную клиентку за дверь. Уже стоя на тротуаре с визиткой в руке Николь подумала, что вряд ли захочет прийти сюда снова, да и вообще, глупая это была затея. Ключа в сумочке не оказалось. Нахмурившись Николь ещё раз обшарила оба отделения и боковой кармашек. Ничего, кроме твёрдой картонки с острыми углами, один из которых больно кольнул её под ноготь. Ключ нашёлся в кармане пальто и женщина, поскорее открыв дверь, юркнула в уютное тепло передней. Вслед за ключом на поднос на низком комоде отправилась и визитка. Утром следующего дня, собираясь на рынок и поджидая закопавшегося со шнурками сынишку, который напросился в компанию, Николь заметила белый бумажный прямоугольник и, вспомнив про вчерашний визит в странное заведение, взяла его в руки, чтобы рассмотреть, как следует. Дешёвая бумага без тиснения или золотой окантовки. Название, адрес... буквы самые обычные, даже шрифт поинтереснее подобрать не удосужились. Вот только адрес был ей отчего-то знаком, хотя она никогда не бывала там прежде. Внутри снова заворочалось что-то неопределённое и оттого пугающее. "...как устроитесь – обязательно зайдите к ним, оставьте для меня весточку. Всё поняли?" – голос возник из ниоткуда и стих, оставив её в полнейшем смятении. "Я... нет... Сейчас!" – прошептала она в ответ, а в следующую секунду уже бежала к Жану-Франсуа: "Извини, мой хороший, но ты сегодня останешься дома, ладно?" Лицо мальчугана вытянулось, он кивнул молча и побрёл к себе. "Ну прости, завтра поедем, куда захочешь, обещаю!" – крикнула ему вдогонку, метнулась к буфету, достать из своего тайника альбом, и скорее к дверям, хватая на бегу шляпку и перчатки. – Да, мэм, я помню, вы заходили вчера насчёт заказа... Определились? – тщедушный молодой человек был на месте. Николь поставила бы десять к одному, что он так со вчерашнего дня никуда и не уходил, и с трудом подавила желание посмотреть, не прикован ли он за ногу к своему столу. – Думаю, мне нужно экземпляров тридцать для начала. Да... Должно хватить. Сколько это будет стоить? – и она выложила на стол перед ничего не подозревающим клерком альбом, раскрытый на последней странице. Сказать, что он был впечатлён, значило бы не сказать ничего. Бедняга весь съёжился и побелел ещё больше, Николь ожидала, что он кинется вон из приёмной, или ещё что-нибудь в таком духе, но ему удалось взять себя в руки. – Двенадцать долларов, мэм, – произнёс тихо, но твёрдо. – Ого! – перешла в наступление посетительница. – Вы их на шёлковой бумаге печатать будете? – У нас самая современная ротационная машина, мэм. Голос его звучал еле слышно и взгляд был устремлён в пол, но руки выдавали с головой: зачем терзать собственный жилет, в десятый раз пытаясь застегнуть и без того застёгнутую пуговицу, если тебе всего лишь показали портрет совершенно незнакомого человека? – Что-нибудь не так? – вопрос прозвучал с некоторым ехидством, но ему было не до тонкостей доверительного общения. Николь подумала, что, стоит ей только уйти, и этот тип опрометью бросится докладывать начальству о случившемся. Интересно было бы узнать, кем является для Санады владелец этой типографии. Впрочем, это мог быть всего лишь своеобразный "почтовый ящик", но тогда почему рисунок вызвал вдруг такую реакцию? Клерк судорожно сглотнул и потянул альбом на себя. – Погодите... – мадам Феррье передумала расставаться со своим сокровищем. – У меня к вам будет другая просьба. Найдётся у вас бумага и карандаш? Поколебавшись, азиат выпустил альбом и достал требуемое из ящика стола. С минуту женщина пребывала в задумчивости, затем быстро набросала пару строк, сложила листок в четверть и добавила к нему долларовую банкноту. – Вот. Пожалуйста, если увидите того человека, а мне почему-то кажется, вы его хорошо запомнили – передайте ему эту записку. – Она что-нибудь сказала? Откуда ей