Прелесть путешествий

Шершавый бирюзовый кирпич. Серебряные ворота. Над Зонтопией нежно-голубое небо высилось балдахином, недосягаемым сводом готического храма. Оно, по сути своей, таким и было — из облачных балок и карнизов солнечных лучей, держась на плечах величественного дворца и тонких колоннах-шпилях. Зонтопия — храм. Зонтопия — за́мок. Храм покорности и честности. Храм простой идеальности, столь недосягаемой. Храм искренней надежды. А сводами и лавками храму были стены, тонкие улицы. Вымощенные брусчаткой. Парки. Они хранили ценности высокой религии и своей простотой заставляли в них верить лучше любой проповеди, любого пророка. А они, дети нелепые, верили. Посвящали вере жизни. *** На ветках вербы резвятся вороны, прыгают, каркают, дерутся. А он несёт миску пшена, рассыпает его на траву, и слетаются чёрные птицы. Во́роны — хранители храму. А он — хранитель для воронов. Получается так смешно: ты заботишься о тех, кто хранит всю твою жизнь, положенную на алтарь Великому Зонтику. Они клюют пышные волосы, нагло садятся тебе на рукава, от их лапок потёртые. Ластятся. — Штеххельм, через пятнадцать минут служба, закругляйся! Парнишка разочарованно спугивает с себя птиц и плетётся к воротам. Он любит Великого Зонтика, он любит его идеалы, но терпеть не может условности. Как и эти дурацкие свечи, которые он зажигает на каждой скамейке, колонне, алтаре и в руках статуи. Намного больше министрант любит развеивать ладан, рисовать дымом замысловатые узоры. Крутиться в одиночестве под острыми сводами, представляя, будто весь мир за стенами храма молчит, слушая его дурацкие напевы. “It’s gettin’ dark, too dark to see I feel like I’m knockin’ on heaven’s door” А потом заскрипят деревянные двери и начнётся долгий час службы. В одночасье храм закричит-зашуршит, а после утихнет, усердно неся свои молитвы всё выше. А ему и не о чем молиться. Всё и так есть. Комнатка под самым шпилем базили́ки, куда по ночам слетаются вороны и порой забегает кот. Лучший друг, личный дневник и простор целой Зонтопии, в котором можно себя найти. Большего не нужно. И желания людские возносятся под острые своды дымом ладана, клубятся, рассеиваются, чтобы сквозь тонкие длинные витражи долететь до кого-то там, наверху. А он смотрит на всю сумбурность веры, гладит пушистого кота у себя на коленках. Всё равно до конца службы не выйдет из-за размашистых створок-икон. А зачем вообще из-за них выходить? Зачем, если лик твой никогда не станет ярче лика Великого Зонтика, если всегда ты будешь прятаться за ним, даже если выйдешь? Отсюда же рукой подать до лестницы под шпиль, лестницы в небо. Лестницы в его дом. А там из окон звёзды, вороны, другие шпили, статуя. Целый мир из окон виден, и зачем столь приземлённые в сравнении каменные полы храма, брусчатые тротуары кварталов, деревья, фонтаны и вся эта шумная простая жизнь? А может, ради такого же простого? Люди — создания социальные, их, как ни рассуждай, всегда заденет долгожданный стук в дверь, даже если хочется уйти от всего мира. — Штех? Эскапист фигов… Даже оборачиваться не надо. — И тебе доброе утро, кошатник. Мог и не медлить с приходом. — В каком смысле? — Твой Муффер обшерстил всю мою мантию ещё в середине службы, ты же знаешь, что через задний двор можно спокойно пройти за алтарь. — Знаешь… Юноша измерял шагами маленькую комнату министранта, пока тот сидел в кресле-качалке. — Мне хотелось послушать службу. Никогда бы не подумал, что это – костяк, на котором строится вся эта страна. — Ты ошибаешься. Великий Зонтик делает очень много для людей, этого не отменишь. А люди видят всё это и, конечно же, верят, отдают ему свои души. Им нужно сказать хоть кому-то спасибо, Гьюж, и ты это знаешь лучше меня. — Может и да, но спасибо же не стоит слепой преданности! И ты, Штех, я же с детства тебя знаю, я и подумать не мог, что ты станешь… Парнишка стыдливо кашляет в кулак. Он знал своего брата лучше любого другого человека в Зонтопии, и любил тоже. Даже несмотря на разногласия. Они часами могли спорить о религии и вере, подшучивать, переубеждать, но почему-то Гьюжу никогда не было так стыдно, как сейчас. Назвать брата фанатиком не хотелось — они не такие, Штех лучше, Штех