Театр жестокости

Бесконечная простенькая мелодия ритмично рассекала воздух. В мозг въелось тяжёлое марево твирина. Монотонные движения танцовщицы уже намозолили левый глаз. — О чём печалитесь, бакалавр? — долетел до слуха голос бармена. — Или не радует окончание эпидемии? Данковский вынырнул из пучины мыслей и поднял затуманенный взгляд на человека за стойкой. — Страшнее этой эпидемии было только её окончание, — пробормотал он и выдвинул вперёд пустой стакан. — Повторите. Холодные пальцы уже полчаса сжимали письмо, а глаза раз за разом скользили по аккуратным строчкам. Письмо с печатью Каиных. Письмо Виктора. Последнее. "Мне горько, Бакалавр. Страшно подводить итог своей жизни и осознавать, что сделано было ничтожно мало. Моё время подходит к концу. Я хочу передать кому-нибудь то немногое, что придаёт смысл моему существованию на этой земле. Мой выбор, конечно же, пал на вас. Приходите". Почему? Почему его покинул единственный в этой дыре человек, который не вызывал у Данковского раздражения, отторжения или подозрений; единственный, кому можно было доверять? Причём покинул не по воле злой судьбы или болезни, а по своей собственной. Попросил позаботиться вместо него о семье Каиных и Многограннике и принёс себя в жертву ради покойной жены. А Даниил не только позволил этому случиться, но ещё и не выполнил последнюю просьбу друга. Хрупкое чудо разбито вдребезги, а Горны закрыты уже который день подряд — скорбно молчат. Быть может, Виктор ещё жив, но какой в этом толк, если его разум теперь принадлежит Нине? Хотя, даже если это так, Даниил не оставит попыток его найти и в последний раз попросить прощения. Время. Время утекло сквозь пальцы. Данковский жалел, что в бесконечной спешке у него не хватило времени, чтобы дольше поговорить с Виктором и найти решение его проблемы, не хватило времени, чтобы вникнуть в чувства Евы Ян и уберечь её от прыжка с баллюстрады, не достало драгоценных минут, чтобы спасти от чумы Лару Равель. И наконец, не хватило времени на собственное здоровье, чтобы сохранить Многогранник. Истечь кровью от ранений в шаге от цели, в решающий момент отключиться прямо на грязном полу — что может быть обиднее? Разве что лицезрение Властей... — Вот ты где засел. А я уж подумал, что в столицу по-тихому уехал, — раздался сбоку до зубной боли знакомый голос. Голос, который сейчас меньше всего хотелось бы слышать. Артемий устроился на соседнем стуле за стойкой. — Снова ты мрачнее тучи, ойнон. — Нелепое сочувствие на лице Бураха поднимало внутри глухое раздражение. — Всё ещё переживаешь? Губы бакалавра сжались в тонкую линию, а рука дёрнулась к револьверу, но вовремя остановилась. Он намеренно оставил оружие дома, чтобы по пьяни не пустить пулю в нерадивую голову собеседника. Или в свою. — Зато ты, смотрю, быстро отошёл, — с пренебрежением ответил Данковский. — Будто не твоей милостью восьмое чудо света лежит в руинах. — Будет тебе, я ведь уже раз пять извинился. И извинюсь ещё хоть сто, если это что-то изменит. — Не утруждай себя, не изменит, — буркнул Даниил и залпом опрокинул в себя стакан твирина. — Я понимаю твою скорбь. Я ведь тоже многое потерял, — склонил голову Артемий. — Погубил землю, мать Бодхо. Всё ради города. — Этот город... — с презрением покачал головой бакалавр. — Сейчас скажешь "навозная куча"? Да вот только не тебе об этом судить, ойнон. Мой это город, не твой. — Многогранник был общим. — Горюешь? Пожалуйся об этой потере Петру. — Едва ли он в полной мере понимал, что именно