известен этот адрес, что связывает её со Стрекозой? Что-то конкретное... Полковник Кагано в очередной раз промахнулся мимо корзины для бумаг. На полу уже скопилась приличная кучка скомканных бланков складского учёта в то время, как в корзине их почти не наблюдалось. – Никак нет, господин полковник! Только эта записка, но там на французском, я не смог разобрать. – Идиот... – пробормотал полковник. – Она была одна или, может быть, кто-то ждал снаружи? – Никак нет, господин полковник! Сама села в машину и уехала. Я номер записал! – Так чего же молчал, остолоп! Выясни, кому принадлежит машина и доложи! Дверь с грохотом захлопнулась. Сержант Ишизаки смог, наконец, перевести дух и вытереть пот со лба. Теперь можно и в кабинете прибраться. Вот так всегда: чем громче начальство орёт, тем хуже целится, а промахи его раздражают и от этого он орёт пуще прежнего. Но сегодня было совсем уж оглушительно! Подумаешь, записка... Там и не написано-то почти ничего. И бабёнка эта странная, с чего бы ей рисовать того господина, который приходил тогда... Уж сколько прошло времени, а Ишизаки запомнил его как следует: до того ему не приходилось видеть, чтобы полковник кого-то опасался. Хоть и говорил он с пришедшим свысока, но всё равно сделал, как тот хотел. И злился потом ещё долго, а всё одно – получается, тот человек сильнее полковника Кагано оказался. Ишизаки в таких вещах разбирается... В тот день ему пришлось работать в архиве. Кое-что через стенку удалось расслышать, и это было очень занятно. Даже выглянул специально посмотреть, кто же такой интересный приходил. Вопреки ожиданиям, гость не выглядел опасным, говоря откровенно, он даже на сердитого не тянул. Аккуратно прикрыл за собой дверь, кивнул любопытному сержанту и преспокойно вышел на улицу, застёгивая на ходу перчатки. Некрупный такой породистый экземпляр с гладко зачёсанными волосами, в пальто из хорошей шерсти и дорогих ботинках. Ишизаки особенно отметил их тогда, потому что ежедневно по пути домой наблюдал похожие в витрине у "Лорда и Тейлора" и тихо грустил по поводу невозможности когда-нибудь на них заработать. Позже выяснилось, что этот тип недурно проводит время в Южной Америке, изредка присылая полковнику донесения и отчёты. Правильно в своё время говаривал отец: в этом мире не стоит рассчитывать на справедливость, всегда найдётся кто-нибудь, кто загребёт себе кусок послаще, пока ты вкалываешь в поте лица своего. А сегодня "Мистер дорогущие ботинки" напомнил о себе таким вот необычным способом. Эта женщина, кто она: информатор или, к примеру, двойной агент?.. Не похожа, вроде бы. Держится так, будто понятия не имеет, с кем связалась. Если так, то не следовало бы ей сюда приходить. Но теперь уж поздно – Кагано не успокоится, пока не раскрутит это дело до конца, а жаль: красивая, и улыбка у неё хорошая, нежная. Ножки, опять же, весьма недурны – щиколотки тонкие; жалко, всё остальное скрыто от заинтересованного взгляда подолом шёлкового платья и длинными полами пальто. Наверняка иностранка. Местные женщины, по сравнению, вообще-то не так, чтобы очень. Громкие и вызывающе-яркие, с большими ступнями и дурными манерами, они не вызывали желания заботиться о них, любить и защищать. Они всегда чего-то требовали, хотя сами не в состоянии были дарить тепло и ласку. Мужчине без женщины на чужбине очень тяжело, особенно, когда они вроде бы есть и много, да всё не то... Эх... а дома сейчас красота, лёгкий пушистый снежок падает с неба и исчезает в чёрной воде медлительной Тесио. Девушки, кутаясь в тёплые накидки, спешат укрыться от летящих хлопьев... Ишизаки живо представил себе, что, если бы все они были одеты по западной моде. Тут же перед глазами возникли неуклюже семенящие по мостовой девицы в гайдзинских туфлях на подворачивающихся каблуках. Сержант хмыкнул, отменяя