Паноптикум

Есть один важный момент, зачастую упускаемый из вида, по нежеланию ли, по забывчивости ли: на самом деле, вы не можете решить какую-то значимую проблему простым разговором. И все те истории, где люди после правильного разговора могли просто пожать плечами и дальше все становилось хорошо, лгали. Вы, несомненно, можете разрешить ваши взаимные проблемы, извиниться друг перед другом, но это не отмотает время назад, не починит все то, что уже сломано, и не исцелит нанесенные раны. А еще — то, что на самом деле прощение не поможет ничему, если за него не пришлось бороться. Ссоры, в общем-то, не несут в себе ничего простого. Особенно если влекут за собой попытку убийства. Потому Дилюк, разумеется, не ощущает никакой радости, когда Кэйа смотрит на него с облегчением. Потому что это неправильная эмоция после произошедшего. И, внезапно, молчат они оба. Кэйа — сидя в пол оборота на кухонном стуле, Дилюк — застыв в проходе, смотря на него по-своему несчастно. Облегчение — плохая эмоция, когда тебя посещает человек, при последней встрече пытавшийся тебя убить. Аффект не может оправдать желание смерти, как не может стереть и оставленные острым клинком раны. Они молчат. Все так же молча, Кэйа жестом предлагает Дилюку сесть на соседний стул и поднимается, чтобы налить ему чаю. Чай пахнет мятой и закатниками. Дилюк пьет его сразу, и привыкшее к жару Пиро тело игнорирует слишком высокую температуру. Кэйа пьет свою чашку, давнюю остывшую, очень медленно, хотя смаковать там явно нечего. Это кажется затянувшейся паузой, но это даже не пауза. — Совершенное мною непростительно, — Дилюк заговаривает совершенно внезапно, — но во мне нет ненависти к тебе. Я не желаю тебе смерти. Я должен был тебя услышать. И, внезапно, это не меняет ничего. Кэйа рассеянно улыбается и качает головой, точно в поднятой теме нет и не будет ничего важного. Он просто доливает ему в чашку еще больше чая и пододвигает ближе блюдце с печеньями. Возможно, они оба просто знали об этом изначально. О том, что Дилюк не смог бы возненавидеть Кэйю, даже если бы очень захотел. О том, что аффект — не оправдание, но не демонстрация. Все в их дружбе было правильно-неправильно, и от этого было невыносимо. Кэйа аккуратно поддел пальцами салфетку и достал из внутреннего кармана карандаш — небольшой, но аккуратный огрызок, явно сточенный ножом. С возвращением, Дилюк, написал Кэйа своим бегущим и почти ускользающим почерком, этот город скучал по тебе. Счастье, что ты вернулся. И я скучал — но это он уже не пишет. И, ох. Дилюк неверяще коснулся щеки. Она оказалась мокрой. — Я почти убил тебя, — пробормотал он тогда, когда мир казался нереальным, — почему я тебе все еще друг? Кэйа улыбнулся. Я все понимаю, Люк, — его почерк отчего-то стал четче, — ты погряз в боли и отчаянии. Но ты вернулся. Было столько того, что они были должны обсудить. Было столько того, что они должны были сделать. Было столько того, за что Дилюк должен был извиниться… Он спрятал лицо в ладонях, лишь по тактильным ощущениям понимая, что Кэйа — осторожно, бережно, словно держит невероятную ценность — обнял его. — Прости меня, Кай, — сказал Дилюк совсем упаднически, ощущая себя бесконечно вымотанным. — Прощаю, — согласился он — легко, но притом очевидно искренне. Но, разумеется, ничего не было так просто. Травмы не истирались в прах, а дружба не становилась той, что прежде. То, о чем люди так любили забывать: на этом все не заканчивалось. Но, возможно, это могло быть хорошим началом.