построил. — А ты, можно подумать, понял, — едко прищурился Бурах. Даниил остановил стеклянный взгляд в стакане. Вдоль позвоночника прошла морозная рябь мурашек. Несмотря на духоту бара он посильнее запахнулся в змеиный плащ. — Я понял куда больше, чем хотел бы. — Расслабься, эрдем, — простодушно похлопал его по плечу Артемий. — Всё позади. Будущее надо строить, а не о прошлом жалеть. — Ты лишил меня будущего, Бурах, — устало прикрыл глаза Даниил. На злость сил уже не было. — После такого провала в столицу мне путь закрыт. — Так оставайся. Ты нужен здесь, ойнон. — ...Хотя не только ты лишил, — отрешённо продолжал Данковский. — Власти тоже постарались. Подумать только... Власти... Он сокрушённо опустил голову и горестно рассмеялся — сухим, неестественным смехом. Танатики больше нет. То, чему он посвятил свою жизнь, обратилось в прах. И всё только потому, что он оказался нелюбимой игрушкой, которую было не жалко бросить в пекло. — Эй, ты чего? — беспокойно нахмурился Бурах. — Даже если бы мне позволили вернуться, то как бы я смог уехать? Разве что выпал бы из этой проклятой песочницы. — Ты о чём это? Мне кажется, с тебя хватит. Даниил проводил взглядом отодвинутый Бурахом стакан. — Я о том, дорогой коллега, что есть предел познания, за который лучше не выходить. А я вышел. Такой вот я, с позволения сказать, эрдем. Артемий с недоумением смотрел в сверкающие нездоровым блеском глаза напротив. — Тебе бы это... Нервы успокоить. Пойдём ко мне, сделаю тебе настойку из савьюра. Для спокойствия сердца и ясности ума. А то твирин — такая штука... — Знаешь, куда он зовёт меня? Твирин, — вдруг перебил его Данковский. — Он зовёт меня в степь. К краю сцены. Интересно, есть ли там зрители... — Нет, брат, так дело не пойдёт. Ты когда спал в последний раз? — Зачем спать? Зачем поддерживать свою жалкую жизнедеятельность? Да и разве может умереть тот, кто никогда не жил? — Ойнон. — Хотя... Так тоже можно дать отпор смерти. Играть не по правилам. Может, именно к этому и шла моя танатика? — Даниил! Бакалавр замер, ощутив на лбу чужую ладонь. Артемий с сочувствием покачал головой и убрал руку. — Жар у тебя, ойнон, и хмель. Оттого и бредишь. — Ошибаешься. Я ещё никогда не был так трезв, как сейчас, — спокойно ответил Данковский и, кинув на стойку какие-то неприлично большие деньги, встал. — Ну и куда ты собрался, трезвенник? — не отставал Артемий. — К единственному человеку, который знает, что тут происходит. К тому же, он наверняка сейчас ставит новую пантомиму. — Брось ты это, ойнон. Темно уже, завтра сходишь. — Оставь меня, Бурах, — устало выдохнул бакалавр. — Просто оставь. Хоть раз прояви уважение. — Оставлю — и уважение придётся проявлять к твоему трупу с отмычкой между рёбер. — Смерти нет, — процедил Данковский, цепляясь за перила в попытках не уронить своё достоинство с лестницы. — Всё иллюзорно. — Скажи это бандюкам на улице, — недовольно хмурился Артемий, не отставая ни на шаг. — Шёл бы ты к своим ненаглядным деткам, — всё сильнее раздражался Даниил. — А у меня револьвер есть. И он стрелял не только в бандитов. — Напугал, ойнон. Неужто в меня выстрелишь? — Соблазн растёт с каждой минутой. — Так ты правда меня ненавидишь? — серьёзно спросил Артемий. Данковский скрипнул зубами и остановился на последнем пролёте. — Не испытывай моё терпение, Бурах. Хотя... Какое, к чёрту, терпение... — Даниил глубоко вздохнул и заметно остыл. — Мы оба лишь марионетки. Что толку злиться из-за твоего решения, если его принимал не