малосимпатичное видение. Однажды он вернётся домой, на Хоккайдо. Заработает денег, достаточных на покупку земли и обустройство, и осядет где-нибудь в Хоронобе или Накагаве. Жену найдёт вот с такими же славными ножками, как у той иностранки, скромную, не болтливую, и заживёт. Вот только перед отъездом обязательно купит себе те чёртовы ботинки! Сакамото Рёма из него, конечно, вряд ли получится, но это и не нужно – времена сейчас другие. Мысли сержанта тараканами поскакали в разные стороны, и ему стоило большого труда снова собрать их в кучу. Приказ нужно было выполнять, в конце концов, другого повода отличиться в ближайшее время может и не быть, а за сидение в архиве к наградам не представляют. Поступая на службу в разведку, он представлял себя героем в безупречном костюме и с пистолетом, выполняющим опасные задания и важные поручения, но вместо этого до сих пор собирает за начальником разбросанные бумажки и бегает за сигаретами, а время идёт... Жалкая судьба. А "Мистер дорогущие ботинки" уж наверняка делает всё то, что так и не досталось Ишизаки. Да ещё по всему миру, небось, разъезжает... Ох, ну почему одним везёт, а другим – совсем наоборот! "В прошлый раз владельца кафе не было на месте, и вам достались всего лишь бутерброды. Необходимо исправить эту ошибку, вы не будете разочарованы. П.С.: ключ всё ещё у меня". Полковник Кагано сложил записку, как было, затем развернул снова. Других слов, кроме тех, что там уже были, не появилось. Мелкие ровные буквы радовали глаз изящным наклоном, верхняя чёрточка у "т" с характерным уголком. Если она хотела разозлить его как следует и вызвать приступ мигрени, то у неё это получилось. Зачем, ради всего святого, дамочке понадобились тридцать изображений этого придурка Стрекозы и при чём здесь бутерброды? Порошок аспирина никак не желал растворяться до конца, образуя на дне стакана причудливый водоворот снежно-белых крупинок. "Сейчас... пара-другая глотков и непременно полегчает, – обнадёживал себя Кагано, продолжая вращать стакан. – Насколько проще был бы мир без этих глупых куриц!" Его собственная жена давно уже покоилась в могиле на кладбище в Аояме, о чём он ни капли не сожалел. Всё равно толку от неё не было никакого, одни расходы и бесполезная трата времени. Поначалу, правда, Шихо была довольно мила, готовила и убирала она тоже неплохо, но со временем превратилась в обычную клушу, и назначение в Америку было воспринято обоими с облегчением. Ненужная больше жена осталась в Токио и тихо скончалась лет через десять на руках своих младших сестёр. Если эта иностранка глупа настолько, чтобы строить планы на личную жизнь в таком безнадёжном варианте, следует просто оставить её в покое. У женщин семь пятниц на неделе, погорюет и успокоится. Гораздо хуже, если её привела сюда необходимость иного рода... У Стрекозы настоящий талант по части охмурения разного сорта людей, большинство из которых даже не подозревают, каким именно образом их используют. Среди эмигрантов попадается немало интересных экземпляров, обладающих полезной информацией о чём угодно. Судя по акценту, дамочка приплыла в Штаты прямиком из Франции. Когда Ишизаки найдёт её, надо будет приглядеться получше, поставить наружку, пусть походят за ней пару недель, глядишь, что и всплывёт. Когда глаза привыкли к темноте, оказалось, что хижина на самом деле больше, чем ему представлялось, когда он был здесь в прошлый раз. Шкуры, развешанные по стенам, решётчатые ставни на крохотном окошке, полки, заставленные нехитрой туземной утварью, лежанка, да почти потухший очаг... Санада с любопытством озирался, гадая, скоро ли появится хозяин, но всё было тихо. Молодой индеец, который привёл его сюда, кажется, это его зовут Аццоки, ушёл куда-то, а женщины, сидевшие вокруг костра у входа занимались своими делами и не проявили интереса