Но что есть скорбь

Дневники королевы Виктории 2 декабря 1848 года Холодный, дождливый день. Получила любезное письмо от лорда Брума, он переслал мне множество моих писем, адресованных лорду Мельбурну. Так странно, что бедный лорд Мельбурн назвал лорда Брума одним из своих душеприказчиков. Второй душеприказчик — г-н Дж. Эллис. — Мы выходили на прогулку, несмотря на погоду. Лорд Джон Р. прислал некоторые письма и бумаги касательно Италии и опасной идеи французского правительства отправить войска в Чивитавеккью… Взметнулась рука не королевы, но Виктории, и книжка в красном переплете, сразив серебряный подсвечник, с глухим стуком шлепнулась на ковер. Но не Виктория живет во дворце, а королева, и никак нельзя доверять свое сердце страницам, которые рано или поздно попадут в чужие руки — даже если это будут руки ее собственных детей. Особенно если это будут руки ее детей. Нет, она не думает о смерти, не думает о своем наследии и месте в истории. Она просто не хочет, чтобы чужие грязные мысли коснулись ее чистых чувств. Она стискивает кулаки — и вот, кажется, к ней приходит озарение, ей является единственное имя, способное помочь, и она кивает сама себе, истово, часто, и спокойно уже подбирает свой дневник, дописывает события дня и убирает его на место. Вынув из ящика новенькую, совершенно чистую книжку, Виктория сделала глубокий вдох и твердо вывела: «Восемь дней…» Восемь дней прошло, и лишь сегодня погода стала зеркалом моей души, лишь сегодня природа оплакивает его вместе со мной. Передо мною лежит связка старых писем. Даже те из них, что десятилетней давности, невыносимо чопорны. В сердце своем я написала ему множество писем, в которых мне нет необходимости выписывать наши титулы. Писем, которые не могли быть ни написаны, ни отправлены. Но теперь мне хочется быть безрассудной. Когда, если не теперь? Мой милый #####... Я ощущаю Ваше отсутствие каждый день, каждый час. Да, мы не часто виделись, но я представляла Вас в Вашем любимом кресле в Вашем кабинете на ##########, или в библиотеке в #######, и будто чувствовала на себе ободряющий, добрый взгляд Ваших глаз, и это придавало мне сил. В затруднительной ситуации я всегда могла написать Вам, или, когда Вы еще были в здравии, пригласить навестить меня. С неловкостью вспоминаю, как часто просила Вашего совета касательно ########, не задумываясь даже, что это может Вас ранить. Простите меня, простите… Ручка-перо дрогнула и замерла: сквозь его скрип она явственно услышала покашливание. Резко обернувшись, Виктория оглядела пустую комнату, пожала плечами и вновь занесла перо над страницей. Когда Вы стали слишком больны и мне не хотелось Вас тревожить, я стала просто спрашивать себя: «А как бы поступил ######? И мне становилось легче от одного безмолвного упоминания Вашего имени. Вы старели, и я малодушно отстранялась, не в силах быть тому свидетелем. Я говорила себе, что время для детских увлечений и несбыточных девичьих грез прошло, что я выросла. Когда-то, десять лет назад, я не сумела бы даже выговорить «Чивитавеккья», не то что со знанием дела обсуждать касающуюся его ситуацию. Гордились бы вы мной, ######? — Разумеется, мэм. Я как будто даже слышу Ваш голос! Вы, в Вашей неизменной доброте, сказали бы: «Разумеется, мэм»… — Вы и в самом деле слышите мой голос, мэм. Горе, я знаю, способно играть с разумом весьма жестокие шутки. Ах, я бы столько отдала за возможность снова слышать и видеть Вас, и просить у Вас прощения… — Мэм, — голос в ее голове приобрел нетерпеливые нотки, — вы, вероятно, будете иметь возможность меня видеть, если оторветесь от своего занятия и повернете голову. Оглохнув от бешеного стука собственного сердца, едва дыша, Виктория медленно выпустила из подрагивающих пальцев ручку, не преминувшую забрызгать и ее руки, и бумагу, и осторожно поднялась, смотря в зеркало прямо перед собой. Зеркало не отражало ничего лишнего. Разве что всколыхнулась кисточка балдахина над кроватью… Всего лишь сквозняк. Виктория с сомнением перевела взгляд с запертой двери на плотно закрытые окна. — Мэм, — голос, звучавший не так, как обычно звучат голоса в голове, раздавался теперь откуда-то сбоку, — мне не за что вас прощать. Словно в трансе, она обернулась на звук всем телом и уставилась невидящим взглядом на прозрачную статную фигуру своего первого премьер-министра. — Мэм? — неуверенно позвал призрак второго виконта Мельбурна. — Вы меня видите? — А я ведь говорила, лорд М, — прошептала она, — что этот ваш атавизм вас до добра не доведет… «Вы, должно быть, имели в виду «атеизм»», — улыбнувшись, хотел было ответить лорд Мельбурн, но не успел, потому что в следующий момент ему предстояло узнать, что призрак, даже если он призрак джентльмена, совершенно бесполезен, когда нужно ловко поймать рухнувшую без чувств даму.