Хьюго или Новое происшествие в Проклятой Галерее.

*** С тех пор что-то произошло с моим творческим видением. Словно невидимая рука направляла теперь мою кисть, полностью изменив привычный мне образ мысли. Раньше я почти всегда рисовал пейзажи, предметы, чаще связанные с природой. Никому не принадлежащий морской простор, безмолвие чёрной ночи или лесная чаща, о чем-то пылко предупреждающая бурной игрой красок на своей осенней листве. Я избегал рисовать людей. По правде сказать, человек всегда казался мне существом чуждым, нелогичным, тревожащим. Рисовать человека значило перечеркивать весь этот величественный мир природы и погружать его в царство сиюминутных страстей. О чем мечтает природа? Да ни о чем, у неё есть вечность. А человек... Существо мелочное, пылкое, мучимое самыми разными неисполнимыми желаниями... Но люди, образы которых начали спонтанно возникать в моем сознании, на удивление, не были мне неприятны. Они были просты, незатейливы. Не похожи на тех, чьи лица я привык наблюдать на улице и вокруг себя. Возможно, именно из-за обилия таких "гнилых" лиц в своей жизни я и был все это время скрытым ненавистником человеческой природы. Внутренним мизантропом, "болезнь" которого то и дело изливалась на него самого, грозя захлестнуть и утащить в свои психоневрологические глубины. Некоторые образы повторялись, как разные кадры одного фильма. Я видел одних и тех же персонажей, героев маленьких жизненных сцен. Видел их повседневную жизнь, привыкал к ним... И, честное слово, мне оставалось только дать каждому из них имя. Наиболее частым героем таких видений была маленькая девочка. (Уж не подумайте, что я в своей повседневной жизни отличался каким-то особенным интересом к маленьким девочкам. Совсем нет.) Это не была девочка с картины, которая так восхитила меня несколько дней назад, но... О той картине мы ещё поговорим позже. Эта девочка, героиня моих снов, носила красную юбку, белую рубашку и красный галстук. Что-то вроде школьной формы. У неё были карие волосы, на свету отдающие красновато-оранжевым. У неё был плюшевый белый кролик. Ей было лет 9. Тот чудный возраст, когда ты любишь все на свете, но ни к чему не испытываешь достаточно серьёзных чувств, из-за чего понимание таких важных вещей, как жизнь и смерть, добро и зло, больше напоминает смешную (или не очень) игру. Она была достаточно умна для своего возраста, но ещё не умела полностью читать все слова.* Из-за чего малышке часто нужна была помощь, хоть и попросить кого-то о ней она решалась далеко не всегда. У родителей, видимо, не было достаточно времени на свое чадо, хотя они изрядно любили ее. Больше всего этой девочке хотелось иметь личного защитника и помощника вроде как старшего брата. Которого можно было бы спрашивать о значении слов всегда, а не когда того разрешают взрослые. На картинах моих она отражалась как прелестное маленькое создание. То играющее в саду, то с задумчивым видом изучавшая картинную галерею. То с надеждой и тоской вглядывающаяся в окно на идущую по улице группу детей. То молча прижимающая к груди своего единственного настоящего друга, белого плюшевого кролика. Вторым героем был молодой человек примерно моих лет. Он был одет в модный, но изрядно потрепанный плащ. Такими же модно подстриженными, но разметавшимися в разные стороны были его волосы. Их светлый цвет при ближайшем рассмотрении напоминал странную смесь серого с фиолетовым. Некоторые пряди выделялись и отдавали тёмным, почти синим оттенком. Он был довольно интересной фигурой не столько своей внешностью, сколько чертами характера, которые на этой внешности отражались. Парень мог оказаться модником, но не обладал свойственными настоящему моднику тщеславием и самолюбием. Поэтому с одной стороны выбирал достаточно интересную одежду, которая подошла бы "таинственному незнакомцу", пленяющему сердца дам. С другой стороны то, как он их носил — подвязывая на свой манер и занашивая до дыр — превращало "плащ таинственного незнакомца" в лишь незначительное дополнение к образу его самого. Он мог оказаться бродягой, но не обладал достаточной дерзостью и запалом, необходимых герою улиц. В целом, такой образ бы больше всего подходил художнику или поэту. (Ведь мы, люди искусства, все немного не от мира всего, как говорил когда-то мой преподаватель.) Но