к пришельцу, как будто видели его только вчера. Впрочем, Санада понимал: стоит ему только попытаться сбежать, или сделать что-нибудь неподобающее, и у каждого из этих флегматичных чинчорро, включая, женщин и детей, в руках появится оружие, которое они не раздумывая пустят в ход. Для него это не стало бы большой проблемой, но пока эти люди ничего ему не сделали и усложнять свои отношения с ними явно не стоило. – Ты знаешь, что у них там? Скрипучий голос, как и в прошлый раз, явился из ниоткуда. Первым желанием гостя было подскочить до потолка, а вторым – всадить старому хрычу пулю в лоб, чтобы не смел подкрадываться, впрочем, слабонервным вообще не следовало сюда приходить. Санада медленно обернулся. Старик стоял, тяжело опираясь на палку, у входа в хижину. – У кого, "у них"? – спросил как можно более ровным тоном, стараясь ничем не выдать своего беспокойства. – Не придуривайся. Ты отлично понимаешь, что я говорю о гринго, которые осквернили нашу священную гору, ты же был у них? – Пока нет, но примерно представляю. Они собираются делать оружие, но не обычное. Как объяснить... Когда от болезни погибают мыши в большом количестве или птицы. Видел такое? – Чёрная смерть... – шаман кивнул и поскрёб лысую голову пальцем. – Плохо дело. Значит это не случайность. Я так и думал. Санада вопросительно уставился на старика, но тот ушёл в себя надолго. Внимание бывшего резидента привлекли большие рыбины, подвешенные под потолком. Раньше их не было, а может быть, он просто был слишком болен, чтобы замечать всякие подробности. От рыбы уже ощутимо пованивало, но никто и не думал избавляться от испорченного продукта. "Интересно, это какой-то специфический индейский деликатес, или они старику для другого нужны? – подумал японец. – Хотя, может быть он просто забыл про них, от этого типа всего можно ожидать". Внезапно стрельнувшее искрами полено в очаге заставило его вздрогнуть. – Мои люди нашли человека, – донеслись мысли шамана. – Он выглядел весьма необычно, никогда прежде мне не доводилось видеть подобного. Старый, худой, глаза-щёлки, да ещё эти стекляшки, которые вы на нос цепляете Думаю, он мог быть из твоего народа, но наверняка не скажу. Его кожа была покрыта язвами и постоянно кровоточила, лицо распухло и стало круглым, как маисовая лепёшка. Он пытался сказать что-то, но не смог, а в голове у него был нескончаемый крик, обрывки мыслей, ужас, отчаяние. Мне ничего не удалось сделать. Потом тот человек помер. А потом померли те, кто наткнулся на него в лесу и разговаривал с ним. Мы даже не смогли проводить их, как следует – тела пришлось сжечь без подобающих обрядов. Теперь душам нелегко будет найти дорогу. – Ну да, скорее всего, это один из тех, кто работал на базе, – кивнул Санада. – Я не знаю, как далеко они зашли: используют для опытов животных или... Старик с интересом повернулся к нему, заглядывая в глаза: – И что, в твоей стране это нормально, заниматься такими вещами? Безумцы, вы не сможете это остановить, разве не ясно? – Мне ясно, поэтому я сейчас здесь и говорю с тобой, – Санада пожал плечами. – Только меня одного мало. – Хватит и одного... Чтобы похоронить всех этих глупцов много воинов не надо, достаточно одного, который знает, что делать. – Тогда чего ты ждёшь? Почему не поручить это парню, который меня привёл, мне кажется, он достаточно смел, – язвительно произнёс бывший резидент, припоминая недавнее нападение грозного Аццоки на свою машину. – Ты лучше, – спокойно ответил шаман. – Мой внук совсем ещё ребёнок, кроме того, чинчорро давно ни с кем не воюют, у нас только ружья, да простые ловушки на зверя, а здесь нужен иной подход. У тебя есть подходящие навыки, и ты, насколько могу судить, не друг тем гринго, которые расковыряли гору, так ведь? – Допустим. Только действовать надо наверняка, второго шанса не