ты. — В смысле не я? Это ты сейчас про судьбу что ли? — Про судьбу, — рассеянно закивал бакалавр, возобновляя движение, — про судьбу. Спроси Люричеву при случае, она любит эту тему. Пустить пыль в глаза, направить по ложному следу. Только бы уберечь этого степного индюка от правды. Есть вещи, которыми ни с кем нельзя делиться. Скрипнула входная дверь, и в лицо ударила ночная прохлада. Бакалавр вдохнул полной грудью и прикрыл глаза. — Как по мне, ты всегда объяснял всякую научную чепуху понятнее, чем она. Даниил взглянул на лохматую физиономию Бураха в свете фонаря. В его глазах читалось искреннее желание понять и помочь, сделать всё, что в его силах ради ближнего. Всё-таки жаль, что по воле высших сил они оказались по разные стороны баррикад. Что ни говори, а у Артемия было сердце. У Даниила же в том месте, где механический поршень раньше качал кровь, теперь зияла дыра. Проклятый Город-на-Горхоне вытянул из него все жилы, вытащил всю набивку. Жестокие дети... Что ими движет, когда они отвинчивают своим игрушкам головы? Или же виноваты вовсе не они?.. "Эти дети — такие же куклы, как и герой"... — Ты всю ночь собрался так стоять? — подал голос Бурах, но тут же вжал голову в плечи и сдавленно прошептал: — Чёрт, там Стаматин! Не выдавай меня, нухэр, слышишь? Меня здесь не было. Данковский не успел оглянуться, как остался у входа в кабак один. Андрей Стаматин удручённо глядел под ноги, кутаясь в лоскутный ватник Петра. Со дня гибели Многогранника он днями напролёт сидел в квартире брата, помогая ему справиться с горем, и лишь ночами выбирался в свой кабак на час-другой — проверить, всё ли в порядке и набрать с собой побольше твирина. Данковского Андрей заметил только когда они едва не столкнулись лбами. — А? Привет, Дань, — рассеянно проговорил Стаматин и, наконец, поднял голову. Под глазами залегли сиреневые тени, а волосы растрепались, стирая между близнецами все различия. — Привет. Скверно выглядишь. — Сам не лучше. Помолчали, переступив с ноги на ногу. — Как Пётр? — нехотя спросил Даниил, не надеясь услышать хорошие новости. — Да как... Хреново, как ещё. Одно чадо разрушили, другое забрали. — Забрали? Ту девчонку с кладбища? — У неё имя есть. Ласка. Сабуровы удочерили, — процедил Андрей и, похлопав себя по карманам, вытащил портсигар. — Чтоб им подавиться своей добротой... Пока Андрей тщетно искал по карманам спички, Даниил достал свои и поджёг ему сигару. Шесть штук в коробке осталось. А в столичной зажигалке давно кончился бензин. — Брат в какой-то момент даже ожил, когда ему Ласку привели, — сказал Андрей, пуская дым в густой мрак. — Дыхание второе открылось. Может только благодаря ей он от песчанки не помер. — Конечно, — закивал Данковский, прищурившись. — Мои нечеловеческие усилия совершенно ни при чём. — Ладно тебе, нечеловек. И без слов ведь понятно, что мы все обязаны тебе по гроб. Герой ты, спаситель наш. Доволен? Данковский всмотрелся в исхудалое лицо друга. Тот, несомненно, верил в свои слова и едва заметно, но тепло улыбался. Неужели такие свободные, творческие люди, как Стаматины, — тоже марионетки? Внутри что-то неприятно заныло. — Город в итоге спас не я, — покачал головой бакалавр. — Да, Бурах тоже постарался. — Глаза архитектора зажглись гневом. — Пристрелю его, если увижу. Чёрт... Что ни год, то новый враг. — Месть — худший вариант разрешения конфликта, — возразил Данковский, сам не веря в свои слова. — Прибереги нравоучения для детишек. Меня ты этим не убедишь. — Неплохо бы