Волчьи тропы

      Голова болела так, словно её всю ночь методично били об стену. Остальное тело болело не меньше. Кажется, я ещё чувствовала, как выкручиваются мои конечности. Я приподняла верхнюю губу и оскалила зубы в попытке зарычать от злости, но лишь вызвала хрипение старой помирающей бабки и громкий смех из другого конца помещения. — Заткнись, Мэтти, — огрызнулась я, пытаясь приподняться с грязного пола.       Конечно, после обращения была ещё на четвереньках. И, наверное, где-то час буду ещё пытаться вилять несуществующим хвостом, рычать и стремиться лизнуть лицо. Ненавижу эти превращения в волка. И самое поганое не в волчьей сущности, а в самой боли во время превращения и в полном изнасиловании мозга. Ещё какое-то время пытаешься пройти на задних лапах, а ползаешь на четырёх. И всё это усиливается с полнолунием. Вот прямо, как сейчас. Умом я ещё волк, а вот телом уже человек и не могу пойти и дерануть когтями Мэтти по уху, который стал ржать ещё сильнее.       К слову, ему, пожалуй, даже проще. Мэтти хотя бы человек-собака. А я же дитё человека-волка и человека-собаки. Сначала ты зло рычишь на незнакомца, а через секунду виляешь хвостом, пытаешься облизнуть и ждёшь, когда тебя почешут за ушком. Грёбаные гены. И почему моим родителям не искалось ни кого из своего клана? Почему тогда не скрестились с оленем? Ах да, он же не оборотень, олени не бывают оборотнями. Оборотнями могут являться только: волки, собаки и лисы. Ну и метисы наподобие меня, которых особо не жалует ни один вид оборотней. Моя мать из стаи собак, а отец из волчьей. Конечно, не стоит думать, что каждая собака на улице, дома, у соседа в квартире является оборотнем. Мы не домашние питомцы, и даже превращающиеся в собак, хоть в генах у них заложено дружелюбие и преданность людям, никогда не унизят себя жизнью в качестве домашнего питомца. Разве что Мэтти, который, увидев красивую девушку на улице, изображает дружелюбного лабрадора.       — Как же я завидую тем, кто находится в клане, — услышала я голос с другого конца помещения.       — Чему? — скептически приподнимаю бровь. — Жизни в лесу, в самодельных деревянных домишках? Когда туалет в лесу и когда мыться в речке, а потом из неё же пить? Совершать всякие дурацкие обряды? Нет, уж лучше я поживу на съёмной квартире.       — Про речку ты явно преувеличиваешь, — послышалось глухое бурчание, и началась непонятная возня. Кажется, Мэтти пытался подняться. — Это же так здорово — знать всё о своей сущности, расти бок о бок с такими же, как ты.       — Ни разу не жалею о том, что покинула клан. Дурацкие обряды, чёртовы жуки в еде, в воде, везде; жизнь, как в первобытном веке. И ещё раз дурацкие обряды, — я опять пытаюсь зарычать, но из моего горла снова вырывается звук помирающей бабки. — Лучше бы в приют сдали, чем ещё раз прожить в этом клане.       В помещение воцаряется напряжённое молчание. И я сразу начинаю жалеть о своих словах, как только произнесла их. Я попала по больному месту для Мэтти. Это ведь он был сбагрен под порог детского дома, обмотанный в какую-то грязную и вонючую тряпку. Это ведь ему приходилось с младенчества менять приют за приютом, город за городом и те редких семьи, которые усыновляли его и через месяц стабильно отказывались, а то и выкидывали на улицу. Ведь каждый месяц с раннего возраста он превращался в собаку. Какой приют и какая семья захочет оставить это «чудо»? И ведь многое, что Мэтти знал о превращениях, об оборотнях он узнал самостоятельно.       — Я бы лучше прожил, как пещерный человек, чем в приюте, — в голосе друга слышалась горечь.       — Мне жаль, — делаю неуклюжую попытку извиниться, но он трактует её по своему.       — Да пошла ты, Роксана, — снова слышится возня на полу, через несколько секунд дверь этой забытой богом каморки открывается и наружу вываливается Мэтти.       Еле сдерживаюсь от того, чтобы не крикнуть ему вслед: «Кажется, наш дружелюбный пёсик показал зубки». Если я сейчас ещё скажу и это, то Мэтти, скорей всего, обидится на меня до конца своих дней. Конечно, он отходчивый и зло не помнит, если всё это не касается его приютской жизни. Эту тему лучше не затрагивать никогда, а если уж я затронула, то не шутить после. Всё это слишком болезненно для него. Даже имя сменил с Мэттью, на Мэтти, объясняя это тем, что в детдоме всегда обращались к нему полным именем. А Мэтти же не хочет любых напоминаний о детдоме. Зато его теперь зовут, как домашнюю собачку. Упс.       Я невесело усмехаюсь и опускаюсь на грязный пол каморки, подложив под голову руки. Моё тело меня ещё не слушается, не до конца. Лучше будет, если я останусь здесь, а не буду корячиться по лесу в попытках уползти, как сделал Мэтти. Наверное, я плохой друг, раз бью в его больные места.       Что ж. Так и есть. Я действительно херовый друг, самый худший, какого только можно вообразить. Но я не специально обидела Мэтти. Ну. В этот раз. И мне правда очень стыдно за то, что сделала, но… Увы. Извиняться и показывать свою любовь я не умею. Вместо этого получается непонятное блеяние, в конце концов, я огрызаюсь, и становится всё ещё хуже. Остаётся лишь надеяться, что Мэтти перестанет обижаться и к обеду вернётся. Как бы я себя не вела по отношению к нему — он мой лучший и единственный друг. Хоть я никогда не скажу ему прямо, но Мэтти нужен мне. Хотя, наверное, он об этом догадывается. Я надеюсь. Ведь друзья должны догадываться о таких вещах, разве нет?