будет. Когда в Ламарке поймут, что случилось – сюда придут солдаты и вам придётся уносить ноги. Ты хочешь сделать ставку на чужака, которому на тебя плевать? Доверяешь мне настолько? – Кто сказал, что я тебе доверяю? – усмехнулся старый индеец. – Просто собираюсь использовать по назначению. Видишь ли, ты от меня зависишь не меньше, без меня тебе попросту не выжить: обряд ещё не завершён и в таком состоянии ты долго не протянешь. Действие змеиной крови недолговечно, время истекает, тебе становится хуже, а враг твой, насколько я понимаю, всё ещё жив и тебя это беспокоит. Даже если тебе удастся выследить его, что ты делать с ним будешь в таком-то состоянии? А я могу всё исправить. Станешь, как новенький. Поможешь мне, а я помогу тебе, согласен? – Сомневаюсь я, что ты можешь быть мне полезен... – Выбора у тебя всё равно нет. Ладно, сделаю маленькое одолжение: выманю на тебя дичь сразу же, как только согласишься. И не пытайся меня обмануть, узнаю, что замыслил дурное – накажу. "Соглашайся... – толкнулось в рёбра нетерпеливое сердце. – Какая разница, как именно: покончить со всем разом, и довольно..." Остатками разума Санада силился уцепиться за мысль о том, что это будет далеко не самый простой для него выход, но подступившая вдруг в очередной раз немочь сделала своё дело. Сейчас он был не в состоянии защищаться, даже просто держать глаза открытыми едва удавалось. Свет, исходящий от очага, слепил, малейший шорох отдавался головной болью, хотелось забиться куда-нибудь в угол потемнее и провести там остаток дней, не шевелясь и по возможности не дыша. – Ну?! – каркнул, казалось, над самым ухом старческий голос. Кивнул и сразу почувствовал невероятное облегчение и спокойствие оттого, что теперь от него уже мало что зависит. Надо лишь сделать то, о чём просит этот сморчок с татуировками на черепе, а остальное сложится само собой. Чуть погодя, когда головокружение утихло и можно было отправляться домой, Санада брёл к машине и думал, что старик, пожалуй, прав и его опасения вполне оправданы. То, что не получилось у генерала Исии в Маньчжоу-Го вполне может выйти у его бывших коллег здесь, в Аргентине. В конце концов, с этим кто-то должен разобраться, почему бы не взять на себя это дело. Всё равно помирать, так хоть польза какая-то будет, и может быть ему даже зачтётся... Оставалось лишь дождаться "благоприятной Луны", как сказал шаман. Какая именно Луна считалась у них благоприятной, он не пояснил, но это было уже не так важно. Главное, говорил себе Санада, что у него наконец-то появится шанс, и он этим шансом непременно воспользуется, иначе и быть не может. – Ной! Заслышав окрик, Ной сбился с шага и обернулся, ища глазами того, кто мог бы здесь окликнуть его. Совсем рядом с выходом из метро в сторону Истерн-Паркуэй стояла тележка торговца хот-догами, а напротив устроился со своим нехитрым скарбом чистильщик обуви. Чуть дальше женщина в светлом пальто катила коляску, а другая, выйдя из дверей магазина дамского белья, поправила шляпку и устремилась в его сторону, но вряд ли она стала бы кричать так громко, да ещё мужским голосом. – Ной Розенталь! – оказывается, он смотрел не в ту сторону. Невысокий мужчина в возрасте догонял Ноя вприпрыжку, размахивая над головой полосатым шарфом. Объёмистый живот мешал ему бежать быстрее, и он смешно суетился, перескакивая через лужи. Ной помахал толстяку и сделал несколько шагов навстречу, чтобы тот не торопился. Вскоре они уже стояли на углу у почты, хлопая друг друга по плечам и спине и обмениваясь приветственными возгласами, как это обыкновенно делают старые приятели. – Ну, ты как? Всё булки свои печёшь? – Сэм Горовиц задрал голову и сочувственно посмотрел на высокого тощего скрипача. Так он проходил на мопса, и Ной усмехнулся этому сходству. Рот Сэма то и дело растягивался в улыбке, а