я чувствовал, что в жизни этот человек как раз не был ни художником, ни поэтом. Банальное отсутствие долгих изнурительных лет учёбы, тренировок в нужной среде. Из-за чего наличествующие способности и склонность к творческому потоку мысли были полностью лишены подкрепления в лице уверенности и опыта, так необходимых для отстаивания своего места в этом безумном потоке жизненной кутерьмы... В целом это был один из тех замечательных людей, которым при всех их возможной гениальности, самоотверженности и прочих положительных качествах, ничего не светит в этом мире. И он знал об этом. Ставлю свою следующую получку на то, что именно в этом крылась причина этого внешнего налёта неловкости, неряшливости, нелепости. И таких лёгких признаков начальной стадии сознательного саморазрушения как занашивание да дыр специально выбранных модных вещей. Впрочем, я не психолог, конечно... Но к таким людям испытываю приятственные и даже родственные порывы. Ведь они тоже в каком-то смысле служители родного нашего искусства. Хоть им никогда ими и не стать в полном смысле слова. На моих картинах он чаще всего выступал в роли наблюдателя. Отвлеченное бледное лицо, на котором играют вечерние краски. Сжавшийся от холода силуэт, жадно вчитывающийся в страницы какой-то старой книги. Устало прислонившийся к бортику моста прохожий, следящий за смиренным движением волн на воде и словно размышляющий, сейчас прыгнуть вниз иди ещё подождать. У этого человека был свой собственный тщательно выверенный запас знаний и связанный с этим запас эмоций, но вот выражать эти знания и эмоции ему было некуда. Из-за этого лицо, могущее быть живым и счастливым, чаще всего приобретало скучающее полусонное выражение. (А сны всегда являлись местом выражения задавленных в подсознании терзаний, поэтому ничего удивительного нет в том, что те, кто не имеют возможности выразить свою мысль в реальности, уходят в сон. Хорошо, если не навсегда). Он также мог бы стать достойным братом для той маленькой девочки, первой героини моих картин. Но, к сожалению, я не думаю, что их жизненные пути когда-нибудь пересекутся. Теперь пришло время вернуться к той самой картине, заворожившей меня на выставке Гуэртены, и перейти к третьему образу. *** Итак. Эта маленькая светловолосая девочка, набросок которой я сделал в таком беззаветном порыве души, стала моим третьим героем. Но вот здесь... Каждый раз когда я видел её и когда рисовал, сопровождался каким-то странным ощущением, которое мне сложно выразить и сейчас. А тогда оно вообще витало где-то на краю моего сознания, совсем зыбкое и неуловимое. Я видел её в сонме различных образов. Смеющаяся, весело кружащаяся, рисующая детские картинки мелками в своём альбоме... Но на тех картинах, где была она, всегда было что-то странное. Как будто акцент был только на ней. В двух других случаях девочка и молодой парень были лишь частью окружающей их жизни, здесь же "Мэри" была центром, и источником жизни, душой и королевой каждой картины. Мне почему-то было сложно представить, какой была её жизнь, каким было её общение с родителями и друзьями. Всех этих разделов её жизни словно не существовало, или они были тщательно скрыты от моих глаз. Я не мог представить её тоскующей и вздыхающей... Точнее, мог, конечно, но... Если темноволосая девочка вздыхала, мечтая о брате. А юный недохудожник болезненно хмурился, сознавая отсутствие своего места в жизни... То Мэри была полностью лишена этих связей с реальностью. Словно она жила где-то очень далеко и окружена была пустотой, которую меняла по своему желанию. Я часто видел её в окружении игрушек: все они смеялись, и улыбались, так и светясь счастьем, но... Но потом по ночам я видел странный тёмный-тёмный мир в котором болезненно плакали разорванные игрушки, растянув ненормальную улыбку до самых ушей и перебивая поток слез истеричными приступами хохота. В этом одиноком черном мире не было ни единой живой души, кроме этих стонущих и сходящих с ума игрушек. Оказываясь в нем, я был полностью лишён понимания о направлении и не знал, куда мне бежать. Иногда достаточно было свернуться в клубок и ждать часа, когда пробуждение вернёт меня в реальность. Иногда я слышал странные голоса. А иногда мне приходилось убегать. От живых манекенов и странных женщин с одинаковыми жестокими