Глазами в ясное лазоревое небо

      — Тебе сколько лет-то? — несмотря на напускную якобы добрую улыбку Этьена, главаря раскинувшейся под открытым небом общины нищих, от взгляда его возникал зуд во всём теле, вызывая непреодолимое желание почесаться.       — Тринадцать, — едва слышно промямлил Бенедетто и бесцельно пнул камешек. Тот отлетел и ударился в чугунный чайник, который чистили по соседству; звон разбудил спавшего на руках у матери младенца, и тот сразу же заканючил от голода. Женщина, пытаясь преодолеть кризис в его зачатке, презрительно шикнула на подростка. Нет, здесь ему явно не рады.              Спустя неделю после побега из приюта и начала жизни здесь Бенедетто уже сполна это усвоил: хоть община состояла сплошь из нищих и бродяг, жить здесь трутнем никак не удавалось. Этьен щедро выделил ему эту неделю, в течение которой мальчишка мог безвозмездно питаться с общего стола и спать на чьём-то прохудившемся тюфяке, и эту неделю он должен был потребить на поиск работы. Работу он, конечно, не нашёл — сказать по правде, даже не искал, подозревая, что с улицы-то его не выкинут. Так ведь?              — Он довольно миловидный, — встряла в разговор жена Этьена. Её всё звали Носатой по дурацкой иронии: носа у неё не было вовсе; поговаривали, что её полоснул пьяный отец ещё при рождении. Дефект этот, казавшийся уродством в обычной жизни, отлично играл на руку нищенке: подавали больше. — Может встать с нами и играть бедного сиротку.       — Но я и е… — начал было Бенедетто.       — Нет, — сурово отсёк её Этьен. — Люди уже не такие сердобольные, как раньше: сиротки их больше не интересуют.              Легко ему было говорить: война наделила его самого отличным преимуществом, оставив без ноги и нескольких пальцев на левой руке.              — В тринадцать уже надо зарабатывать, а не сидеть у нас на шее… — задумчиво произнёс он и почесал сальный затылок здоровой рукой. — Знаешь, я напишу приятелю в Монсу. Там лишние руки не помешают.              Носатая вдруг зашептала на ухо мужу, кидая на Бенедетто оценивающие взгляды. Она старалась говорить тихо, но мальчик всё, конечно, слышал:              — В Монсу? Ты с ума сошёл? Лишние руки не помешают, конечно, а вот лишний рот… да и посмотри на эти руки! — она презрительно фыркнула. — Нет, он совсем не годится для шахт: слишком дохлый, и…       — Тихо! — мужчина оборвал её, порядком уставший от лишней болтовни. — Я напишу в Монсу, но ответ займёт месяц, не меньше. А до тех пор… иди, погуляй где-нибудь.              Бенедетто кивнул, съёжился и послушно отошёл на несколько метров, не до конца понимая, насколько долго ему следует гулять: вряд ли ведь получится занять этим целый месяц. Весь оставшийся вечер он пытался не сводить глаз с Этьена, что оказалось не такой уж простой задачей: несмотря на свою инвалидность, перемещался он с немыслимой скоростью и был, казалось, одновременно везде. Он сновал от одного жильца к другому, о чём-то с ними переговаривался и всё кивал на притулившегося на тюфяке мальчишку; понять предмет разговора было несложно. Все в ответ только отмахивались: «нет мест», — догадывался Бенедетто. И, хоть он старался держать себя в курсе дела, в итоге сон всё равно сморил его.              — Подымайся! — Бенедетто нехотя разлепил глаза и захлопал ими в непонимании. Вокруг стояла непроглядная тьма, посёлок спал. — Вы только посмотрите на этого барчонка!       — Что… что случилась?       — Работёнка тебе нашлась, — в конце концов Бенедетто сумел различить в причине беспокойства Этьена и сопровождавшего его мужчину. Бенедетто не знал его имени — знал только, что тот тоже жил здесь и с раннего утра куда-то уходил. — Завтра же заступаешь.       — Но куда?       — Куда-куда? На фабрику, конечно.              