для начала убедить в этом себя... Да, факт того, что решение принимал не Бурах, а тот, кто им управлял, значительно облегчал дело. Но Стаматину об этом не скажешь. — Ладно, Андрей, я пойду. Вы держитесь там. — Бывай. Заглядывай иногда, — отсалютовал Андрей мерцающим кончиком сигары. Данковский кивнул и побрёл своей дорогой. Путь до Сердечника выдался тихий. На удивление, не появлялся даже Бурах. Оно и к лучшему. Того, что он сейчас собирается выяснить, Артемию лучше не знать. В этой дыре должен быть хоть один толковый доктор. Раз сам Данковский уже не жилец, значит надо сохранить Бураха. Ведь он только притворяется степным дураком, а на самом-то деле он человек неглупый. В миг сообразит, что к чему, стоит только объяснить. А Бессмертник наверняка растолкует всё по совести. По крайней мере, Даниил на это надеялся. Театр. Когда он был здесь в прошлый раз, происходило нечто крайне странное. Теперь он помнил лишь обрывки фраз и размытые образы театральных масок, но тогда всё это казалось ему чрезвычайно важным и совершенно непонятным. Помедлив в нерешительности, Даниил взялся за ручку двери. Зал встретил его привычным полумраком, островком на фоне которого белела сцена. Бессменный режиссёр в задумчивости мерял её шагами, закинув трость на плечо. — Не вижу ваших привычных пантомим, господин постановщик. — Бакалавр плавно поднялся на сцену. — Взяли выходной? — Моя работа окончена, — отозвался режиссёр, не прекращая движения. — Экспериментальная постановка завершена. Я дал своей труппе отпуск. И вам, кажется, тоже, разве нет? — Мне? — Ах, простите, — хихикнул Марк. — В потёмках не сразу различишь, с кем ведёшь диалог. Я принял вас за одного моего актёра. Данковский потёр пальцами виски. Головная боль разгоралась всё сильнее, мешая ясно мыслить. — Всегда хотел спросить, — начал он, — почему вы работаете только ночью? — Ночь — прекрасное время, — улыбнулся Марк. — Истинный рай для творческих натур. Ночью всё кажется не тем, чем видится днём. Или же это днём всё видится не таким, как есть? — Говорить загадками — часть вашей работы? — Да. А часть вашей работы — их разгадывать. Вы ведь за этим и пришли, не так ли? — Я пришёл за конкретными ответами. — Будет вам, господин бакалавр. Жажда конкретики принижает ваш выдающийся интеллект. Кому как не вам знать, насколько сложно устроен мир. — Основа научного метода — ясность и простота. Возможность уложить неизвестный феномен в термин и разложить его на более простые составляющие. На лице режиссёра заиграла хитрая усмешка. — Значит, вы даже не допускаете того, что есть грань, за которой ваш хвалёный научный метод попросту не работает? — Вы не можете об этом судить, вы не учёный. — Верно. А кто же я? — Вы у меня спрашиваете? — Да. У вас. Данковский с глубоким вздохом опустил голову. Невозможный человек. При каждом разговоре Марк сводил Даниила с ума, тыкал его носом в совершенно невозможные вещи и в его, бакалавра, ограниченность. Вот и теперь эти полубезумные голубые глаза жаждали, чтобы перед ними склонились, чтобы их признали глазами высших сил. Данковский медленно набрал в грудь побольше воздуха и, наступив гордости на горло, ответил: — Вы — тот человек, который знает больше меня. Больше кого бы то ни было. Поэтому я и пришёл именно к вам. — Браво, — с упоением протянул Марк. — Признание проблемы — это половина её решения. Итак, зачем вы ко мне пришли? — За ответами, сказал же. Я хочу понять, что тут происходит. — Зачем вы хотите это понять? — Потому что... Да