глаза были круглые и печальные, как у пожилой собачки. – Булки, да... Когда-то, сразу по приезду в Нью-Йорк, Ной безуспешно пытался устроиться в какой-нибудь оркестр, ходил на прослушивания, замечая вокруг таких же неудачников и уже узнавая некоторых в лицо, и потихоньку терял надежду. Сэм был одним из тех, кого тоже никуда не брали. Он старался не падать духом и даже отпускал шуточки по этому поводу, а узнав, что Ной устроился на консервный завод, обозвал его ослом. "М-да, раз уж закончил консерваторию – самое место тебе среди консервов, дурачина!" – в сердцах бросил он тогда. Ной не стал ничего объяснять про Николь и её будущего ребёнка, просто промолчал, как обычно, и перестал ходить на прослушивания. Потом они как-то столкнулись на выходе из синагоги, и Сэм снова высмеял потуги приятеля пристроиться в обычной жизни. Про себя он тогда ничего не сказал, из чего Ной, сделал соответствующие выводы. Сам он не был особенно любопытен до чужих подробностей, но сейчас ему захотелось узнать, удалось ли Горовицу найти что-нибудь в городе, где музыка, казалось, звучала на каждом углу, но музыканты при этом никому не требовались. Раньше Сэм утверждал, что скорее будет голодать, чем выпустит из рук смычок. Глядя на то, как он, словно улитка, тащит на спине виолончель в громоздком футляре, Ной тихо радовался, что его скрипка занимает так мало места. – Счастлив, небось? Жена, дети, счёт в банке? Ной пожал плечами. Не будет же он жаловаться этому нелепому "мопсу" на жизнь. Мол, жена ему не жена и ребёнок вовсе не его, равно как и счёт в банке. Всё, что у него есть, взято взаймы, а точнее, напрокат у абсолютно незнакомого, но оттого не менее ненавистного, человека. Кулаки сжались сами собой. Словно почувствовав, что дальше могут быть проблемы, Сэм сменил тему и махнул рукой в сторону афишной тумбы. – А я – вот. Уже почти два года. Не сказать, чтоб прямо сказка, но жить можно. На тумбе красовалась афиша с изображением нервного косматого дирижёра, который явно собирался проткнуть кого-нибудь своей палочкой. – О... Поздравляю, – только и смог выдавить из себя Ной и сам удивился зависти, кольнувшей внезапно и больно. – Слушай, давай к нам, а? Я поговорю с мистером Келли, он тебя послушает, увидит, как ты хорош, и... – И выгонит кого-нибудь из своих! – рассмеялся Ной. – Спасибо, но что-то не хочется. К тому же... Он вытянул перед Сэмом руки с дрожащими от холода, корявыми пальцами, на которых там и сям виднелись ожоги и ссадины. – Подумаешь, большое дело! – пожал плечами виолончелист. – Я же тебя не в первые скрипки зову. Этого добра у нас навалом, один другого краше. У нас тут место во вторых освободилось. Джованетти помер, уж с неделю как, я подумал, может ты захочешь попробовать. Могу замолвить за тебя словечко, если что... – Да нет, я уже не смогу, наверное. Отвык, – покачал головой Ной. – Спасибо, Сэм, но нет. По выражению Сэмова лица было совершенно ясно, что он думает о трусах в целом и о таких трусах, как Ной Розенталь, в частности. – Как знаешь, – протянул он. – Впрочем, если передумаешь – приходи в Таун Холл, это здесь, на Сорок третьей. Только долго не думай: место займут, и ты опять пролетишь. Толкнув дверь коленом, Николь протиснулась внутрь и прижалась к стене, чтобы не уронить поехавшие в разные стороны пакеты, которые она с таким трудом тащила от машины. Из вороха коричневой бумаги выглядывали нежные перья зелёного лука и белые толстые черенки лука-порея, хвостики спаржи и колбаса. Где-то ещё в недрах таился ароматный сыр, копчёная курица и огненно-яркие мандарины – запасы провизии на следующую неделю. Наверное, всё же не следовало хватать всё сразу, но бегать туда-сюда под дождём было выше её сил. Ничего, сейчас надо лишь позвать Жана-Франсуа, он обожает разбирать покупки и мигом избавит маму от навалившихся