Мужчины залились хохотом, а новоиспечённый рабочий, приложив к щеке грубое одеяло, поспешил заснуть обратно: вставать явно придётся рано.              Ранний подъём оказался лишь малой частью поджидавших его бед. На фабрике его без лишних вопросов отрядили в самый низкий цех, а в обязанности его входило с начала и до конца смены переносить с места на место мешки, наполненные чем-то чертовски тяжёлым. По правде, он не имел ни малейшего представления, чем именно, а коллеги были настолько хмурыми и сосредоточенными, что на вопросы не отвечали. От ноши ломило спину и руки, на ладонях быстро образовались мозоли, а от подгонявших криков бригадира хотелось повеситься или хотя бы расплакаться. Отлынивать не удавалось: после первого же удара палкой от надсмотрщика Бенедетто это чётко уяснил. Мучительные часы тянулись бесконечно долго, и под конец он, обливаясь потом и изнемогая от боли, готов был начать вспоминать молитвы. К счастью, это не случилось: гудок известил об окончании смены. Бригадир приказал всем выстроиться в очередь к нему; хмурые и сосредоточенные тут же утратили настроение и заняли места так расторопно, что Бенедетто оказался в самом хвосте.              — И всё?! — уязвлённо воскликнул он, когда бригадир раздражённо протянул несколько су.       — А ты хотел больше? Тогда работать надо больше! Проваливай отсюда и не задерживай остальных!              Бенедетто повиновался: всё деньги, но до самой ночи чувствовал себя чрезвычайно униженным. Все мышцы болели, ноги едва удерживали лёгкое тело. На расспросы соседей он отвечал односложно, а на поздравления с обретённой работой не реагировал вовсе. На следующее утро ему ужасно хотелось сослаться больным, чтобы это больше не продолжалось, но Этьен быстро раскусил симулянта; пришлось вернуться на фабрику.              Второй день был ничем не лучше первого. Как и третий, и четвёртый. Зато пятый оказался хуже всех предыдущих: под конец смены его плечо пронзила нестерпимая боль, и он, не сдержавшись, завопил. В тот день ему не заплатили.              — Неужели сегодня воробьёнок и вправду болен? — удивилась Носатая, оценивающе разглядывая возвращавшегося в коммуну Бенедетто. — Смотри-ка, подволакивает крылышко…              И правда: левая рука безжизненно болталась по ветру и содрогалась от каждого шага — удержать её на весу было ужасно трудно и больно. Бенедетто скомкано улыбнулся и хотел было вернуться к своему тюфяку, чтобы забыться сном хотя бы на пару часов до ужина, но женщина не унималась. Она цепко ухватила его за здоровую руку, заставляя замереть на месте:              — А ну-ка переставай играться в героя! — она пыталась выказать раздражение, но тон её выдавал какую-то почти материнскую обеспокоенность. — Задирай рукав!              Когда приказание было выполнено, она склонилась над ним и принялась массировать плечо, постоянно спрашивая, где больнее. Бенедетто только обречённо скулил: больно было везде.              — Всё ясно, — подвела она итог, копаясь в переднике. Бенедетто, впрочем, не было ничего ясно. Она выудила, наконец, какую-то склянку, набрала немного дурно пахнущей мази на кончики пальцев и принялась растирать ему руку. — Ничего страшного, с этим я могу справиться… завтра отлежись и не двигай ей зазря. И больше ты туда не вернёшься, понял?       — Но Этьен… — слабо промямлил Бенедетто, скорее от усталости, чем от боли: та действительно удивительным образом отступала.       — Не вернёшься, понял?              Бенедетто понял. Посокрушавшись несколько часов о потере такого хорошего рабочего места, понял и Этьен. В тот вечер Бенедетто, сидя за общим столом, уминал варёную картошку с особым усердием и гордостью: теперь, с подвязанной рукой, он больше походил на собравшихся здесь калек и по праву был частью этого неприглядного общества.              