На вырост

      На весь уезд, нет, на всю губернию Томми слыл невыносимым, грубым недорослем и гордился этим. Дядя, на попечение которого он попал, уже не мог с этим ничего поделать — слишком уж он был сам к этому причастен, избаловав родную кровинушку своего обожаемого брата. А гувернёры с учителями и подавно — их Томми ни во что не ставил, и даже угрозы страшных наказаний не заставляли его прекратить изводить бедных французов. Гувернёры менялись чуть ли не каждый год, сбегая от enfant terrible, сверкая пятками.       Ещё год-второй и Томми нужно было поступать на службу, а его, как говорил дядя Техноблейд, нельзя было выпустить в приличное общество, как дикого волчонка нельзя сажать к нежным ягнятам. «На войне манеры мне будут не нужны!» — парировал Томми. Он, вообще говоря, хотел быть как дядя с его ратными подвигами и рвался уже в какой-нибудь полк, из всех наук уважая только конную езду да меткость стрельбы. Сколько бы Техноблейд его не увещевал, твердя, что полководцу нужно много знать, всё пролетало мимо ушей племянника. «Может, я и не хочу быть полководцем,» — думал Томми, сидя на дереве, качая ногой. Он хотел быть лихим героем на быстром коне, а не вот эти все математики да словесности.       Когда уже, казалось, было поздно предпринимать попытки его хоть чему-то научить, в их тихой заводи появился Уилбур Сут. Новый гувернёр, англичанин, совсем молодой — Томми даже не знал, что гувернёры могут быть такими молодыми, худыми и статными. «Ну,» — подумал тогда Томми, — «Техно уже совсем отчаялся и нанял кого попало — этот быстро сбежит».       На первое их занятие Уилбур повёл его на речку ловить карасей и рассказал ему что-то о далёких странах Африки, где рыба такая маленькая, что люди как поймают, так сразу заглатывают её живьём.       — И что, она у них в животе не шевелится?       — Шевелится, — серьёзно ответил мистер Сут. — Но это единственное мясо, которое они могут там достать. Все остальные животные такие страшные, что они и не смеют на них охотиться.       Томми недоверчиво сощурил глаза.       — И с чего бы там рыбе быть маленькой?       — Так жарко, все реки пересыхают, откуда там быть большой рыбе?       С такой логикой Томми было сложно поспорить, но у него всё равно было чувство, что гувернёр водил его за нос.       — Не верю, — твёрдо сказал Томми.       Мистер Сут пожал плечами.       — Не докажешь.       «А вот и докажу!» — подумал Томми, и в тот же день сумел отрыть давно забытый географический атлас, с которым потом сидел и доказывал глупому мистеру Суту, что в Африке есть и реки, а главное — большие озёра, и даже водопады, так что и рыба там должна быть нормальная. А ещё местным племена очень даже есть на что охотиться, потому что живут там совсем не чудища, а обычные животные, пусть и странные.       Мистер Сут всё это выслушал и посмеялся. «Ну ладно, я не знал,» — признался он. «Но вот в Южной Америке…»       Весь день они спорили наперебой, вырывая друг у друг атлас, и Томми это было так весело, что ему потом даже было немного стыдно класть в ботинки мистера Сута больших жирных лягушек.       Мистер Сут это никак не прокомментировал, но уже на следующее утро Томми обнаружил жаб у себя в носках, что окончательно доказало ему, что новый гувернёр был не так уж прост.       После того, как мистер Сут выстоял экзамен первых месяцев жизни с Томми и даже мог похвастаться тем, что смог заставить своего ученика самого взять в руки книгу, он удостоился невиданной чести отужинать с хозяином дома. Почему-то Томми волновался за него так, как будто сам стоял перед комиссией в училище — ему не хотелось, чтобы Техноблейд счёл мистера Сута слишком несерьёзным и отправил его прочь.       — Не буду лгать, у меня не было больших надежд, — сказал Техно, сосредоточенно разрезая стейк. — Но у вас что-то да выходит.       — This is, как говорим мы, англичане… simple, — мистер Сут улыбнулся ему, и Техноблейд спрятал рыло в бокале. — У вашего племянника очень живой ум. Он замечательный юноша и благодарный ученик.       Томми впервые слышал о себе такие слова, сказанные не с осторожным подобострастием, а искренне, без злой ухмылки. Он покраснел.       — Это приятно слышать, — откликнулся Техноблейд куда-то в вино, но потом посмотрел на мистера Сута с тем, что, как Томми решил, было благодарностью. — Я вам верю.       Томми втягивался в его игры, тонул в них по уши, заливаясь громким смехом, сотрясая стены одинокого поместья. Уилбур умел рассказывать увлекательно обо всём, что знал, а что не знал, учил вместе с Томми. Томми быстро понял, что Уилбур был шарлатаном, и, может, вообще не из Англии, а из Воронежа, но этот его секрет Томми решил хранить до гроба. Только с Уилбуром он осознал, что у него совсем не было компании — он был единственным ребёнком, да ещё и жил у своего дяди-затворника. А Уилбур был взрослым, но не слишком, не как все другие гувернёры: он шутил с ним и даже принимал участие в его выходках, а потом мог рассказать о созвездиях, по которым плывут корабли.       Больше всего он понимал в географии и все свои дыры в знаниях заполнял рассказами о дальних странах, которые он рисовал так живо, как будто сам там бывал. И уж в чём он точно не был шарлатаном, так это в музыке — он играл для Томми на пианино, которое раньше пылилось без дела в гостиной, и Томми не понимал, как его длинные пальцы могли так быстро летать над клавишами. Он даже, вдохновившись, сам попробовал, но Уилбур смог научить его только примитивным нотам какой-то похабной частушки, над которой они хихикали весь вечер. Учиться играть для Томми было действительно слишком поздно, поэтому он только смотрел.       За окном дышало такое праздничное лето, а он сидел в гостиной, только чтобы послушать, как Уилбур играет — Томми просто хотелось быть рядом с ним, с его музыкой, с его словами, с его чёрными глазами, полными доброй насмешки.       Томми перевернул для него страницу нот.       — Техно говорил, что мне позволено не заниматься музыкой, — сказал он вдруг. — Я и не занимался. А может, зря. Хотя Техно сам тоже не умеет, а я хотел быть, как он.       Уилбур улыбнулся, почему-то немного грустно. — И всё ещё хочешь?       — Уже не знаю, чего я хочу! Я раньше так хотел отсюда побыстрее уехать, а теперь, когда это так скоро… Я был раздолбаем, я знаю. — Томми перевернул ноты, и Уилбур ему кивнул. — Но я всегда хотел, чтобы он мной гордился. И всё ещё хочу.       — Техноблейд рад твоим успехам, — заметил Уилбур.       — Это да. Спасибо тебе.       Ноты, как свежие росинки, скатывались по воздуху. А потом вступали другие, потяжелее, вроде копыт, которые мяли траву. И вот это была уже не музыка, а целая картина — утро, и трава колыхалась еле заметным мотивом, и тяжело ступала коровка, махала хвостом, отгоняя назойливые звуки-комары, а над ней плыли облака, лёгкие, тоже еле слышные, а потом бац — и колокольчик звенел на её шее, как раз перед тем, как Томми нужно было перевернуть страницу.       Томми раньше, до Уилбура, и не знал что так можно. Что музыка может звучать так живо, что её можно увидеть, что мир такой широкий и разный, что можно посмотреть на небо и назвать звёзды по именам, как старых знакомых.       — Вон там Арктур, — сказал Уилбур, показав на яркую звезду.       — Альтаир, — поправил его Томми. — Арктур вон там.       Он согласился, и Томми улыбнулся тому, что Уилбур, похоже, действительно ошибся.       