я не могу иначе, — пожал плечами Даниил. — Неизвестность — сильнейший из страхов. — Так вы хотите избавиться от страха. Зачем? — Но разве это не естественно? — Зачем? Данковский проглотил ругательство. Невыносимый человек. — Зачем-зачем... Чтобы жить дальше нормально и... — Спокойно? Чтобы в голове сложилась красивая и единственно верная картинка, на которую вы могли бы любоваться изо дня в день до самой смерти? Даниил замер. Голубые глаза смотрели прямо в душу, читали все мысли. — Тогда вам нужно было взять револьвер, — продолжил Марк. — Когда я отвечу на все ваши вопросы, вам следует тут же умереть. — Что? Почему? — Жизнь всезнающего человека — это и есть смерть. Физическая смерть лишь придала бы ей завершённости. Бакалавр остолбенел. И как он сам не догадался? Наверное, просто не думал, что Марк и впрямь может дать ответы на все вопросы. Выходит, он не человек? — Так что же, Данковский? Выбор всё ещё за вами. Я лишь озвучил условия. — Вы правда можете рассказать всё без утайки? — Даю слово. Но цена без преувеличения непомерна. — На лице Марка вновь проскользнула игривая усмешка. — Как высоко вы ставите истину, бакалавр? Змей. Забавно ему, подлецу, наблюдать за человеческими терзаниями. Истина или жизнь? Даниил не врал себе — после всего, что случилось за эти две недели, жизнь уже не представляла для него ценности. Однако и истина за это время значительно упала в цене. Казалось, что даже во время такого важного выбора он снова меняет шило на мыло, прямо как при обмене с местными. Но выбор всё равно должен быть сделан. Даниилу вспомнилась танатика. Подумать только, пару дней назад он верил, что победа над смертью возможна — стоит лишь разгадать загадку Многогранника. Но Башни больше нет, а смерть — вот она, выжидающе смотрит на тебя всезнающими голубыми омутами. Жаждет влить в уши смертоносную истину. Данковский никогда бы не подумал, что его поставят перед таким подлым выбором. Он всегда считал, что истина и смерть — противоположности, что правда всегда идёт рука об руку с жизнью. Только теперь он понял, что жизнь идёт рука об руку лишь с поисками — бесконечными и тщетными. Однако вовсе не бессмысленными. В жизни всегда можно найти смысл, в смерти же его нет. Выходит, в истине тоже? Это лишь самоцель. Вся жизнь устремлена к познанию, коэффициент которого бесконечно стремится к истине, но никогда не будет ей равен. Вот она, жизнь — стремление, движение, постижение. Жизнь — процесс, смерть — результат. Если никогда не стремиться к результату — это и будет преодоление смерти? — Что, уважаемый, решились? — напомнил о себе Марк. — У вас сейчас так глаза загорелись... — Я отказываюсь, — твёрдо сказал Данковский. — Отказываюсь от вашей истины. В этой жизни я всё постигал своим умом. Постигну и устройство вашей постановки. — Выбор ваш, — расплылся в довольной улыбке Марк. — Впервые он по-настоящему ваш. — Прощайте, господин режиссёр. Нет... До встречи, — исправился Даниил и легко спустился по ступенькам со сцены. Он ещё сюда вернётся — не за всей истиной, так за её крупицами. — До очень скорой встречи... Стоило открыть двери театра, как за ними показался крайне обеспокоенный Бурах. — Даниил! Шабнак бы тебя побрал... Я уж думал, ты истекаешь кровью в какой-нибудь канаве. Словно во тьме растворился, я даже не заметил, как ты ушёл. А что... Чего это ты такой довольный? — Да так... — Данковский неспеша спустился с крыльца театра и поднял взгляд на звёздное небо. — Всего лишь в очередной раз победил смерть.