лицами, но одетых в платья разных цветов, которые ползали по полу как змеи, шипя "Дай мне свою свежую кровь!", "Человек!", "Ты такой душка!". После таких снов я просыпался в холодном поту. Видно, все это было побочным действием выставки Гуэртены. Вот только не помню, чтобы чьи-либо картины имели на меня столь сильное действие. *** Окружающие не были сильно заинтересованы в переменах моей творческой мысли, хотя эти перемены не остались незамеченными. Большинство из них объясняли такую смену ракурса тем, что я съездил куда-то (к черту на рога) к родственникам и рисовал теперь их. Вот только не было никогда этих людей среди моих родственников, но... Что толку объяснять. Я не ждал ни от кого понимания. И, похоже, с образами в своей голове общался куда больше, чем с реальными людьми. Преподаватели тоже обратили внимание на разительные перемены. Началось это проявление с осторожной похвалы. А кончилось тем, что через месяц у меня, не без их помощи, начали появляться первые выставки. Впрочем, выставки и светская кутерьма ничуть не нарушили моей любви к уединенному образу жизни. Вечера я все также проводил в одиноких прогулках, а все свободное время просиживал в уютно-болезненных оковах своей мансарды. Почему уютно-болезненных? Потому что с появлением ранее описанных снов я начал чувствовать себя довольно странно. Но все это лишь ощущения, призраки на краю подсознания. Иногда мне мерещилось, что все страшные образы из снов обитают в моей комнате. Ждут где-то за стеной или под обоями, невидимые при свете дня. Ждут момента впиться в беззащитную плоть... Выпить из меня жизнь каплю за каплей. Я старался гнать эти образы и не обращать на них внимания. Однако, лицо моё действительно становилось все беднее, а иногда я замечал какие-то странные синюшные следы то на руках, то на шее. Возможно, мне следовало бросить все и рвануть на природу. Да только как и зачем. В самый разгар только-только наладившейся своей творческой жизни... Нет, я предпочитал терпеть и покорно закрывать глаза на саднящие плечи, невесть откуда взявшуюся боль в мышцах, на круги под глазами и, главное, собственные страхи, казавшиеся мне тогда никчёмным проявлением усталости и природного беспокойства. Я все не замечал, насколько сильно стали проявляться на мне эти следы, пока не понял, что они уже давно заметны не только мне. Как-то преподаватель поинтересовался, нормально ли я сплю и питаюсь, когда я засиделся дольше остальных и все работал над своей картиной несколько часов подряд. Я отшутился, сказав что все в порядке, но в глазах этого обычно равнодушного человека было серьёзное беспокойство, из-за чего мне пришлось забрать свои вещи и уйти домой. Спал я действительно плохо. Кошмары становились все чаще, все более изматывающие, все более хаотичные. То вампироподобные дамы ползали по полу за мной. То, стуча пластиковыми обрубками, бегали за мной манекены. То истошно рыдали и смеялись изуверские куклы. Некоторые из них, к слову, очень больно кусались. То головы каких-то статуй падали на меня сверху... То манила в объятия вечного сна некая гробоподобная чёрная кровать, виденная мной ранее на выставке Гуэртены. И, что самое обидное, подчас мне действительно хотелось на ней заснуть. Мимолетное желание, наступавшее ровно в тот момент в конце сна, после изнурительного убегания от чудовищ, когда боль во всем теле и моральная изнуренность особенно нарастали. Я, собственно, все также опасался на ней засыпать. Подсознание говорило, что не стоит делать подобных странных вещей даже во сне. Хотя, в принципе, что могло бы со мной случиться? Но подсознание продолжало ставить запрет на сие действие, и я покорно не смел нарушить этого запрета. Примерно тогда же я нарисовал картину, на которой малышка Мэри строго грозила пальцем своим прекрасным маленьким куклам. Такая милая, с вроде бы и улыбающимся лицом, но одновременно действительно строгим взглядом, таящим в себе что-то скрытое, недоступное тогдашнему моему пониманию и что-то не совсем детское... Как будто она напоминает кошмарам из моего сна, что не стоит меня убивать раньше времени... Впрочем, что я несу. Ведь это всего лишь маленькая девочка играет со своими пушистыми мишками и зайками, румяными мальчишками и девчонками, которые ничуть не похожи на жутких обитателей моих снов...