Глазами в ясное лазоревое небо

      Слуг отпустили уже давно — час стоял поздний; лампу пришлось зажигать самой. Эжени, впрочем, это незамысловатое действие принесло истинное удовольствие: будь её воля, она бы отпустила всю прислугу в доме с концами и жила бы в гордой самостоятельности, но родители, разумеется, поражённые столь радикальным выпадом дочери, решительно выступали против таких радикальных мер. В последние ночи сон к ней отчего-то не шёл — мешала какая-то суетная тревога, — такие минуты, даже часы уединения в маленькой гостиной за книгой становились обыденностью.              Шёлковый поясок пеньюара, затянутый, как полагалось, слишком туго, спирал дыхание. Очередной вдох принёс несильный приступ тошноты, и от него Эжени словно прозрела: здесь никого нет, и точно никого не будет. Некому читать ей нотации и корить за неподобающий для светской девушки внешний вид; резким решительным движением она распустила пояс и смогла, наконец, с тихой радостью сполна насладиться воздухом и одиночеством. Разморенная уже одним только этим жестом, она вернулась к роману.              Вальтер Скотт занимал её несильно, хотя некоторые мысли всё-таки были интересны. Несколько раз ей даже пришлось загнуть верхние уголки страниц — чтобы потом обсудить их с Луизой. Спустя некоторое время мягкий бархат дивана возымел своё роковое действие, заставляя Эжени допустить ещё одну вульгарность: взобраться с ногами и, протянув их, спиной опереться на подлокотник. Зайди кто-нибудь в гостиную сейчас, непременно бы ужаснулся столь развязным поведением. Но никто не зашёл бы. Или…              Увлечённая чтением, Эжени, конечно, не расслышала тихие крадущиеся шаги в прихожей. Не расслышала она и скрип входной двери — видимо, зря мать постоянно твердила о том, что её необходимо незамедлительно смазать. Но, учуяв мерзкий запах, вмиг наполнивший комнату, Эжени вздрогнула и отбросила книгу на пол. Подняв глаза, она ожидаемо увидала нового жильца их дома и, нервничая, спешно запахнулась и приняла пристойный вид.              Он принёс с собой крепкий аромат самых злачных заведений юга Парижа, закрывать которые не было ровным счётом никакого смысла: закрой одно — через день на этом же месте, как грибы после дождя, возникнет десяток таких же. Аромат этот составляли запах можжевеловой водки да запах приторных духов и немытых тел продажных девок. Эжени поморщилась и презрительно отодвинулась на самый краюшек дивана, лишь бы не контактировать с братцем, уже успевшим вальяжно рассесться рядом и водрузить ноги на кофейный столик.              — Явился, — сухо выдохнула она, язвительно кривя лицо. — Что-то ты рано. Тебя до рассвета никто и не ждал… что, материны денежки закончились?       — О, моя дорогая сестрица, — с неприятной улыбкой протянул он, смакуя каждое слово, отчего Эжени стало совсем не по себе. — Моя дорогая сестрица, мало же ты зна-а-аешь…       — О борделях? — хмыкнула Эжени, стараясь не терять самообладание. — И правда. Но ты подожди, вот узнает мать, что она платит жалование твоим девкам — будет в ярости.              Бенедетто вдруг звонко расхохотался; как Эжени ни пыталась отвести от него взгляд, бесовские искорки в его глазах не смогли от неё ускользнуть. Видимо, глаза у него всё-таки слишком огромные. Отдышавшись, он наклонился к её уху и, обдавая тонкую шею перегаром, прошептал:              — Как и твоим, дражайшая Эжени. Как и твоим.              Эжени, пожираемая стыдом, вспыхнула. Он знает, этот поганый чёрт всё знает. Она резко отдёрнулась, вырываясь из проклятых пут, и вскочила на ноги. Ладони её тут же прикрыли краснеющее лицо. Бенедетто, меж тем, оставался невозмутим.              — Уроки пения, да? Мило.       — Да как ты… не смей!       — И очаровательная мадемуазель д’Армильи. О, сестра, она и правда душка. Я бы и сам приударил за ней, конечно…       — Ты…       — Вот о чём матушка действительно была бы рада узнать, так это о том, что у её дочери отменный вкус!              Чувствуя себя совершенно обезоруженной, Эжени упала на соседнее кресло и спрятала лицо в руках. Это было гадко — он не имел никакого права лезть в её жизнь, быть её частью, так говорить о ней… никоим образом говорить о ней он не имел права! Луиза, милая Луиза, была настолько чище, настолько светлее и благороднее, чем этот уличный подонок когда-либо мог бы стать, что само её имя, произнесённое его устами, вызывало отвращение. А уж то, что этот заморыш обо всём догадался… ей конец. Эжени пропала. А брат никак не унимался.              — А ещё она была бы просто счастлива узнать, что тот прелестный юноша в костюме цветочника, сопровождавший мадемуазель Луизу на балу у графа — это ты. О да, сестрица, твой маскарадный костюм вышел на славу! — Эжени тонко заскулила. — Признаться, даже меня природа ваших отношений сперва поставила в ступор. Вы отлично скрываетесь, стоит отметить… но когда я увидал давеча, как она аккомпанирует тебе в музыкальной гостиной, всё прекрасно встало на свои места. Что, неужели ты плачешь? Нет-нет, дорогая, уверяю тебя: ни наша матушка, ни твой отец не обладают достаточной прозорливостью, чтобы обо всём догадаться.       — Молчи…       — Но точно будут счастливы узнать, на что именно уходят их деньги. Но знаешь, что тут интереснее всего? То, что я-то у них на своих девок не беру ни гроша.              Эжени забегала глазами по фигуре брата, сопоставляя все известные ей данные о нём. Вывод напрашивался сам собой, был огромным слоном в доме на шоссе д’Антенн, которого никто до сих пор не замечал. Мать действительно давала ему некоторое количество денег, но точно меньшее, чем требовали еженочные прогулки по кабакам, новые костюмы с иголочки, золотые часы... Эжени поморщилась.              — Ты… — выдохнула она. — Ты всё ещё занимаешься этим, да? Я так и знала! Я так и знала, что ты дрянь, и дрянью и останешься! И помяни моё слово: Тулон по тебе не просто плачет, он по тебе рыдает.       — Дрянь, — подтвердил он, гордо кивая. — И рыдает. Но мы ведь не хотим ничем расстраивать нашу дорогую матушку?              Он был прав: вести о том, что оба отпрыска мадам Данглар ведут жизни совсем не христианские, точно доведут её до какого-нибудь удара. А удар этот вполне может закончиться и могилой… нет, думать об этом страшно. Позволять себе это невозможно. А, значит, придётся пойти на сделку с этим мерзким заморышем, улыбавшимся так елейно. Ради матери.              — Ты дьявол, — констатировала Эжени, полностью сдаваясь.       — О нет, сестрица. Я лишь часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо.              Эжени внезапно рассмеялась, смотря на брата в упор. Может, не так уж он и плох. Разумеется, если его отмыть и вытравить гадкий смрад можжевеловой водки.              — Неужели в той сточной канаве, откуда ты вылез на свет Божий, читают Гёте?       — Дорогая сестра, ты будешь шокирована, если узнаешь, какие существуют сточные канавы… — протянул Бенедетто и, выдержав приличную паузу, добавил: — Значит, можно считать, что мы с тобой договорились?