умный и мудрый, а слово так и вертелось на языке. — Всё в порядке, Гью. Ты имеешь полное право так считать. Ладонь, чуть меньше его, ложится на плечо в кольчуге. Штеххельм ему – солнце на всю Зонтопию, а сам он луна, лишь тень гениального. А начнётся дождь — они выбегут в лучи закатного диска, пристроятся где-то на бирюзовой черепице, накормят воронов и рассмеются с толстого кота, который так усердно их ловит. Слишком уж удивительна их Зонтопия. Здесь уживается разное-разное и в отчаянии оно приходит к вере или к её отрицанию, но всегда находит путь под своды храма, к одам Великому. Лучами солнце бьётся через стекло витража, слепя камень пола своей небесной красотою. А потом его заменит плавное свечение луны. Храм сводом звёзд заменит стены пасмурности замка. — Смотри, это созвездие гвоздики, и точно под его звёздами расположен одноименный квартал, ты знал? А он знает весь свой город, исходил каждую улочку. — Знал. Там ещё старые дома, до реформы стояли… Дома до реформы — ниже, но шире. Душевнее. В них ютятся цветочные магазины с весёлыми флористками и книжные лавки с уютными пожилыми парами, которые вальяжно расхаживают среди лабиринтов молитвенников, справочников, детских сказок и поучительных притч для взрослых. За каждым окном теснился свой мир в оттенках голубого, лазурита, бирюзового и десятках других, таких похожих, но других, словно жизней в этих стенах и сводах. В домиках и грязно-небесных кирпичах таилось непостижимое самими преемникам желание делать на волю Великого больше, чем просто молиться. В его честь возвели эти дома, выложили дороги, высадили раскидистые вербы, писали карты звёздного неба, зажигали фонари на набережной, ни на секунду не думая, что Великий велел всё это делать для них же. Они, букашки, благодарили, возносили под врата высокому замку дары, они молились и жили с мыслями о будущем забвенном Рае… …хотя своими руками этот Рай строили детям своим. Из поколения в поколение, закономерно, все по кирпичикам закладывали жизни свои на нечто святое, недосягаемое, строя шаткую лестницу в небо, что вилось облаками над макушками толпы. А со шпиля небо близко совсем. Руку протяни — дотронешься. Встань на цыпочки — и вот уже пальцем пошатнёшь звезду, камешком сияющую с глади крыш города. Такая далёкая — но вот она, на ладошке, светится ярко, будто фонарик. Он всегда мечтал дотронуться до звёзд, как мечтали зонтопийцы тронуть руки Великого Зонтика. Обе цели чисты в своей невинности и идеале, и при желании он мог бы с насмешкой рассказывать прихожанам, что видел Великого, что говорил с ним, что он такой же обычный, что руки божьи проще глаз небосвода. Да них дотянуться ты сможешь точно, а сорвать с неба крупицу чистого света казалось отголоском старых, поэтичных сказок, легенд почти. Зонтопия — одна большая ода непостижимому, и он в этой оде – строка о звёздопаде, о вере и дыме благовоний. *** — Зонтопийцы – сумасшедшие. — А мне кажется, что сумасшедшие здесь мы… Они ютятся в заброшенном сарае, на окраине. И лучше места для них не было. — Дионис, ты серьёзно? А тот вопросительно смотрит, прожёвывая пресный хлеб. — Знаешь, мы построить такое чудо не смогли, а они сами всё сделали. И вообще, подумай, дома точно так же: всё эти собрания, идеалы, статуи… Парнишка насмешливо кидает в собеседника камешком. — Но в их “Великого Зонтика” хочется верить, если честно. Он хороший. Но мне не по душе опять жить в тени кого-то… — А мне кажется, что это не тень, это и есть лицо. И он пододвигается ближе, кидая блинчики по воде. Здесь спокойно. Людей не заботят проблемы их руководства, для них это – нечто свыше, нечто божье, и неправильного там делать не станут — незачем. Они – покорные овцы под руками своего великого пастуха, живут в мирском спокойствии, знают, что начало их лежит у ног великого и у них же лежит их конец. И пока нужно лишь раскрашивать этот короткий промежуток в краски голубого мрамора и звёздного неба, в надежде, что в конце ты станешь крупинкой искусства, фрагментом одной большой иконы. Зонтопия — за́мок. Зонтопия — храм. А ты стучишь в ворота небесной ассамблеи в надежде услышать эхо идеальности, а в ответ – лишь тонкий звон колоколов да завывание ветра.