Разумеется, блаженство было недолгим: через неделю рука вполне зажила, а работы по-прежнему не было. Этьен постоянно бросал едкие осуждающие взгляды на бесцельно слонявшегося Бенедетто и огрызался на любое его действие: Бенедетто никогда бы не подумал, что можно быть настолько убогим, что не найти себе место даже среди бродяг.              — Подойди, — хмыкнул Этьен однажды. Наконец-то он с ним заговорил: отчасти это могло судить об окончании этой войны. Бенедетто послушался.       — Что?       — Так и не знаешь, куда податься? У тебя что, совсем никого нет?       — Ну… — Бенедетто почесал затылок, выигрывая себе немного времени. Может, и не стоило об этом говорить, но он уже порядком был в отчаянии: — В приюте у меня был благодетель. Мы расстались… не очень хорошо. Не знаю, где он сейчас. Кажется, он контрабандист или что-то вроде.       — Что, моряк?       — Угу.       — Поди сыщи этих моряков, — задумчиво протянул мужчина. — Впрочем, есть для тебя одно местечко.       — Правда?       — У Носатой есть знакомая, а у неё — знакомая, и у знакомой есть подруга, у которой дядюшка — портной, — Бенедетто усиленно кивал каждому слову, как китайский болванчик. — И ему нужен подмастерье. Я обо всём договорился. Будешь жить у них, получать место и стол и, наконец, слезешь с моей шеи. Усёк?              Бенедетто, конечно, усёк. Дядюшка-портной и его незамужняя племянница жили уединённо. Неудивительно: женщина была столь неприятной наружности и язвительного характера, что любые вопросы отпадали. Она невзлюбила нового жильца сразу же, о чём не забывала упомянуть всякий раз, как они пересекались взглядами. Её дядюшка же, напротив, был чрезвычайно мил. Возможно, это оттого, что к концу жизни он стал почти слепым и всегда был глуховат на одно ухо.              В обязанности Бенедетто много не входило — он так и не понял до конца, старик не доверял ему в полной мере или работа портного и правда такая лёгкая. По большому счёту, ему приходилось только вдевать нитки в иголки, проверять ровность швов и вовремя подносить рулоны тканей. Временами в их мастерскую захаживали клиенты, и, прячась за конторкой, Бенедетто мог подсматривать за тем, как портной снимает мерки для блузок — это было лучшее время. Худшее же начиналось вечером, когда надо было подниматься на второй этаж, служивший квартирой.              — Он жрёт как трое, — отчитывала женщина своего дядюшку. — Посмотри на него! Ну конечно, конечно, ты не видишь, а он всё время чешется! И тощий — смерть! А жрёт за троих. Ты же понимаешь, что это значит?!       — Что это значит?       — А то, что у него вши. И глисты. Кого ты вообще привёл?!       — Нет у меня никаких вшей, — буркнул Бенедетто уязвлённо, но всё равно инстинктивно потянулся рукой к голове. — А глистов — и подавно!       — Ну конечно, — хмыкнула она, но всё равно бросила в кастрюлю ещё одну картофелину. — Как у тебя может их не быть, если ты — уличный попрошайка?!       — Прекрати! Никакой он не попрошайка. Он мне помогает, и вообще… — кажется, это был первый раз, когда старик поднял голос. — Пойдём.              Бенедетто догадался, что обращались к нему, и засеменил по лестнице вниз вслед за портным. Несмотря на свою слепоту и старость, передвигался тот удивительно быстро.              — Принеси мне рулон молочного шифона, — попросил он, садясь за раскроечный стол. — Надо закончить тот заказ.              Бенедетто молча повиновался.              — Не сердись так на неё. Она… сложный человек. Такое бывает, — из рулона вылетел лоскут и упал на пол. Бенедетто осторожно поднял его и сжал в ладони.       — Ну да. Я знаю.       — И жизнь у неё сложная. Будь с ней помягче.              Бенедетто горько усмехнулся. Сложная жизнь, как же!       Он осторожно приложил клочок ткани к щеке; её обдало незнакомой нежностью и лаской.              И почему только вся жизнь не может быть такой же приятной, как шифон?