на неё пакетов. Сейчас, только выключатель нашарить, где-то тут был... Николь почудилось какое-то шевеление на лестнице, она поспешила включить настольную лампу на комоде и вздрогнула: на ступеньке в самом низу, подтянув к груди острые коленки и обняв их руками, сидел маленький самурай. В приглушённом янтарном свете лампы глаза у него были совсем чёрные, как два уголька. Только собралась спросить, что делает он тут один в темноте, как мальчик прижал палец к губам, а потом указал наверх. И словно по его сигналу с чердака послышались странные звуки. Надрывные стоны, вздохи и ржавый скрежет, переходящий в тончайший писк. В привидения мадам Феррье почти не верила, а потому сразу приписала все эти страсти одному незадачливому скрипачу. – Ной тараканов гоняет, – задумчиво сказала она. – Нее, с ним никакие тараканы не уживутся, – поддержал шутку Жан-Франсуа. Наверху ещё раз мерзко пискнуло, а потом полилась мелодия, чистая и прохладная, как лунный свет, и столько в ней было печали и тоски по несбывшимся мечтам и упущенному времени... 🎵 Sad Romance (a.k.a. Sad Violin) (Ji Pyeong Kwon) Переглянувшись, невольные слушатели сгрузили пакеты на пол, стараясь не шуметь и устроились вдвоём всё на той же ступеньке. Жан-Франсуа приткнулся к маме под бочок, она укрыла его полой своего пальто, и так они сидели, обнявшись, а музыка всё не кончалась. – Мам... мне кажется, он плачет, – прошептал мальчуган. Николь кивнула молча, покрепче прижимая его к себе. – Мам... А он точно не мой отец? – Точно. Думаю, я была бы в курсе, а что? – Ничего. Мелодия затихла внезапно, как заканчивается вода в лейке, когда поливают цветы. – Знаешь, твоего отца довольно трудно заставить плакать, – усмехнулась мадам Феррье и легонько щёлкнула сына по носу. – Скорее уж наоборот. – Это хорошо... "Когда мы поедем к папе?" – хороший вопрос, хотела бы я знать на него ответ. А пока приходится говорить: "Когда закончится война". Но, наверное, она закончится когда-нибудь, и тогда, по крайней мере, мы вернёмся домой. Мне иногда снится, что мы подходим к дому, а вокруг всё, как раньше, люди ходят, солнышко светит. И вдруг всё рушится. Стена падает прямо на нас и приходится бежать изо всех сил, чтобы не придавило. Люди испугано оборачиваются, а потом идут дальше по своим делам, как будто ничего не случилось. Новостей никаких и даже спросить не у кого, но мы, конечно же, поедем при первой возможности". Внизу хлопнула дверь, Николь торопливо убрала тетрадку поглубже в ящик с бельём и пошла смотреть, кто пришёл. Сегодня в лавке Тина. Она отпрашивалась на пару дней, чтобы съездить к родне, и теперь работает за двоих. Это Ной, и он не один. Николь с изумлением уставилась на разъярённого Жана-Франсуа, которого тащил за шиворот Ной, неумело уворачиваясь от пинков и тычков. – Кто-нибудь может мне объяснить... – начала мадам Феррье, приходя, в себя. – Объяснить! Вот именно, попытайся объяснить этому дикарю, что так не делается. Этот... Напал на сына аптекаря и треснул его по голове крышкой от мусорного бака! Мусор по всей улице, вопли! Позорище! Похоже, у Ноя начал дёргаться глаз. Впервые Николь видела его в таком состоянии. – Я воин! – выкрикнул мальчишка. – А ты…ты трус! Он оскорблял маму и тебя тоже. Кто должен защищать таких, как ты? Извернувшись, он укусил Ноя за руку и тот, охнув от боли, выпустил своего обидчика. Жан-Франсуа с грохотом промчался по лестнице к себе в комнату. Николь только отпрыгнуть успела. Злющий Ной не нашёл ничего лучше, чем выгнать Тину из-за кассы, и уселся в углу, бурча себе под нос всё, что он думает о самураях и мусорных бачках. – Боже мой... – только и могла сказать мадам Феррье. Взяла под локоток бедную Тину и поволокла к машине. В такой ситуации им совершенно необходимо было выпить по бокальчику на нейтральной территории и успокоиться.