Он взглянул на него украдкой, лежавшего рядом с ним на пледе. Ночи становились холоднее, всё-таки уже август, и Томми так хотелось подвинуться поближе, к его теплу, к его лицу, которое он хоть и почти не видел в темноте, но мог представить себе так хорошо, до незаметных щетинок на подбородке. Уилбур поселил в нём что-то незнакомое, что-то, на что у Томми не хватало слов. Уилбур был не из Воронежа и даже не из Англии, а с какой-то из звёзд, которые сияли над ними, с Веги или Денеба, и то, что он принёс с собой в жизнь Томми, Томми не мог до конца постичь.       Его детские мечты казались уже глупыми и мелкими, и его мутило от желания чего-то большего, чем быть офицером и вести солдат в бой. Во всём нём, в каждом уголке его тела, поселилось сладкое беспокойство. Оно кололось, как каштан, который ты по глупости пытаешься раскрыть руками.       Томми не спалось. Может быть, это была одна из последних тёплых ночей в этом году, в этой жизни, которую ему теперь так не хотелось покидать. Он пошёл к крылу прислуги через притихший сад, чёрные листья которого изредка причёсывал ночной ветер. Томми хотел залезть в окно на первом этаже и разбудить его, чтобы потащить смотреть на звёзды. Уилбур будет ныть и ворчать для виду, может, даже кинет в него подушкой, но всё равно пойдёт, чтобы потом болтать о всяком ночь напролёт. Томми уже приподнялся на цыпочки, чтобы открыть раму, когда увидел, что в комнате горит тусклый свет.       Лампа на прикроватном столике была накрыта тканью. На кровати Уилбура была огромная тень, она двигалась, и тень от неё на стене тоже двигалась, в странном дёрганом ритме. Под ней что-то копошилось, ручищи держали запястья, тонкие руки с острыми пальцами, вжатые в серую простыню. Спина над кроватью была согнута, рыло тянулось вниз, к кудрявым, мокрым волосам. Вторая ручища держала голову, зажимала рот, такая большая, квадратная, что под ней почти не было видно дрожащих глаз.       Томми отпрянул от окна, едкая рвота подступила к его горлу, едва смочив нёбо. Он уже не видел — или всё ещё мог видеть — это движение, сокращение и разжатие, как у внутренностей лягушек, как у кишок, они блестят слизью и потом, и их тонкие ноги вздёрнуты вверх, на мясистые плечи. Томми дрожит, оказывается у себя в кровати и лежит, лежит там до утра, и только утром его наконец тошнит, и он притворяется больным.       Он ничего не говорит, у него для этого тоже не хватает слов, он не силён в анатомии, в потрохах мира. Уилбур шутит («И что же это ты такое съел?») и нянчится с ним, как будто Томми не уезжать скоро в армию. Томми тоже притворяется для него, подыгрывает, и быстро вживается в роль. Он отдаёт ей себя полностью, напоследок, лишь иногда вдруг видя себя со стороны, как они читают пьесы по ролям, как играют на пианино в три руки, с Томми, ответственным за одну клавишу.       — Подпевай, Томми, — смеётся Уилбур, играя какую-то французскую песенку.       Томми поёт мимо каждой ноты, тоже смеётся, вставляя в текст всякие грубости.       Он видит себя со стороны, как в игрушечном домике, в тихом поместье, в котором тускло горит лампа с наброшенной на неё тканью. Дни становятся короче, ночные тени объедают их по краям. Томми собирается и из книг берёт с собой только тонкий географический атлас.       Когда приходит время уезжать, с деревьев уже осыпается сухая краска листьев, как старая побелка. Томми скупо прощается с Техноблейдом, для которого он притворяться не мог.       Уилбур треплет его кудри и улыбается осенним солнцем.       — Веселее, Томми. Разве ты не этого хотел?       — Я бы всё равно был определён в этот полк, разве нет? — Томми жмёт плечами.       Уилбур жмёт плечами в ответ, корчит ему гримасу, но она быстро сходит с его лица. Он прямой и холодный, как сырой ветер. Томми думает, что лучше бы он никогда не приезжал, и представляет, как ударит его за это, по его точёному лицу, от невыносимого комка обиды в горле.       — Вот ты и вырос, Томми. Ты теперь уже взрослый мужчина, — говорит Уилбур и хлопает его по плечу.